Габриэль Конрой

Помолчав, Филип сказал довольно сухо:

– Давай объяснимся, Грейс, и постараемся получше понять друг друга, прежде чем мы двинемся дальше или же повернем обратно. Минуло пять суток с тех пор, как мы покинули снеговую хижину. Если бы даже мы точно знали дорогу назад, то все равно не смогли бы попасть туда раньше, чем еще через пять суток. К тому времени там все решится. Если помощь еще не пришла, можно считать, что они погибли безвозвратно. Мои слова могут показаться тебе жестокими, Грейс, но они не более жестоки, чем сама жизнь. Если бы мы остались там, то наверняка не сумели бы ничем им помочь; разве только разделили бы их участь. Я разделил бы судьбу твоего брата; ты – твоей сестры. То, что мы остались живы, – наше счастье, никак не наша вина. Как видно, нам суждено было спастись. Все могло повернуться и по-иному; мы погибли бы в пути; их спасли бы люди, случайно пришедшие в каньон. И они тоже тогда решительно ничем не смогли бы нам помочь.

Логические выкладки Филипа не производили на Грейс никакого впечатления: бедняжка думала лишь о том, что скажи он ей это раньше, она ни за что не покинула бы своих родных. Полагаю, что читатели-мужчины легко поймут, сколь крепкой была позиция Филипа и сколь бессильна была Грейс поколебать ее.

Она испуганно глядела на своего спутника. Быть может, слезы туманили ее взор, но ей казалось, что речи Филипа отодвинули его куда-то далеко-далеко. Она почувствовала себя покинутой. Ей хотелось броситься к нему в объятия, как прежде, но ее сковывало чувство стыда, неведомое ранее.

Филип заметил ее замешательство и, как видно, почуял неладное. Он отодвинулся.

– Не будем решать, как спасти других, пока не спаслись сами, – сказал он с горечью. – Пройдет несколько дней, пока ты сможешь ходить, а ведь мы еще даже не знаем толком, где мы находимся. Сейчас тебе лучше всего уснуть, – добавил он помягче. – А утром подумаем, что делать дальше.

Грейс уснула в слезах. Ах, бедная Грейс! Не такого объяснения она ждала, когда мечтала откровенно поговорить с Филипом о себе, об их будущем. Она хотела рассказать о тайне доктора Деварджеса; поведать Филипу все, все до последнего слова, даже те сомнения, которые Деварджес высказывал на его счет. В ответ Филип поделился бы с ней своими планами. Вместе они вернулись бы в лагерь со спасательной партией. Все признали бы Филипа героем. Гэбриель с радостью отдал бы за него сестру, и все были бы так счастливы! А сейчас те, кого они покинули в лагере, наверно, умерли, проклиная ее и Филипа… А Филип?.. Он даже не поцеловал ее, не пожелал ей «доброй ночи». Вот он сидит угрюмый, прислонившись к дереву.

Мутный свинцовый рассвет с трудом пробился через снежную кровлю. Лил дождь, вода в реке поднялась и все продолжала прибывать. Мимо неслись заснеженные льдины, поломанные сучья, смытый с гор лесной мусор. Порой проплывало дерево, вырванное с корнями; длинные разветвленные корни торчали вверх, как мачты корабля. Вдруг Филип, сидевший с поникшей головой, вскочил, что-то громко крича. Грейс подняла усталый взор.

Он указывал пальцем на плывущее дерево, которое ударилось о берег и, закрутившись, стало рядом с ними, как у причала.

– Грейс! – сказал Филип, загораясь прежним энтузиазмом. – Природа снова протягивает нам руку помощи. Если мы спасемся, то только по ее милости. Сперва она привела нас к реке, теперь прислала за нами корабль. Собирайся!

Девушка не успела еще ответить, как Филип весело схватил ее в охапку, перенес на приставшее к берегу дерево и усадил между двух корневищ. Рядом он положил ружье и мешок с припасами, а потом, подобрав длинный сук, прыгнул сам на корму импровизированного корабля и оттолкнулся от берега. С минуту дерево помедлило, потом течение подхватило его, и оно устремилось вниз по реке, как живое.

Вначале, пока бурлящий поток мчался меж близко сошедшихся берегов, лишь огромным напряжением сил Филипу удавалось держать свой корабль на середине течения. Грейс сидела, затаив дыхание, и любовалась кипучей энергией своего возлюбленного. Немного погодя Филип закричал:

– Взгляни-ка на это бревно! Здесь должен быть поселок.

Рядом с ними плыло свежеотесанное сосновое бревно. Луч надежды перебил грустные мысли Грейс. Если здесь так близко живут люди, быть может, те, в лагере, уже спасены. Она не доверила своих мыслей Филипу, а он, занятый делом, больше ни разу к ней не обращался.

Девушка радостно встрепенулась, когда Филип обернулся наконец и, балансируя при помощи своего шеста, стал пробираться к ней по шаткому кораблю. Подойдя, он сел рядом и, впервые со вчерашнего вечера взявши ее руку, ласково сказал:

– Грейс, дитя мое, я должен с тобою поговорить.

Грейс возликовала; сердечко ее заколотилось; в первый момент она даже не в силах была поднять свои густые ресницы, чтобы взглянуть ему в лицо. Не замечая ее волнения, Филип продолжал:

– Пройдет еще несколько часов, и мы с тобой покинем пустыню и снова вступим в цивилизованный мир. Мы приедем в поселок, там нас встретят мужчины, быть может, и женщины. Все это будут чужие люди; не родные, которые знают тебя с детства, не друзья, с которыми ты провела долгие недели, совместно деля страдания; нет, посторонние, чужие люди.

Грейс поглядела на него, но ничего не сказала.

– Ты сама понимаешь, Грейс, что, не зная нас с тобой, они могут вообразить все, что угодно. Ты – молодая девушка, я – молодой человек; и мы – вдвоем. Твоя красота, милая Грейс, послужит поводом для ложных предположений; все их охотно примут за истину; а то, что было с нами на самом деле, сочтут неправдой. И потому нам лучше обо всем молчать. Я поеду со спасательной партией один, тебя же оставлю здесь, в надежных руках, до своего возвращения. Но ты не будешь Грейс Конрой, ты примешь мою фамилию.

Горячий румянец залил щеки Грейс: приоткрыв губы, она с замиранием сердца ждала, что он скажет дальше.

– Я выдам тебя за свою сестру. Ты будешь Грейс Эшли.

Девушка побледнела, опустила ресницы, закрыла лицо руками. Филип терпеливо ждал ответа. Когда Грейс опустила руки, лицо ее было спокойным, даже бесстрастным. Верхняя губка горделиво поднялась, на щеках снова заиграл румянец.

– Ты совершенно прав.

В ту же минуту над их головой засияло солнце, неся с собой свет и тепло. Их корабль, миновав крутую излучину, выбрался на простор, и они поплыли по широкому водному полю меж отлогих зеленых берегов, залитых полуденным солнцем. Впереди, за ивовой рощицей, меньше чем в миле от них, виднелась дощатая хижина; дымок из трубы медленно таял в недвижном воздухе.

6. Следы

Вот уже две недели солнце, свершив каждодневный путь в безоблачном небе, уходило за недвижную гряду Моньюмент Пойнта. Но ни разу за все четырнадцать дней ничто не нарушало призрачной белизны занесенных снегом утесов, и белые валы, как бы пораженные насмерть в своем стремительном беге, по-прежнему господствовали на всем необозримом пространстве. Было первое апреля, ветерок нес с собою дыхание ранней весны, а во всей угрюмой пустыне не было ник-ого, кто мог бы ему порадоваться.

И все же, пристально вглядевшись, можно было заметить некоторые скрытые от глаз перемены. Белый бок горы словно запал еще глубже; кое-где снег осел и наружу вылезли серые утесы; сугробы стояли по-прежнему, но они утратили былую округлость; кое-где ледяные глыбы сползли вниз по склону, обнажив сверкающий на солнце гранит. Кости скелета начинали проглядывать сквозь истлевающую плоть. Это была последняя гримаса гиппократовой маски, которую напяливала на себя Природа. Перемены, впрочем, были безмолвными, тишина оставалась нерушимой.

Но вот долину смерти огласил звон шпор и человеческие голоса. По ущелью, преодолевая сугробы и ледяные барьеры, двигались вереницей всадники и навьюченные мулы. Громкий стук подков и людская речь пробудили в горах долго дремавшее эхо, сбили с утесов и с деревьев облачки снежной пыли, а под конец вызвали из какой-то ледяной пещеры существо столь дикого вида, худое, взъерошенное, нелепое, что принять его за человека было никак нельзя. Это существо сперва ползло по снегу, хоронясь за встречными скалами, как перепуганный зверь; потом залегло за деревом, как видно поджидая приближающуюся кавалькаду.

Впереди ехали два всадника. Один был сумрачен, молчалив, погружен в свои думы. Второй – живого характера, беспокоен, речист. Прервал молчание первый; слова его падали медленно, словно он говорил не о том, что видел вокруг, а о чем-то ином, запечатлевшемся в его памяти.

– Уже близко. Я видел их где-то здесь. Знакомые места.

– Дай-то бог, чтобы вы были правы, – живо подхватил второй. – Если мы и сегодня не покажем людям хоть что-нибудь толковое, они попросту удерут с этой призрачной охоты. Увы, это так!

– Где-то здесь я видел мужчину и женщину, – продолжал первый, как будто не слыша ответа спутника. – Сейчас мы подъедем к сложенной из камней пирамиде. Если нет, считайте, что мое сновидение – мираж, а сам я – старый болван.

– Предъявите нам хоть что-нибудь, – сказал второй, рассмеявшись, – клочок бумаги, старое одеяло, поломанное дышло. Колумб долгое время держался на одном-единственном обрывке водоросли. Но что это они там разыскали? Господи Боже! Да ведь за скалой что-то движется!

Словно повинуясь неведомому зову, всадники сбились в кучу; даже те из них, что громче всех роптали и еще минуту назад называли экспедицию пустой затеей и блажью, сейчас замерли от волнения. Поджидавший их за деревом неведомый зверь вышел из убежища и, обнаружив свое людское обличье, хрипло крича и нелепо жестикулируя, направился прямо к ним.

Это был Дамфи.

Первым пришел в себя руководитель экспедиции. Пришпорив коня, он подскакал к Дамфи.

– Кто вы такой?

– Человек.

– Что с вами?

– Умираю с голоду.

– А где другие?

Дамфи окинул всадника подозрительным взглядом и спросил:

– О чем это вы толкуете?

– Где остальные? Вы что, один?

– Да, один.

– Как вы сюда попали?

– Вам что за дело? Я умираю с голоду. Дайте мне поесть и попить.

Дамфи изнемог и опустился на четвереньки.

Среди подъехавших всадников послышались сочувственные возгласы.

– Да накормите вы его! Разве не видите, он не то что говорить, – стоять не может. Где же доктор?

Младший из руководителей экспедиции прекратил споры.

– Оставьте его, я займусь им сам. Пока моя помощь нужнее ему, чем ваша.

Он наклонился к Дамфи и влил ему в рот немного коньяку. Дамфи закашлялся, потом поднялся на ноги.

– Так как же вас зовут? – ласково спросил молодой врач.

– Джексон, – ответил Дамфи, смерив его наглым взглядом.

– Откуда вы?

– Из Миссури.

– Как вы сюда попали?

– Отстал от партии.

– А они?

– Ушли вперед. Дайте мне поесть.

– Заберите его в лагерь и там поручите Санчесу. Он знает, что делать, – приказал доктор, обращаясь к одному из всадников. – Итак, Блент, – обратился он к своему товарищу, – ваша репутация спасена. Должен заметить, впрочем, что из обещанных вами девяти экземпляров мы имеем пока что лишь один. К тому же весьма низкого качества, – добавил он, провожая взглядом удалявшегося Дамфи.

– Я буду счастлив, доктор, если дело этим и ограничится, – сказал Блент. – Готов вернуться хоть сейчас. Но внутренний голос твердит мне, что надо ехать дальше. Этот человек пробуждает самые страшные опасения… Что там еще?

Подъехал всадник, держа в руках лист бумаги, оборванный по углам, словно он был прибит гвоздями, а потом сорван.

– Объявление… На дереве… Не могу прочитать, – сказал недавний вакеро[1].

– Да и мне не прочесть, – сказал Блент, поглядев на объявление. – Кажется, написано по-немецки. Позовите Глора.

Подъехал долговязый швейцарец. Блент передал ему объявление. Тот внимательно прочитал его.

– Здесь указано, где искать закопанное в земле имущество. Ценное имущество.

– Где же?

– Под пирамидой из камней.

Доктор и Блент обменялись взглядом.

– Веди нас! – сказал Блент.

Они ехали молча около часа. Когда, по прошествии этого времени, всадники достигли уступа, за которым каньон круто поворачивал в сторону, Блент громко вскрикнул.

Впереди лежала куча камней; ранее, как видно, они были уложены в определенном порядке, но кто-то их раскидал. Снег и земля кругом были изрыты. На снегу валялись рукописи, раскрытый портфель с зарисовками птиц и цветов, застекленный ящик с коллекцией насекомых – стекло было разбито – и растерзанные чучела птиц. Невдалеке виднелась какая-то груда лохмотьев. Подъехав к ней поближе, один из всадников, что-то воскликнув, соскочил с коня.

Это был труп миссис Брэкет.

7. Следы теряются

Женщина умерла с неделю назад. Она была неузнаваема, черты лица искажены, руки и ноги сведены судорогой. Молодой врач, склонившись, тщательно осмотрел труп.

– Умерла от голода? – спросил Блент.

Доктор ответил не сразу. Он взялся за чучела птиц; одно из них понюхал и даже слегка лизнул. Помолчав, он сказал:

– Нет. Отравлена.

Люди, склонившиеся над мертвым телом, разом отпрянули.

– По-видимому, несчастный случай, – бесстрастно продолжал врач. – Изголодавшаяся женщина набросилась на эти чучела. А они были опрыснуты крепким раствором мышьяка, чтобы защитить их от насекомых. Женщина пала жертвой заботливости ученого.

Среди всадников прошел ропот негодования и ужаса.

– Выходит, эти чертовы птицы были ему дороже людей, – заявил разъяренный швейцарец.

– Отравил женщину, чтобы спасти дичь, – добавил другой.

Доктор улыбнулся. Деварджесу было бы рискованно встретиться сейчас с этими людьми.

– Если жрец науки еще здесь, – сказал он тихо Бленту, – ему нужно где-нибудь отсидеться хотя бы несколько часов.

– Вы о нем что-нибудь слышали?

– Европейский ученый, у себя на родине довольно известный. Я где-то встречал его имя, – ответил доктор, проглядывая подобранные рукописи, – Деварджес. Он пишет здесь, что сделал важное открытие; как видно, придает своей коллекции большое значение.

– Может быть, следовало бы подобрать ее и привести в порядок? – спросил Блент.

– Сейчас некогда этим заниматься, – возразил доктор. – Каждая минута дорога. Сперва люди, наука потом, – полушутливо добавил он, и все пустили коней рысью.

Коллекции и рукописи, плоды многомесячного самоотверженного труда ученого, его неусыпных забот и тревог, свидетельство его бескорыстного энтузиазма и торжества научной мысли, остались лежать в снегу. Подувший из ущелья ветер разметал их по сторонам, как бы выказывая тем свое презрение, а солнце – уже довольно жаркое – накалив металлические части застекленного ящика и портфеля, погрузило их еще глубже в подтаявший снег, словно стремясь похоронить навеки.

Объехав долину по краю, где сползший со склонов снег обнажил дорогу, они добрались за несколько часов до дерева, стоявшего у входа в роковое ущелье. Объявление висело по-прежнему, но деревянная рука, указывавшая, где находятся обитатели снеговых хижин, изменила по прихоти ветра свою позицию и теперь зловеще направляла вытянутый палец вниз, прямо в землю. Сугробы у входа в каньон были все еще глубоки, и участникам экспедиции пришлось спешиться, чтобы продолжать свой путь. Словно по взаимному уговору, все шли молча, медленно ступая друг за другом, придерживаясь за камни по склону каньона, когда мокрый снег под ногами становился ненадежным, пока не увидели наконец деревянную трубу, а за нею часть кровли, торчавшую из-под снега. Подойдя поближе, они остановились и обменялись взглядом. Руководитель экспедиции склонился к отверстию трубы и что-то прокричал.

Ответа из хижины не последовало. Каньон подхватил крик человека и немного погодя откликнулся эхом. Затем снова воцарилась тишина, прерываемая только падением сосульки с утеса да шуршанием снежных оползней. Тишину нарушил Блент. Он обогнул хижину и, чуточку помешкав у входа, вошел внутрь. Через мгновение он появился вновь, бледный и сумрачный, и поманил доктора. Тот тоже спустился в хижину. Мало-помалу за ними последовали и остальные. Когда они вышли наружу, то положили на снег три мертвых тела; потом вернулись и вынесли разрубленные остатки четвертого. Покончив с этим, все долго стояли в молчании.

– Должна быть и вторая хижина, – сказал Блент.

– А вон и она, – сказал кто-то, указывая на торчавшую невдалеке трубу.

На этот раз дело обошлось без предварительных раздумий и никто не пытался кричать в трубу. Надежды больше не было. Направившись прямо к дверному отверстию, все спустились внутрь, потом вышли, стали в кружок и принялись что-то взволнованно обсуждать. Они так углубились в спор, что не заметили, как рядом появился незнакомый человек.

8. Следы почти неразличимы

То был Филип Эшли! Да, Филип Эшли, похудевший еще более, с запавшими глазами, измученный долгим путем, но по-прежнему исполненный нервной энергии. Филип, оставивший Грейс четыре дня тому назад в семействе гостеприимного траппера-метиса в Калифорнийской долине. Сумрачный, озлобленный Филип, неохотно пустившийся в это путешествие, но верный обещанию, данному Грейс, и суровым требованиям совести. Да, Филип Эшли! Он стоял возле хижины, озирая спорящих равнодушно-циническим взглядом.

Первым заметил его доктор и тут же кинулся к нему с радостным криком.

– Пуанзет! Артур! Откуда ты взялся?

Узнав доктора, Эшли залился густой краской.

– Тише! – вырвалось у него почти против воли. Потом, торопливо оглядев стоявших вокруг людей, он промолвил смущенно, с очевидным замешательством: – Я оставил свою лошадь вместе с вашими у входа в каньон.

– Понятно, – живо сказал доктор, – ты приехал, как и мы, чтобы спасти этих несчастных. Увы, все мы опоздали. Да, опоздали.

– Опоздали? – повторил вслед за ним Эшли.

– Да. Одни мертвы, другие покинули лагерь.

По лицу Эшли пробежало неизъяснимое выражение. Доктор ничего не заметил, он в этот момент что-то шепотом объяснял Бленту. Потом, сделав шаг вперед, сказал:

– Капитан Блент, разрешите представить вам лейтенанта Пуанзета, моего старого сотоварища по Пятому пехотному полку. Мы не виделись, два года. Как и мы, он прибыл сюда, чтобы оказать помощь несчастным. Таков его характер.

Речь и манеры Филипа ясно показывали, что он человек хорошо воспитанный и образованный. После сердечной рекомендации молодого доктора все отнеслись к нему с полной симпатией. Почувствовав это, Филип поборол смущение.

– Так кто же все-таки эти люди? – спросил он более уверенным тоном.

– Все они названы в объявлении, которое мы нашли прибитым к дереву. Поскольку оставшиеся в живых ушли, никто с точностью не знает теперь, кто эти мертвецы. По личным вещам доктора Деварджеса мы установили, где он находился. Он похоронен в снегу. В той же хижине мы нашли тела Грейс Конрой и ее маленькой сестренки.

Филип глянул на доктора:

– Как вы узнали, что это Грейс Конрой?

– Там нашлось платье с ее метками.

Филип вспомнил, что Грейс переоделась в костюм умершего младшего брата.

– Значит, только по меткам? – спросил он.

– Нет. Доктор Деварджес оставил список обитателей своей хижины. Двое исчезли: брат Грейс Конрой и еще один человек по имени Эшли.

– Куда же они могли деться? – глухо спросил Филип.

– Сбежали! Чего еще ждать от таких людей? – ответил доктор, презрительно пожимая плечами.

– Что значит «таких людей»? – внезапно вспылил Филип.

– О чем ты спрашиваешь, дружище? – отвечал доктор. – Разве ты их не знаешь? Помнишь, как они проходили через наш форт? Попрошайничали, чего не удавалось выклянчить – крали, и еще жаловались в Вашингтон, что воинские власти не оказывают им содействия. Затевали свары с индейцами, потом улепетывали, а нам доставалось расхлебывать кашу. Вспомни-ка этих мужчин, костлявых, больных всеми хворями на свете, нахальных, распущенных! А эти женщины! Немытые, воняющие табаком, каждая с выводком детей, старухи в двадцать лет!

Филип хотел было противопоставить нарисованной картине грациозный образ Грейс, но почему-то из его замысла ничего не получалось. За последние полчаса природное тяготение Филипа к «чистому обществу» возросло во сто крат. Он поглядел на доктора и сказал:

– Да, ты прав.

– Разумеется, – откликнулся доктор. – Чего от них ждать? Люди, признающие одну лишь физическую силу, лишенные всякой морали. Здесь каждый думал только о себе, сильный обижал слабого, творились убийства, бог знает что еще.

– Вполне возможно, – торопливо согласился Филип. – Ну, а эта девушка, Грейс Конрой? Что о ней известно?

– Ее нашли мертвой. В руках она держала одеяло, в котором, наверное, была завернута ее малютка сестра. Эти скоты вырвали ребенка из рук умирающей женщины. Ну, хватит об этом. Расскажи лучше, Артур, как ты сюда попал. Твоя часть стоит поблизости?

– Нет, я уволился из армии.

– Вот как! Значит, ты здесь один?

– Один.

– Ну и ну! Мы все это подробно обсудим, когда вернемся. Ты поможешь мне писать отчет. Наша экспедиция имеет вполне официальный характер, хоть и направлена сюда, – представь! – чтобы проверить ясновидческий дар нашего уважаемого Блента. Проверка окончилась в его пользу, хотя других крупных достижений у нашей экспедиции пока нет.

Доктор вкратце изложил Филипу всю историю экспедиции, начиная с привидевшегося Бленту сна о партии эмигрантов, гибнущих от голода в горах Сьерры, и вплоть до их с Филипом сегодняшней встречи. Рассказ был выдержан в духе легкомысленно-цинического юмора, который так часто в былые дни скрашивал их унылые трапезы в офицерской столовой. Вскоре оба собеседника дружно хохотали. Люди из состава экспедиции, занятые погребением мертвых и разговаривавшие между собой торжественным Шепотом, услышав, как два благовоспитанных джентльмена юмористически трактуют эти события, устыдились напущенной на себя серьезности и стали, в свою очередь, пошучивать довольно крепко и без особого изящества. Щепетильный Филип нахмурился, доктор расхохотался. Оба друга направились к выходу из каньона и оттуда поехали рядом.

То, что Филип хранил глухое молчание о себе и об обстоятельствах своей жизни, было вполне в его характере и потому не вызвало ни удивления, ни подозрения у его друга. Доктор был счастлив, что встретил Филипа и может теперь снова общаться с человеком своего круга и воспитания; остальное его мало интересовало. Он гордился своим приятелем и был весьма доволен впечатлением, которое Филип произвел на этих грубых, необразованных людей, с которыми доктор – в силу демократического обычая, господствующего на неосвоенных окраинах страны, – должен был общаться как равный с равными. Филип же с юных лет привык, что его друзья гордятся им. Он даже ставил себе в заслугу, что редко использует это обстоятельство в личных интересах. Сейчас он подумал, что если поведает доктору, что был одним из обитателей Голодного лагеря и доверит ему историю своего бегства с Грейс, тот наверняка восхитится его отвагой. От подобных мыслей пробудившиеся было угрызения совести стали быстро затихать.

Дорога шла через Моньюмент Пойнт, мимо раскиданной пирамиды. Филип уже проезжал здесь по пути в каньон и сделал из разыгравшейся трагедии некоторые полезные для себя выводы. Он счел, что теперь свободен от обязательств, которые дал покойному ученому. Все же, чтобы развеять оставшиеся небольшие сомнения, он спросил:

– Насколько ценны эти рукописи и коллекции? Нужно ли их спасать?

Доктор уже давно тосковал по достойной аудитории, перед которой мог бы блеснуть своим скептическим взглядом на жизнь.

– Хлам! – сказал он небрежно. – Останься бедняга жив, быть может, коллекции и пригодились бы ему, дали бы повод потщеславиться. А так я не вижу в них ничего, о чем стоило бы сожалеть.

Тон этих замечаний напомнил Филипу безапелляционный тон самого доктора Деварджеса, и он сумрачно усмехнулся. Когда всадники подъехали поближе, они увидели, что и природа усвоила циническую точку зрения по обсуждаемому вопросу. Металлический ящик едва виднелся из-под снега, ветер далеко разметал листки рукописи, и теперь едва ли кто смог бы догадаться, что раскиданные камни были когда-то сложены в правильную пирамиду.

9. Следы исчезли навсегда

Палящее майское солнце уже разогрело глинобитные стены Сан-Рамонского пресидио[2], зажгло ярким пламенем красную черепицу на крыше, накалило задний двор и заставило мулов и вакеро из только что прибывшего каравана отступить в тень длинной балюстрады, когда секретарь почтительно потревожил команданте[3], вкушавшего в низенькой отгороженной комнатке рядом с караульным помещением свою обычную сиесту. За все тридцать лет это был первый случай, чтобы команданте потревожили в часы дневного отдыха. «Язычники!» – было первой его мыслью, и рука потянулась к верному толедскому клинку. Но, увы, как раз сегодня повар забрал на кухню толедский клинок, чтобы переворачивать тортильяс[4], и дон Хуан Сальватьерра удовольствовался тем, что строго спросил секретаря, что случилось.