Осколки великой мечты

«Не думай об этом!» – приказала она себе.

Вера поднесла к глазам свои часики. Механизм оказался действительно водонепроницаемым – секундная стрелка бежала по кругу бодро, будто ничего не случилось. Без десяти двенадцать. Заканчивался последний день лета. Последний день каникул. Последний день беззаботного детства…

Мама предупреждала ее, что становиться взрослой довольно сложно. И даже болезненно. Но мама не говорила, что это так болезненно.

Вера предусмотрительно отодвинулась подальше от истеричной дамочки и тихонько заплакала.

…Их плот обнаружили в половине первого ночи. Откуда-то из мрака вынырнул катер, подошел на малых оборотах к плоту.

– Сколько вас? – крикнули с борта.

– Пятнадцать!

– Трупы есть?

– Нет.

– Подымаем, готовьтесь.

Вера вскарабкалась по веревочному трапу на палубу. Ей помог перелезть через бортик усталый матрос. Он легко взял ее на руки, на секунду прижал к себе и аккуратно поставил на палубу. Проговорил быстро:

– Сейчас как тронемся, я тебе бензин дам. Почистишься.

– Эй, Васька! Шевелись! – рыкнул на него начальник.

Васька мгновенно растворился в темноте.

Вера подумала холодно: «А мой Васька… Если бы он был на «Нахимове»? Он бы придумал, как спасти нас. Жалко, он не пробрался «зайцем»… Да я ему и не предлагала… Интересно, где он сейчас? Едет на попутной машине в Сочи?»

Вера попыталась осмотреться. Старый задрипанный катер был плохо освещен и уже наполовину заполнен спасенными. Перепачканные мазутом, мокрые, несчастные люди сидели прямо на палубе. Почти все молчали. Вера попыталась рассмотреть попутчиков, заглянуть им в глаза. Но глаза были пусты. И похожи. Казалось, что здесь собрались сплошь близнецы. С одинаковым выражением лиц: смесь страха и безысходности.

Вера устроилась в самом дальнем уголке на корме. Подальше от всех. Не видеть бы этих лиц! И матрос с его бензином ей не нужен. Не будет она чиститься. Наплевать.

Она слышала отголоски работы матросов, их разговоры, плеск воды, шум двигателя. Но все звуки пролетали мимо, как пейзаж за окном быстро несущегося поезда. В голове стучало, будто в такт мерному движению по рельсам: «Мама! Папа!» Хотелось вскочить, завизжать, затопать ногами – но не было сил подняться. Хотелось забиться в самый укромный угол, спрятаться, забыться… Она все больше и больше сжималась – подтянула ноги, обхватила их руками, спрятала лицо в коленях… Но все равно поезд ехал, и качался на стыках рельсов, и надсадно грохотал: «Папа! Мама!» И еще в голову лезли глупые мысли: утонула вся одежда. И ее личная заначка – десять рублей, что она спрятала в каюте. И паспорт. Интересно, где ее паспорт? Кажется, мама держала его в своей сумочке…

Вера пришла в себя, только когда их катер – кажется, он назывался «Базальт» – оказался у пристани. У того же причала, откуда несколько часов назад отплывал «Нахимов».

Вера увидела ярко освещенное здание морвокзала, полускрытую в ночной тьме панораму города. Вспомнила свои мысли двухчасовой давности: «Да вернусь ли я когда-нибудь в этот Новороссийск?»

Она думала возвратиться сюда – ну, может, в командировку, – когда она уже будет работать на солидном предприятии. Или даже в свадебное путешествие.

Но она вернулась – гораздо раньше. Очень скоро. Слишком скоро…

И опять, будто фильм крутят задом наперед, – набережная, здание морвокзала… Она машинально поискала глазами пальму, у которой они недавно стояли вместе с Васькой, прощались. И смотрели на красавец «Нахимов», готовый продолжить черноморский круиз… Их пальма была на месте. Но теперь вокруг нее, прислонясь к кадушке, сидели мокрые, грязные, потерянные туристы.

Пустынный накануне морвокзал был заполнен до отказа – человек триста, не меньше. Но Вера знала, что ее родителей здесь нет. Подсказывала интуиция, шестое чувство, невидимая нить, связывающая ее с мамой и папой… Та же интуиция говорила ей, что здесь нет и того человека, кто вырвал у папы спасительную деревяшку. И морского волка Мишеньки нет тоже…

К Вере подошел милиционер. Спросил ее фамилию, место жительства, с кем путешествовала. Она отвечала спокойно, механически:

– Веселова… С родителями… Да, они тоже Веселовы. Здесь их нет…

Вера ни слова не скажет о том, что ее родителей погубили. Точнее, скажет, но не здесь и не сейчас.

Милиционерик – совсем молоденький! – внимательно посмотрел на нее и быстро отошел. Вернулся через пару минут вместе с врачом. Вера услышала приглушенное: «шок… успокоительное…»

Ей закатали рукав, сделали укол в предплечье, сказали:

– Сейчас поедем в гостиницу…

– Нет, – спокойно отвечала она. – Я буду ждать родителей.

– Может быть, завтра? Мы ведем списки… Их привезут прямо к вам!

– Нет! – она повысила голос. – Я буду ждать их тут. Оставьте меня в покое!

Врач что-то шепнула на ухо милиционеру. Тот согласно кивнул, опять отошел, вернулся с одеялом в руках. Набросил ей на плечи. Она равнодушно поблагодарила. Потом к ней подходила насмерть перепуганная девушка в крахмальном белом халате. Девушка что-то делала с ее лицом – кажется, счищала мазут и промывала глаза. Вера видела, что та смертельно волнуется – первый раз, что ли, такое задание? Ватка, которой водили по лицу, противно воняла, в глазах щипало. И Вера с непонятным самой себе садистским удовольствием кричала на девушку: «Больно! Аккуратней!» И была самой себе противна, а молодая медсестра то краснела, то бледнела…

На морвокзал привозили все новых и новых спасенных. Новых инопланетян – мокрых, с мазутными лицами. Кому-то удавалось встретить своих, и Вера зажимала уши, когда слышала ликующее: «Папочка! Папа, я здесь!»

Остальные потерянно бродили по залу, заглядывая в лица товарищей по несчастью. Вера надеялась, что она встретит хотя бы Мишку. Но из знакомых она нашла только соседку по их четырехместному столику в ресторане и свою верную попутчицу по корабельной дискотеке разведенку Женьку.

Евгения старалась держаться грустно – как все вокруг. Но Вера почувствовала, что на самом деле Женьку переполняет счастье – от того, что она жива и что никого из близких у нее на «Нахимове» не было, и она отделалась потерянным чемоданом да испорченным отпуском.

– Верочка, ты в порядке? А родители?

– Родителей нет, – жестко ответила Вера.

Женя тут же нацепила гримаску сочувствия:

– Ну не волнуйся! Сейчас их привезут! Они где были, в каюте?

– Да, в каюте. На нижней палубе.

Евгения тут же принялась рассказывать о себе:

– А мы в «Рубине» сидели, с девчонками. Когда этот гад в нас врезался, мне стюард велел сразу прыгать и грести от парохода подальше. Я испугалась вусмерть, но прыгнула. А девчонки побежали в каюту, за спасательными жилетами. И их нет пока… Пойдем вместе посмотрим?

Вера кивнула. С трудом поднялась. Почувствовала, что ее покачивает, а язык еле поворачивается, выдавливая слова. С трудом объяснила:

– Мне врачиха какую-то дрянь вколола…

– Наркоту! – авторитетно пояснила Евгения. – Мне тоже предлагали, но я отказалась.

– Да меня не спрашивали, – поморщилась от ее громкого голоса Вера.

– Идти-то можешь? Давай поддержу!

Вера захватила с собой одеяло и оперлась на Женину руку. Они обошли весь зал. Встретили новую партию спасенных. Безрезультатно. Время близилось к пяти утра. Обеих била дрожь – почти шесть часов они были в мокрой одежде. Противная влажная ткань обтягивала тело, отбирала все силы…

– Верк, пойдем в автобус, а? – робко предложила Евгения. – Все равно ничего не высидим…

Вера тупо кивнуло. Похоже, ей действительно вкололи какую-то отраву. Ноги стали тяжелыми, глаза закрывались, а в мозгу теперь стучало: «Может, все не так и плохо? Может, они найдутся? Утром? А я пока высплюсь…»

Они направились к выходу. Дежурившие у двери милиционеры радостно спросили:

– Решили ехать? Отлично, вам повезло. Сейчас как раз отходит автобус. В лучшую гостиницу города!

– Как называется? – полюбопытствовала Женька.

– «Новороссийск».

Веру передернуло. Кажется, она будет ненавидеть слово «Новороссийск» до самой смерти.

В гостинице Веру поселили в одной комнате с Евгенией.

– Только когда придут родители, ты переедешь, ладно? – попросила Вера.

Горничная принесла чаю, пообещала, что утром в номер доставят завтрак, а днем привезут одежду со складов «Курортторга».

– Горячую воду дали, представляете? – щебетала она. – У нас в городе ночью никогда горячей воды не бывает, а из-за вас дали!

«Давай вали отсюда!» – мысленно внушала болтушке Вера.

Но Женя, кажется, была настроена поддержать беседу.

– Мы счастливы, что в гостинице есть вода, – саркастически произнесла она. – А телефон тут работает?

– Телефон… телефон… пока связи нет. Но обещали наладить!

– Хорошо, а телеграф?

– Внизу. Только они телеграмму со словом «катастрофа» не примут, я уже узнавала. Указание такое.

– Верка, ты слышишь? – хохотнула Евгения. – Чумовые тут указания! И чего же мне предкам отбить, чтобы они с ума не сходили?

«Напиши: «У меня, у скотины, все в порядке», – подумала Вера. А вслух сказала:

– Отправь просто: «Я в Новороссийске, все хорошо». Тебя поймут.

…Она сама на телеграф не пошла. Не было сил и не было слов. Что писать бабуле: «Я жива, родители погибли»? А вдруг… вдруг… Да и голова была тяжелой, непослушной. Мысли путались.

В окно ломилось свежее южное утро. Стоя под теплым душем, Вера подумала: «Вот вам и первое сентября… Дети собираются в школу!»

Она с трудом доползла до кровати и мгновенно провалилась в тяжелый сон. Часы показывали половину восьмого утра. Любящие родители уже разбудили юных новороссийцев и наряжали их к праздничной школьной линейке…

…Вера проспала недолго. В десять ее разбудила Евгения:

– Пошли скорей, там списки висят!

Вера резко вскочила. Застонала от боли: голова раскалывалась. Она сжала зубы и потянулась к одежде. Джинсы и футболка превратились в грязный темный комок.

Женя фыркнула:

– Забудь! Я тебе принесла… – она протянула ей бесформенное платье мышиного цвета.

– Откуда? – Вера подозрительно понюхала новую одежду.

– Не боись, новое. Хоть и не модное. В холле раздают. И тапки вон, тридцать седьмого размера. У тебя вроде такой?

– Спасибо, – вяло поблагодарила Вера.

Платье висело на ней, как на чахоточной. Тапки противно хлопали. Но ей было все равно.

Они поспешно спустились в холл. Горничные с этажа проводили их любопытными взглядами.

Списки белели на деревянном стенде у стойки администратора. Рядом никого не было. «Они уже часа два висят, а я только сейчас узнала», – объяснила Евгения.

Вера решительно подошла, отыскала букву В – и покачнулась. В глазах замаячили противные радужные круги. Женя предусмотрительно подхватила ее под руку.

– Ва… Ве… Вено… Вес… Веселовых нет, – расстроенно прочитала ей Евгения.

Чуть в стороне от больших листов ватмана висело полотно поменьше. Женя постаралась заслонить от Веры заголовок: «ПОГИБШИЕ». Не получилось. Вера сквозь зубы пробормотала:

– Ищи там!

– Тоже нет! – ликующе крикнула Женька.

Вера справилась с собой. Отогнала противную слабость. Сама уткнулась в список погибших – фамилии родителей там действительно не было. Она прочла список по второму разу. Вздрогнула, увидев: «Маркевич Михаил Геннадьевич, Одесса». Мишенька…

Вера не удивилась. Она почему-то была в этом уверена. Еще вчера знала: Мише спастись не удалось. Только почему она ничего не чувствует? Ни горя, ни слез? Даже вспомнить не может, как Мишка выглядел…

Изничтожить бы свою интуицию! На корню изжить чутье, чтоб его… Вера так надеялась, что чутье ее обманет. Обманет насчет Мишки. И – насчет родителей!!!

Может, ей все-таки повезло? И им – повезло? Ведь в списках погибших их нет?

– Но где же тогда они? – прошептала Вера.

Подле списков дежурил представительный мужчина в морской форме. Рядом с ним стояли двое в белых халатах. Из-за стойки наблюдала администраторша.

Евгения решительно обратилась к мужчине в форме:

– У девушки родители пропали. Ни в одном списке их нет.

– Списки пока неполные. – Неуверенные, робкие нотки в тоне офицера совсем не вязались с его внушительной внешностью.

– А когда будут полные? – требовательно спросила Женя.

Мужчина виновато пожал плечами:

– Спасательные работы ведутся… Поисковые – тоже.

– Прошло, – Женя выразительно взглянула на часы, – практически полсуток…

Офицер отвернулся:

– Мы делаем все возможное.

По-хорошему, скандалить и придираться нужно было Вере, а вовсе не Женьке. Но ей казалось неловким кричать на этого солидного офицера. Да и не умеет она орать…

Тем более при чем тут этот моряк… Ему и самому тяжело. Он отворачивал лицо, прятал глаза, мялся…

Вера вежливо спросила:

– Когда можно ждать новостей?

Он поспешно ответил:

– В двенадцать. Потом в два. И так до вечера… Каждые два часа – новые списки.

– А этот список, где погибшие… там совсем мало людей… Вы почти всех спасли?

Офицер закашлялся. Кашлял долго, старательно отворачивался, вытирал носовым платком слезы.

Вера терпеливо ждала, не сводила с него глаз. Наконец он спрятал платок в карман и сказал тихо:

– В этом списке только те, у кого при себе имелись паспорта. И кого удалось опознать.

Вера почувствовала, как грудь заполняет злобный, тягучий холод. С ужасом посмотрела на него. Офицер сказал еще тише, почти шепотом:

– Трупы привозят на пятнадцатый причал…

…Вера действовала как автомат. Словно робот, запрограммированный на выполнение тяжкой, но нужной работы. Она не стала ждать автобуса, пошла по набережной пешком. Все равно недалеко, здание морвокзала из окна гостиницы видно.

Вера ничего не сказала Евгении, когда та виновато пролепетала: «Ну, я с тобой, наверно, не пойду…» Вера не замечала удивленных взглядов, которые прохожие бросали на нее и на ее странное платье. Не чувствовала солнечного жара, что давил на голову. Она просто шла и шла. Без чувств и почти без мыслей. Единственный раз подумала: «Был бы Васька рядом!»

Но Василия нигде не было. Рядом вообще не было никого. Ни врача, ни доброго милиционера, ни хоть какого защитника.

Первое, что Вера увидала на набережной, – уродливый корабль с развороченным носом. Он стоял на самом ближнем к гостинице пирсе. Там толпился народ, вездесущие мальчишки швыряли в поверженное судно камнями. Вера равнодушно прошла мимо. Ей было неинтересно… Спросила у кого-то, где пятнадцатый причал. Ей показали. Зашептались вслед. Она не обернулась, пошла дальше.

Пятнадцатый причал прикрывал милицейский кордон. Вера не обратила внимания на милиционеров, перешагнула через невысокое заграждение.

– Женщина, вы куда? – тут же бросились к ней.

– Искать родителей, – спокойно ответила она.

– Можно ваш паспорт?

Вера пожала плечами:

– Мой паспорт где-то в «Нахимове».

Слово «Нахимов», кажется, было здесь паролем. Милиционер тут же повел ее к одному из рефрижераторов.

Она не успевала за его скорым шагом. Перед глазами опять замаячили цветные круги.

– Эй, стойте! – с трудом выдавила она.

Милиционер обернулся и поспешно вернулся к ней. Взял под руку. Крикнул кому-то:

– Врача сюда!

– Не надо врача! – Она постаралась быть решительной. – Со мной все в порядке, просто держите меня под руку! Куда надо идти?

Милиционер не стал настаивать на враче. Проводил ее до вагона.

– Сами подниметесь?

– Да! – уверила она его и шагнула на первую ступеньку железной лесенки.

Дверь вагона между тем отворилась.

– Ве-ра! – услышала она сдавленное.

Ей навстречу спускался Василий.

Она вздрогнула, замерла. Смотрела ему в глаза и не могла вымолвить ни слова. Губы шевелились, но слов не было.

Его лицо сказало ей все.

Говорить больше было не о чем.

Вася приблизился к ней. Обнял. Прошептал:

– Я искал там тебя… наврал, что ты моя жена… А там… там… – его голос сорвался.

– Я хочу их видеть! – с трудом выдавила она.

Василий сказал твердо:

– Увидишь. Сейчас успокоишься, пойдем – и увидишь.

Она прижалась к его футболке и поняла, что заплакать не может. Вместо слез из груди вырывались противные вороньи хрипы.

– Вася, Вась, – с трудом выдавила она. – Их убили!

…Вася Безбородов оказался единственным человеком, кто ей поверил.

Но Вася был семнадцатилетним первокурсником без денег, жизненного опыта и связей. Он сказал, что надо бороться. Он ходил вместе с Верой к начальнику порта и в милицию, в исполком и в местное управление КГБ.

Веру, как пострадавшую с «Нахимова», все начальники принимали без разговоров и без очередей в приемных. Только… «Вы можете показать того человека? Знаете, кто он? И где он сейчас? Нет? Тогда какие к нам претензии?» И, сбавив тон на ласково-сочувственный: «Верочка, мы понимаем, у вас горе. Вы были в кризисной ситуации, в шоке… Вам могло привидеться что угодно».

Она билась головой в глухую стену. Утром четвертого сентября ей сказали, что сегодня – последняя возможность улететь домой бесплатно. Больше самолетов не будет. «А как вы тогда будете добираться? Без денег? Без документов? И… и… – тут чиновники сразу терялись, – с таким, м-мм, грузом?»

И Вера сдалась. Пока сдалась.

…Они с Васей улетели из Новороссийска вечером четвертого сентября спецрейсом до Куйбышева. В хвосте военно-транспортного самолета стояли два гроба.

Каникулы кончились. Начиналась взрослая жизнь.

3

Прошло семь месяцевМосква. Март 1987 года

Пока официант все приносил и приносил закуски, Вера чуть не грохнулась в обморок. Голод был настолько нестерпимым, а ароматы изысканных блюд – столь дразнящими, что она с трудом понимала, что с ней происходит.

Стены ресторана покачивались и плыли. Откуда-то издалека доносилась музыка. «И снится нам не рокот космодромаа, не эта ледяная синева…» – надрывался отдаленный стенами ансамбль. И звуки песни, и голоса двух мужчин, сидевших рядом за столиком, доходили до Вероники словно сквозь плотную вату. Она почти не понимала, о чем говорят ее взрослые собеседники. Прикрыв рот полотняной салфеткой – чтобы спутники ни о чем не догадались, – она судорожно сглатывала слюну. Но папики увлеклись беседой между собой и, похоже, не понимали, что происходит с Верой. Зойка же натянуто улыбалась и временами посылала Верочке ободряющие взгляды.

А официант тем временем все таскал и таскал в отдельный кабинет подносы, полные закусок. В них российская роскошь сочеталась с азиатской тонкостью. Вазочки с красной и черной икрой, украшенной маслом; салат «Узбекский», остро пахнущий мясом и жареным луком; рыбное ассорти, разукрашенное веточками петрушки и маслинками, плошки с соленьями…

Молодой прислужник точно и споро расставлял блюда по столу. Искоса он бросил пару взглядов на Зойку и Веронику – взглядов почти незаметных, однако остро-внимательных.

Кажется, только этот юный невозмутимый официант заметил состояние Вероники и понял, что она голодна.

Он вообще слишком многое уже видел в своей жизни, этот парнишка. Поэтому хорошо понимал, зачем два стареющих джентльмена пригласили сюда, в отдельный кабинет ресторана «Узбекистан», двух шалашовок. И почему юные девицы отправились с папиками. Расклад очевиден: пожилые и богатые люди познакомились с юными и голодными студенточками. Судя по одежде, говору и манерам, не москвичками, а общежитскими. «А может, они и не студенточки вовсе, а простые работницы откуда-нибудь с ЗИЛа или с „Динамо“. Или другая лимита…»

Сейчас, думал официант, папики до отвала накормят девчонок. Ну и напоят, конечно. Потом, когда те дойдут до кондиции, отправятся c ними танцевать. Затем примутся лапать прямо за столиком. К этому моменту нужно подгадать и поднести клиентам счет. Распаленные мужики проверять его в таком состоянии не станут (хоть десять порций икры вписывай вместо четырех). На чаевые не поскупятся. Затем папики выволокут объевшихся и подпивших лимитчиц из ресторана, поймают такси, отвезут их на хату, где шалашовки в знак благодарности за еду, питье, такси и за счастье провести вечер не в тусклой общаге, а в красивом и ярком помещении просто обязаны будут удовлетворить самые изощренные сексуальные прихоти джентльменов.

«Да, именно так все дальше и случится», – наперед понимал молодой официант. И потому, предвкушал он, с гостей можно будет получить зашибительные чаевые: включая прямой обман рублей, наверное, на семьдесят. Или даже сто.

Подавальщик работал споро и красиво. Он видел, как балдеют от запахов и вида ресторанной пищи лимитчицы, однако был слишком хорошо вышколен и воспитан, чтобы нескромным взглядом или намеком оскорбить «дорогих гостей». Кроме того, один из пожилых мужчин являлся его постоянным клиентом, звал по имени и всегда оставлял изрядные чаевые. Поэтому безо всякого меню и заказа Жорик (так звали официанта) приносил к столу, накрытому в одном из отдельных кабинетов «Узбекистана», самые изысканные закуски и напитки.

Знал бы официант Жорик, насколько сильно он ошибался относительно намерений и устремлений сидевших за столом девушек – по крайней мере, одной из них! Знал бы он, что иная цель, очень далекая от низменного желания поесть и выпить на халяву, привела сюда Веронику!..

Однако в одном был прав юный официант: в том, что Вера очень хотела есть. Сейчас всем гастрономическим ресторанным изыскам она предпочла бы блюдо жаренной на сале картошки. Или хлеба с горчицей. Лишь бы побыстрее! И только бы не видеть, не слышать и не говорить с папиками. Зачем она в это ввязалась!..

…Если бы Веру спросили, какое самое сильное впечатление осталось у нее от первых месяцев жизни в столице, она могла бы, не задумываясь, ответить: голод.

И еще: одиночество. И – враждебность. И – тоска.

Но она никогда и никому этого не говорила. Потому что ее никто об этом не спрашивал.

Она была никому не интересна.

Сентябрь… Возвращение из катастрофического Новороссийска в родной Куйбышев… Похороны родителей… Речи. Поминки. Гости…

Все это пронеслось мимо нее стороной. Она жила, что-то делала – то мыла посуду, то говорила с кем-то, то улыбалась, то плакала, – но вроде бы это происходило не с ней. Будто бы она смотрела на жизнь со стороны. Словно бы видела чужое, трагическое и неприятное кино.

Это и было – кино, выдумка, вымысел. Поверить в него – невозможно. Родители на самом деле – в командировке. Или в турпоходе. Или в гостях в другом городе. Они где-то далеко и вернутся не скоро, но они – на Земле.

Вероника снова ощутила себя в реальной жизни только в поезде, увозившем ее из Куйбышева в Москву. Шло пятнадцатое сентября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, она являлась студенткой первого курса Московского радиотехнического института, в ее сумочке лежала справка, выписанная их «домашним врачом» Леной Палной, что Вероника Веселова перенесла грипп. А дома, в Куйбышеве, оставались две свежие могилы родителей, трехкомнатная квартира в центре города, на берегу Волги, и бабушка.

И еще – воспоминания.

Дома, то есть в их родной квартире, и дома – в ее любимом городе – о родителях Веронике напоминало все.

И она сбежала от этой памяти.

Вера наивно думала, что вдали от родной квартиры и родных улиц ей станет легче. Она перестанет мучительно вспоминать: сколько мне тогда было? Лет десять? Я взяла из маминой сумочки рубль, очень хотелось сходить в луна-парк… А вечером бабушке стало плохо, и мы вызывали «Скорую», и мама полезла в сумочку дать врачам денег, а денег не оказалось… Мама расстроилась, она решила, что этот чертов рубль просто потеряла… Называла себя растяпой… А мне было так стыдно…

Может, в Москве ей удастся обо всем забыть?

Здесь ни до нее самой, ни до ее горя никому не было дела.

Вера предъявила справку о болезни, взяла направление в общагу, встала на учет в комсомол.

Она не хотела, чтобы ее жалели.

А ее никто и не собирался жалеть. Ни одна душа в институте, да и во всей Москве (кроме Васечки), не знала о том, что она сирота. О том, что ее родители погибли на «Нахимове». И о том, что, кроме как на сорокарублевую стипендию, ей не на что жить и неоткуда ждать помощи.

Общежитие поразило Веру сочетанием запустения и загула, братания и враждебности. В коридорах до утра не гас люминесцентный свет. То в одной, то в другой комнате ночь напролет, мешая спать остальным, пили, ругались, плакали и пели. Кто-то в три часа ночи жарил картошку на общей кухне. Кто-то пытался заниматься в рабочей комнате, зажимая уши ладонями. Кто-то возился, целуясь на черной лестнице. Кто-то в комнатах храпел, а кто-то пытался спать, тщетно прижимая к уху подушку…

Веру поселили в комнату на троих. Ее соседками оказались скучная, унылая Жанна откуда-то из деревни под Липецком и прямая ей противоположность – кипучая, деятельная, мощная Зойка из донбасской Горловки.