Вся la vie

Здесь, в столице, сестра на третий день спросила, сколько еще времени Тамара собирается у них жить, и дала телефоны двух агентств – чтобы квартиру снять и работу найти. Тамара Георгиевна тогда всю ночь проплакала – в гостиной сестры, на мягком диване. А утром пошла устраиваться на работу. Здесь, в Москве, она поняла, что чувствовал ее сын, когда у него в школе спрашивали про национальность. Только девочки-менеджеры в агентствах обходились без лишних церемоний – сразу говорили в лоб. Или Тамара Георгиевна найдет работу у таких же, хм, с Кавказа, или вообще не найдет. Несмотря на опыт работы. С квартирой было так же – нет регистрации, «черная». Или халупа в ближнем Подмосковье, или договаривайся с такими же приезжими, среди которых одна россиянка. Тогда россиянка могла снять квартиру «на себя» и говорить хозяину, что живет с подружкой, а остальные две-три женщины живут нелегально. Особенно Тамару Георгиевну возмущал тот факт, что хохлушки, к которым она относилась с внутренней сдержанностью, в Москве стояли на ступеньку выше в иерархии трудоустройства, чем она – «выходец с Кавказа». Этого Тамара Георгиевна понять не могла. Как и то, что сестра, хоть и троюродная, выставила ее за дверь.

Квартира нашлась, нашлась и работа. Полгода было все ничего. Маленький Вася мог поздороваться на трех языках – русском, грузинском и осетинском. Засыпал под «Сулико» или «Тбилисо», как будто его выключали кнопкой, а под мое «Ай люли-люленьки, прилетели гуленьки» морщился. Не плакал, просто морщился. Очень выразительно. Хотя я в хоре пела много лет.

Плохо стало, когда в Москве произошел теракт. Тамару Георгиевну стали останавливать в метро и проверять регистрацию. А хозяйка съемной квартиры просто позвонила и велела убраться в течение суток.

Тамара Георгиевна поселилась у нас – в гостиной, на мягком диване. Вставала рано – раньше нас – и к моменту нашего подъема сидела на убранном диване с книжкой в руках. Мы собирались и убегали на работу. Так что никто никому не мешал. Мы только двери, до этого никогда не закрывавшиеся, научились закрывать. Муж тоже не возмущался. Он всю жизнь прожил с родителями за символической перегородкой – китайской ширмой. Нормально. Так многие живут.

А потом в Москву на практику захотела приехать Лялечка. Ее у нас мы поселить не могли. И сестра Тамары Георгиевны тоже не могла. Тамара Георгиевна вышла на новый круг – агентство, поиск квартиры…

Помогла моя мама. Мама всегда кидается на помощь, а потом зарекается это делать. Она уболтала агентшу, пообещала за квартиру на двадцать долларов больше и нашла в один день. Еще мама отдала Лялечке мои вещи, хранившиеся в чемодане на антресолях и ставшие мне необратимо малы. Лялечка крутилась перед зеркалом в моей бывшей комнате, Тамара Георгиевна плакала от благодарности на кухне.

Мы расстались по обоюдному согласию, но не смогли обойтись без перечисления списка накопленных обид.

Я не могла сказать этой интеллигентной, образованнейшей женщине, что в ее обязанности няни входит влажная уборка детской комнаты. Мне было неудобно. Удобнее было прийти с работы и вымыть пол за детской кроваткой.

Телефонные переговоры с Лялечкой я не слышала – я платила по счетам. Но Тамара Георгиевна мне рассказывала, о чем и сколько раз поговорила с дочкой. Все честно.

Она давно перестала печь пироги и при мне на ужин дала Васе вареное яйцо. Наверное, яйцо стало последней каплей. В этот момент я вспомнила, что Тамара Георгиевна – няня и получает за свою работу деньги.

Хотя нет, не яйцо. А то, что Вася перестал улыбаться. Без повода. Просто так. Вообще-то он улыбчивый мальчик.

Тамара Георгиевна сказала, что решила вернуться домой – в Киров. К семье. Когда собирала чемодан, сказала, что во всем виновата моя мама, которая сняла ей квартиру за другие деньги. Не те, на которые Тамара Георгиевна рассчитывала. Сказала, что я заставляла ее гулять с ребенком, когда она была больна. Что я плачу ей меньше, чем платят остальным няням в нашем районе. Я плакала в гостиной, а мой муж вызывал такси нашей няне. Донес чемодан до машины и заплатил. Он удивительный человек. Я бы так не смогла.

Тамара Георгиевна написала мне эсэмэску – поздравила Васю с днем рождения. Я ответила одним словом: «Спасибо». Больше мы не общались.

Я все знаю про климактерический период у женщин. Обеим няням я покупала таблетки от менопаузы. Это очень тяжело наблюдать. Приливы, отливы. Открытые форточки, закрытые форточки. Хорошее настроение, слезы… И когда снова пришла в агентство, попросила найти мне молодую.

Даша сбежала в Москву от мужа. Муж, ребенок и мама остались в Волжске, а Даша приехала к тетке в Москву. То есть сначала Даша отвезла ребенка к маме, сказала мужу все, что хотела, а потом уехала. Проблем с жильем не было – Даша жила у тетки. За угол мыла квартиру и готовила. С работой оказалось сложнее. Работодателей устраивало все – педагогическое образование, опыт работы в школе преподавателем русского и литературы. Не устраивал один пункт – дата рождения. Даша казалась работодателям, а точнее работодательницам, слишком молодой и слишком привлекательной. Работодатели были как раз не против.

Цель у Даши была одна – купить в Подмосковье комнату и перевезти сюда дочку. Чтобы девочка училась в столице.

Даша проработала у нас три года. Критический срок. Хочется поменять работу, начальник стал совсем идиотом, денег мало, и вообще «я достойна большего». Даша шла по классической схеме. За это время она подружилась с коллегами по детской площадке, где бурно обсуждались вопросы цены. Даша пришла и сказала, что она стоит больше. Потому что, согласно опросу общественного мнения на детской площадке, она получает меньше всех. Мы повысили зарплату и успокоились на полгода. Потом у Даши появилась подружка. Тоже няня.

Эта няня говорила всем, что работала у Потанина и ушла сама. Ее в округе так и называли – «нянька Потанина». Хотя мало кто в это верил. Даже Даша не верила. В общем, эта «нянька Потанина» рассказывала Даше, как повысить свою конкурентоспособность и повыгоднее устроиться. Для начала нужно прочитать две книжки – Марию Монтессори и учебник по детской психологии. После прочтения в анкете можно будет написать: «знание развивающих методик и психологии». Даша не только книжки прочла, но и по старой преподавательской привычке написала конспекты. При этом полученные знания она не собиралась применять на этом месте работы – то есть у нас. А отложила тетрадочки до лучших времен – новой работы.

С книжками у Даши вообще были отношения сложные. Она считала себя девушкой образованной и начитанной. Способной разобрать характер главного героя, раскрыть образ природы в произведении. Читала Даша то, что считала нужным. Вот, например, Пелевина – нужно. Это сейчас модно. Пелевин Даше не понравился. Под школьную схему никак не подгонялся. С Довлатовым вообще нехорошо вышло. Даша покрутила в руках книгу и спросила:

– А Довлатов – классик или современник?

Я не смогла ответить на этот вопрос. Современный классик? Даша не стала его читать, потому что ей нужно понимать, что она читает – классическую литературу или современную.

Или вот работа журналиста или писателя… К классикам русской литературы – Толстому, Некрасову – у нее не было вопросов. А ко мне – я тогда начала писать свой первый роман – очень много.

– Знаешь, я тут взяла почитать твое произведение, листы на столе валялись. Это же очень просто – он встал, она пошла, он повернулся, она оглянулась. Я тоже так могу. Только у меня времени нет. Деньги надо зарабатывать. А тебе хорошо. Муж тебя кормит, а ты с жиру бесишься.

На самом деле Даша была хорошей няней. Она любила детей. Не по работе, а просто так. Никогда не опаздывала.

Она уволилась сама. Просто поставила перед фактом: «Ухожу в эту пятницу. Меня ждут на новом месте». Даша хотела удержаться от подробностей и «последних слов», но не смогла.

Оказалось, что мы ее не ценим. Что теперь она стоит тысячу долларов минимум – с ее-то опытом и знаниями. Я напомнила, что опыт она приобрела у нас, а знания – это две книжки. Даша заплакала. И сказала, что раз с такой работой она не может устроить себе личную жизнь, то я должна компенсировать ей моральный ущерб.

Даша хотела, чтобы мы ей дали рекомендацию. Даже сама текст написала. Хороший текст. Только подписаться должна была не я, а мой муж. Потому что я – никто, а мой муж – начальник. Муж поставил автограф. Я передала ей рекомендательное письмо. Даша не поверила, что расписался мой муж, и уточнила – правда ли он сам расписывался? От меня она ждала мести.

Еще у Даши была тетрадка с рецептами. Я попросила оставить мне рецепт домашних эклеров. Мы пекли на день рождения Васи, и дети их уминали. Даша рецепт оставлять пожалела. Сказала, что это ее «багаж».

За эти три года Даша купила-таки комнату в Подмосковье. Занимала, отдавала. Молодец, конечно. Но дочку так и не перевезла, хотя ее маме, то есть бабушке, которая сидела с внучкой, уже было под семьдесят.

– Привыкла жить одна, – сказала мне Даша.

Она звонила, сообщала, что с той работы, на которую она ушла от нас, ее уволили через две недели. Что-то она не то сказала маме ребенка. Теперь работает сутками. В коттедже. Еще она хотела приехать и повидать Васю. Я, как могла, отнекивалась. Потому что Вася уже был большой и многое понимал. Но еще был маленький, поэтому многого не понимал. Ребенок решил, что Даша его бросила, потому что он плохо себя вел. Вася плакал и говорил, что будет себя хорошо вести. Я тоже плакала и говорила, что Даша уехала в другой город к своей дочке. А Вася хороший, замечательный мальчик. Он еще месяца три, перечисляя своих родственников – мама, папа, бабушка, дедушка, брат, – называл Дашу. Как раньше. Я не была готова с ней встречаться. Не была готова к этому наша новая няня. Ее тоже можно понять – прийти на место человека, которого ребенок считал близким. Даша написала мне сумбурную, обидную эсэмэску. Я не ответила.

Мы решили купить синтезатор. Чтобы Вася с новой няней, окончившей консерваторию, учился играть. Идею покупки поддержали логопед, которая сказала, что будут развиваться пальчики, и врач – тоже из каких-то очень правильных соображений. Против были мой муж и моя мама. У мужа в его детстве был сосед сверху – хороший мальчик, целыми днями играющий гаммы, которого мужу ставили в пример. Теперь он представлял, как бедный Вася будет целыми днями играть гаммы. Моя мама настаивала на самовывозе моего старого инструмента из ее малогабаритной квартиры. Мало того что она до сих пор бьется о пианино бедром, так еще и шкаф некуда ставить. Продать инструмент у нее почему-то рука не поднимается. Хотя я несколько раз просила – когда училась в музыкальной школе. Помню, мама тогда собрала моих кукол и отнесла в детский сад. Мне было лет семь и кукол еще было жалко. А пианино не жалко было сразу. Я даже собиралась сама пойти в детский сад к своей воспитательнице Нине Павловне и предложить обмен – кукол на пианино. Мне было страшно даже к нему подходить. Пианино было не как у всех моих однокашниц по музыкалке – коричневым, а черным. Чтобы не мучить соседей, мама открывала крышку и вешала на струны махровое полотенце – клавиши нажимались, а звука не было. Когда мама открывала крышку, я отодвигалась подальше. Мне казалось, что из пианино выпрыгнет сурок. Я тогда играла «Сурка» Бетховена, но не знала, как выглядит этот зверь. А моя учительница, Евдокия Григорьевна, сказала, что, если я не буду заниматься и плохо сыграю, обиженный сурок выпрыгнет и отгрызет мне пальцы. «Сурка» я отказывалась играть с истерикой. Евдокию Григорьевну боялись все ученики. А родители после общения с ней считали себя умственно неполноценными. Евдокия Григорьевна, Евда по-простому, в дневнике писала приговоры: «Маша ленивая, эмоционально неразвитая. Толку от занятий чуть», «Тот факт, что у Лили развито чувство ритма и есть слух, не означает, что она должна посещать музыкальную школу». Евдокия Григорьевна назначала нам дополнительные занятия у себя дома. Мы с Лилькой после нескольких скандалов с родителями поняли, что от Евды нам никуда не деться. Ситуация изменилась после того, как мы с Лилькой побывали на дополнительных. У Евды обнаружился сын-старшеклассник, в которого мы с Лилькой влюбились. Мы перестали стучать обратной стороной градусника по коленке, чтобы он показал тридцать семь и шесть, – повод не ходить к Евде, которая шарахалась от гриппующих детей. Мы перестали опаздывать. Приходили даже раньше в надежде, что дверь откроет не Евда, а ее сын. Сын открывал, махал рукой – мол, проходите – и скрывался в своей комнате. Нам с Лилькой было достаточно этого взмаха для полного счастья. Иногда во время занятий сын Евды выходил из своей комнаты и шел через большую, где стоял рояль, на кухню. Мы с Лилькой путались в пальцах и переставали слышать метроном. Мы с Лилькой придумывали, как передать записку сыну так, чтобы не нашла Евда. Оставить на пианино? Незаметно засунуть в его куртку в прихожей? В результате мы с Лилькой даже поругались – спорили, кто из нас больше понравится сыну. И кто будет первой оставлять записку…

Мы сидели с новой няней на кухне и обсуждали, как построить учебный процесс, чтобы Васе понравилось. Через пять минут разговор свелся к воспоминаниям.

– Моя учительница била перстнем. Таким огромным. Она отбивала им такт и, если я сбивалась, лупила им же по пальцам, – говорила я.

– А меня нотами били, – подхватывала няня. – А сейчас что-нибудь помнишь?

Самое ужасное, что помню. Я, правда, испугалась, когда спустя пятнадцать лет после окончания школы подошла в гостях к инструменту и заиграла «Подснежник» из «Времен года» Чайковского. Свое выпускное произведение.

– А «молоточки» и «яблочки» будем делать? – спросила няня-концертмейстер.

– Нет! – чуть ли не закричала я.

Все было как вчера. Евда вцеплялась в мой палец, поднимала и вбивала, вдалбливала его в крышку инструмента. Это «молоточки». Мне казалось, что она рано или поздно вывихнет мне палец. «Яблочком» нужно было держать кисть. Если кисть падала, я получала по рукам. Перстнем, который она перед уроком переворачивала камнем внутрь.

Однажды Евда сняла перстень и забыла его на стопке нот. Лилька, которая тоже получала по пальцам регулярно, схватила украшение и нацарапала им на крышке пианино: «Евда – дура». Дело в том, что накануне мы увидели сына Евды с другой девочкой из нашей музыкалки. Девочка, по нашему с Лилькой мнению, была страшной и толстой. Перстень, как оказалось, отлично царапал не только наши руки в кровь, но и краску. Мы с Лилькой после этого помирились, решили бросить сына Евды и еще долго ходили счастливыми, хотя дома получили по мозгам и я, и она – наши родители должны были скинуться на новый инструмент.

– А если Вася откажется? – спрашивает мой муж. – Куда денем синтезатор?

Я понимаю, что ему не денег жалко, а ребенка.

Дядя Ося, тетя Лариса и «доктор софт»

Сдача анализов – эта такая вещь, которая откладывается в подсознании с раннего детства. Я, например, помню, как у меня в детстве брали кровь из пальца. То есть я помню грибок с ежиком, нарисованные на стене поликлиники. Длинная очередь, и мы с мамой за тетенькой в красном берете. Однажды мы пропустили очередь, и пришлось вставать заново – коварная тетенька, пока мы ходили в туалет, сняла берет, и мы ее не узнали. А она сделала вид, что не узнала нас, и не призналась, что мы – за ней. Еще помню, как мама вывернула наизнанку свой белый югославский плащ и прошла в кабинет. Как будто она врач. Положила на стол медсестры прихваченную из дома шоколадку, и меня вызвали без очереди. Я убежала из поликлиники, заливаясь слезами. Потому что было нечестно идти без очереди. Потому что это была моя шоколадка. Потому что очередь мою маму, несмотря на камуфляж, «вычислила» и обругала «спекулянткой».

Помню школьный позор, когда нужно было принести кал на яйцеглист в спичечном коробке, обернутом в бумажку, а на бумажке написать имя, фамилию и класс. Все это хозяйство перетянуть резинкой. У нас в доме то не было коробка, то резинки, то мама неразборчиво писала мою фамилию. Помню, как школьная медсестра поднимала меня перед всем классом и, потряхивая стеклянной двухлитровой банкой – единственной тарой, до которой додумалась моя мама, – вопрошала:

– Это твое?

Я молчала и не признавалась.

– Вот как надо приносить! – Медсестра совала мне в нос коробок моего одноклассника Женьки Сидорова. Красиво обернутый и перетянутый черной медицинской резинкой, а не нитками красного цвета, которыми моя мамуля примотала бумажку к двухлитровой банке.

Мочу я вообще никогда не могла сдать с первого раза. Опять же из-за мамы. Мама бежала в поликлинику уже с трехлитровой банкой – банки в отличие от спичечных коробков у нас водились в избытке благодаря бабушке, которая присылала из южного города, где она жила, компоты. Поскольку было раннее зимнее утро и мама спешила на работу, то под ноги она не смотрела. На подходе к поликлинике она поскользнулась и рухнула. Банка разбилась. На следующее утро с новой банкой мама опять побежала в поликлинику. Добралась благополучно. Но споткнулась о порожек и влетела в тележку, на которой стояли многочисленные баночки с чужими анализами. Она разбила не только нашу банку, но и перевернула тележку. Самое ужасное, что она скрылась с места преступления, оставив в залитом мочой кабинете пять рублей – компенсацию за нанесенный ущерб.

Сейчас другая жизнь. Можно вызвать на дом медсестру, которая приедет, возьмет у ребенка все анализы и уедет, сказав «спасибо». Можно приехать в ближайшую к дому лабораторию и без очереди сдать кровь и пописать в чистом туалете в стерильную баночку.

Я привезла мужа сдавать кровь. Молоденькая медсестра с пышным бюстом и в коротком халатике ласково предложила ему расслабиться и «поработать кулачком». Я думала, что она сейчас расскажет ему еще и про маленького комарика, который его укусит. Место укола было заботливо заклеено пластырем и перемотано бинтом, как будто у мужа там какая-то рана. Муж вышел из кабинета героем – его похвалили за смелость. Мне медсестра вручила его портфель, наказала мужа накормить, дать ему отдохнуть и не пускать в душное помещение. Я везла мужа на работу. Он рассказывал по телефону, что задерживается, потому что сдавал кровь. Его жалели. По результатам анализов ему прописали красное вино вместо виски и коньяка, чтобы снизить уровень холестерина, и активный отдых на природе. Я решила тоже сдать анализы, чтобы мне прописали что-нибудь вроде этого.

* * *

Когда Васе было почти шесть лет, он очень хотел поскорее лишиться зубов. Двух нижних он уже лишился, но ему мало – верхний шатался, но никак не выпадал. Вася расстраивался, потому что у Геры, друга по теннисной секции, было уже три коренных зуба, а у Васи только два.

– Как дела? – деловито спрашивал Гера Васю перед занятием.

– Шатается, – расстроенно докладывал Вася. Чтобы как-то сравнять положение, он «случайно» при ударе задевал Геру ракеткой. Гера давал сдачи. Оба зарабатывали по десять приседаний и по пять отжиманий. Зуб никак не выпадал, ребята на каждом занятии обменивались ударами и уже без крика тренера плюхались на пол отжиматься. Не знаю, как там с теннисом, но с ОФП у Васи все в порядке.

– Надо отвести Васю к дантисту, – сказал муж после того, как Вася ему улыбнулся. Зубик стоял уже перпендикулярно, и ребенок был похож на Бабу-ягу в детстве.

Я вспомнила свои детские походы к стоматологу. Тогда эти врачи назывались «стоматологи», что звучит страшнее, чем дантист.

В школу пришли две женщины в белых халатах и прямо в классе стали проверять прикус. Мы сначала закричали: «Ура, математики не будет!» Но когда врачихи стали лезть пальцами прямо в рот, больно растягивая губы, давя на подбородок и щеки, мы были согласны хоть на две математики подряд.

Неправильный прикус оказался у меня, у вредины Настьки и у Женьки Сидорова – моего одноклассника и соседа с шестого этажа. Женьке было все равно – у него не только прикус был неправильный, но и все остальное. С ним и так никто не дружил. А я страдала. Потому что со мной тоже перестали дружить. Меня даже не радовал тот факт, что Настька перестала быть самой красивой девочкой в классе и что она написала мне записку: «Давай теперь дружить вместе». Интересно, а Сидорову она предлагала дружбу?

Потом мы с мамой ездили в поликлинику. Автобусы ходили плохо, и я до последнего надеялась, что автобус не придет. Потом надеялась, что мама забудет бросить пять копеек в автомат, не отмотает билет и нас высадят.

В самой поликлинике карту нужно было бросить в специальную щель на двери кабинета. И сидеть ждать, когда вызовут. Я надеялась, что мою карту забудут в двери. В очереди всегда оказывались более опытные дети, которые рассказывали про то, что происходит «там». Если попадешь на кресло в углу – все, считай, конец. Будет очень больно. Но кричать нельзя и руками хватать врача тоже нельзя. Она возьмет и пристегнет руки ремнями. И все знали мальчика, которому руки пристегнули и он так и просидел в кабинете до вечера. Весь рот ему просверлили. А если попадешь в кресло справа – считай, повезло. Там врачица добрая.

Мне прописали пластинку – железку на пластмассовом нёбе, которую нужно было доставать, когда ешь, и класть в стакан с кипяченой водой. Выдали ключик для подкручивания пластинки. Его нельзя было терять. Я помню привкус пластмассы во рту и ощущения, когда языком трогаешь железный механизм скрепления. Еще нужно было ездить в поликлинику на «зарядку». Врач давала мне резиновое колечко, которое нужно было перекатывать во рту по часовой стрелке. Мало того что я от страха с трудом соображала, как ходит часовая стрелка, так еще боялась это колечко нечаянно проглотить.

По дороге в поликлинику я успокаивала себя тем, что бывает хуже. Как ни странно, успокоила Настька. Она сказала, что ей сказал мальчик, а тому сказал другой мальчик, что на другом этаже детям делают операции. Острыми ножами.

– А что им делают? – спросила я и из-за пластинки гулко застучала зубами.

– Уздечку подрезают, – прошамкала тоже из-за пластинки Настька.

Что такое уздечка и зачем нужно ее подрезать, я не знала.

– Слышишь? – опять прошамкала Настька.

– Нет, а что?

– Крики. Я тоже не слышу. Но тот мальчик сказал, что кричат.

Когда мне подкрутили пластинку и мы с мамой шли по дорожке к остановке, я увидела этих несчастных детей. В окне, на первом этаже. Точнее, я увидела только спины врачей, склонившихся над креслом. Спин было много. Они не двигались.

Помню, что из-за пластинки все время текли слюни и на словах с шипящими я присвистывала. В классе меня дразнили Вторчерметом и все время с кем-нибудь знакомили. «Тебя как зовут?» – спрашивал мальчик из класса «Б», к которому меня подводили мои одноклассники. «Маса», – говорила я.

Настьке сняли пластинку первой. Она опять стала самой красивой девочкой в классе и написала мне записку: «Больше я с тобой не дружу». После этого я потеряла все сразу – пластинку, ключ от пластинки и даже «мой» стакан с водой. Собрала все в носовой платок, хотела выбросить в мусоропровод, но не рискнула. Поэтому носовой платок я засунула на самую верхнюю полку шкафа, в самое страшное место – туда, где хранилась мамина лиса. Я быстро засунула платок и выдернула руку.

Лиса когда-то была бабушкина, а потом ее хранила мама. Лиса была воротником. Когда-то очень модным. Я видела фотографию – лиса лежала на бабушкиных плечах, свесив лапки, и сверкала искусственными глазами. Бабушка улыбалась и придерживала лису за хвост. Мама знала, что я боюсь воротника, но не могла от него избавиться. По-моему, из-за бабушкиной фотографии.

Сейчас я хожу лечить зубы к другу своего мужа – дантисту. Он работает в частном стоматологическом кабинете. Там стоят оранжевые кресла и звучит классическая музыка. Друга мужа я никогда не узнаю без маски. Он как-то вышел сам меня встретить вместо медсестры. Так я с ним даже не поздоровалась. Потом он вышел из кабинета и вернулся уже в маске. Я его узнала, заулыбалась и стала спрашивать про жену и детей. Он, наверное, решил, что я странная девушка. То есть он давно так думает. Потому что я, усаживаясь в кресло, сразу по детской привычке запихиваю руки под попу – чтобы его за халат не схватить. И глаза зажмуриваю сильно-сильно. Он и разговаривает со мной, как с ребенком: «Машенька, а сейчас мы будем плескаться-бултыхаться». Это значит, что нужно прополоскать рот. А как-то даже пытался развеселить меня крокодильчиком. Друг мужа сломал указательный палец, и ему гипс наложили. На гипсе он нарисовал маркером мордочку крокодильчика. «Машенька, открой глаза, смотри, какой крокодильчик», – говорил он мне. Я мотала головой и говорила «ы-ы-ы», потому что ничего другого сказать не могла. Во рту была вата. Вообще мне нравится эта привычка зубных врачей задавать вопросы, когда пациент может только ыкать и головой мотать.

Плакать меня отучила мама. «Есть два повода для слез – когда болеет ребенок и когда умирает мать», – говорила она мне.