Я: женский род, настоящее время. Сборник рассказов

Люда была социальным работником, свекровь не могла ею нахвалиться.

– Я в полном порядке, деточка, – оборвала она, – а ты давай, говори все.

Это «говори все» окатило Лилю жгучей ностальгией.

– Ой, – сказала она, – Миша переживает, что Аркаша не попал к Бабаяну.

– Что ты говоришь! – свекровь расширила глаза, – и к кому же он попал?

– Да к одному там корейцу, – сказала Лиля, нарезая рулет, – тоже хороший, но Вы же знаете Мишу.

Собственно, свекровь не знала Мишу, и Лиля с досадой прикусила язык.

– Вот, – поспешно сказала она, доставая телефон, – последние фотки.

Свекровь поднесла телефон вплотную и стала разглядывать, закрывая поочередно то один, то другой глаз.

– Вырос, – сказала она грустно, и Лиля окончательно расстроилась.

– Виолетта Львовна, – не выдержала она, – я помирю Вас с Мишей. Обещаю.

– Хорошо бы, – сдержанно отозвалась свекровь и вернула ей телефон.

Пили чай. Лиля рассказала все смешные истории, какие могла вспомнить, и про перевернувшееся каноэ, и про двадцать восемь детей, и про закрывшийся посреди концерта занавес. Свекровь радостно хохотала, закрывая рот рукой.

Сидели долго, Лиля чуть не опоздала на поезд. Потом надо было со всеми бебехами перебираться с Павелецкого на Белорусский, а оттуда в Шереметьево. Только в самолете она вспомнила о своем опрометчивом обещании и покрылась холодным потом.

Тем не менее, она еще месяца три не могла решиться поднять эту тему, и в результате подняла случайно и совсем не так как собиралась, совсем, совсем не так.

Миша поссорился с Аркашей: тот, видите ли, посмел заявить, что Лэнг Лэнг лучше Кисина.

– Вэнг Вэнг вучше Кисина, нет, ты можешь себе такое п-представить? – возмущался Миша.

Он быстро нашел второй концерт Рахманинова. Знаменитый китаец, сверкая улыбкой и очками, долго жал руку дирижеру, потом долго настраивался, закрыв глаза («Пижжон», прошипел Миша) и, наконец, сделал вдохновенное лицо и извлек первый аккорд.

– Ты свышишь? – по мере нарастания звука Миша все сильнее морщился. – Это же… он же… у него же звук, как у п-пустой кастрюли!

Звук был, действительно, резковат. Он с отвращением выключил запись.

– Черт его занес к китайцу! И это только п-первый семестр!

– Корейцу, – поправила Лиля.

– Хрен редьки не сваще!

Он вскочил и забегал по комнате:

– Он мог п-поступить в Джулиард! Я отправил его в Кливвэнд к Бабаяну! П-почему он Трифонова взял, а его не взял?

«Значит, не настолько хорош», грустно подумала она.

– Я скажу ему! – продолжал он.

– Кому, Бабаяну?

– В том-то и дево, что я не знаю Бабаяна! Аркашке! Скажу, п-пусть любой ценой добивается п-перевода.

Она похолодела:

– Ты что, с ума сошел? А если тот не возьмет?

– Тогда нечего там сидеть!

Тут она и сделала эту ошибку, возможно оттого, что вот уже три месяца лицо свекрови стояло у нее перед глазами.

– Ты помешанный со своей русской фортепианной школой! – закричала она, вскочив. – Ты угробишь его, как угробил свою мать!

Он резко остановился:

– Что ты знаешь о моей матери?

Ей бы замолчать, но восемнадцать лет секретов неудержимо полились наружу.

– Я-то все знаю, – кричала она, – а вот ты что знаешь? Ты знаешь, что она почти ослепла и еле ходит?

– П-погоди, – сказал он растерянно, – откуда ты…

– Оттуда, – перебила она, испытывая мстительное наслаждение. – Я была у нее! И все годы посылала деньги и фотографии! Она тебя растила…

– Она не растива меня! – взревел он, и она испуганно замолчала. – Меня Гомевьский растив! А она растива своих баритонов!

От ярости он вообще перестал выговаривать «л».

– Она трахавась с ними в двух метрах от моего дивана! А п-посведний п-п-пытався трахнуть меня! И я убежав к Гомевьскому! Насовсем!

Лиля с самого начала слушала его в ужасе, но при этих словах бросилась, обхватила руками и зашептала: «Ну все, все, все, солнышко, все, извини, я не знала, ну все уже, все», но он вырвался и ушел, хлопнув дверью, и проходил где-то до полуночи.

Все время, пока его не было, она сидела, не зажигая света, в том же кресле, пытаясь совместить рассказанное со слепой старухой, которой она обещала посодействовать. Сколько ему было? Лиля вспомнила сказанное ей двадцать лет назад в курилке: «Говорят, в молодости она увлекалась баритонами» – наверно, и Мишин отец какой-нибудь провинциальный баритон. В молодости можно наделать глупостей, это точно. Она, Лиля, вроде не наделала – но ей просто повезло. А свекрови не повезло.

Свекровь, наверно, выгнала баритона в тот же день. Наверно, бегала к Гомельскому, умоляла Мишу вернуться. Бедный Миша, полвека прожить с таким грузом. Бедная свекровь.

Замок щелкнул, она вскочила и выбежала в прихожую.

– Пить хочу, – буркнул Миша, проходя мимо нее в кухню.

Она пошла за ним. Он вытащил из холодильника кувшин с компотом, налил в стакан.

– Будешь? – сказал он.

Она покачала головой. Он выпил залпом полстакана и сел.

– Ослепва? – спросил он, не глядя на Лилю.

– Да, Мишенька.

Он допил компот и поставил стакан в раковину.

– Вадно, – сказал он, – завтра позвоню.

Он пошел, было, из кухни, но в дверях задержался и буркнул:

– Спасибо.

Он действительно позвонил на следующий день – сначала Аркаше, а потом матери. Лилю поразило, что он знал номер наизусть, со всеми международными и городскими кодами, все пятнадцать цифр. Видимо, он набирал его за эти годы не раз и не два, но в последний момент сбрасывал звонок. Она ушла из комнаты, чтобы не мешать, но он говорил недолго, буквально несколько слов. Ну, дальше будет лучше, рассудила она.

Дальше стало не лучше, а хуже, и в совершенно неожиданном направлении: он вдруг потерял ко всему интерес. Лиля, занятая подготовкой к отчетному концерту, не сразу заметила – только когда сообразила, что вот уже несколько недель в доме полная тишина.

– Ты себя плохо чувствуешь? – спросила она.

Он снял наушники, оттуда доносился Моцарт – это тоже было странно, он редко слушал Моцарта.

– Что?

– Я говорю, ты заболел?

– Нет, почему?

– Не занимаешься. И не бегаешь, я только сейчас сообразила!

Он пожал плечами:

– Не хочется.

И снова надел наушники. В последующие недели ему «не захотелось» поехать в выходные на океан, повести ее в Mother’s day в ресторан и пойти на ежегодно устраиваемое колледжем Memorial Day Barbeque. Лиля нервничала все больше, но молчала до тех пор, пока он не начал туманно намекать на приближающуюся пенсию.

– Какая пенсия? – удивилась она, – тебе шестьдесят два года!

– Ранняя.

Она перепугалась окончательно.

– Ты что-то от меня скрываешь? Ты болен?

– Я прекрасно себя чувствую, – терпеливо сказал он, – мне предвожили раннюю пенсию, и я согвасился. Доработаю учебный год и все.

Она смотрела на него в ужасе:

– Ты с ума сошел, да? Нам еще пять лет дом выплачивать! И за Аркашу платить!

– На опвату дома хватит, – сказал он, – я посчитал. А Аркаша будет хорошо учиться и повучит стипендию.

– То есть, если не Бабаян, то тебе плевать! И как ты мог не посоветоваться?

Он ответил не сразу, некоторое время сидел молча, делая ртом какие-то рыбьи движения, а потом сказал:

– Лилик, я больше не могу.

Он никогда не называл ее Лилик – Лилька, Бевоснежка, Принчипесса, в последние годы Хозяюшка, но никогда Лилик. Так ее называл папа. Впервые за все эти годы ей пришло в голову, что папа всего на четыре года старше Миши. И вот уже шесть лет на пенсии.

Как раз с матерью он теперь говорил часто и охотно, а Лиля злилась: надо же, какая внезапная любовь – и что он там обещает, они так же поедут к ней, как поехали в Лондон. И главное, она все это организовала – и она же и расплачивается! Он всегда был сдержанным человеком, но в нем чувствовался скрытый огонь, который прорывался наружу в музыке – и в постели. Теперь не было ни того ни другого. Она погнала его к врачу – но врач сказал, все в порядке, нормальные возрастные изменения. И на том спасибо.

Денег не хватало, старые запасы таяли. Аркаше действительно дали стипендию – но жилье, питание, транспорт! А если ураган, болезнь, мало ли что?

Лиля пошла к Питеру просить больше часов. Тот удивился, зная ее разборчивость, но пожал плечами и стал направлять к ней новых учеников – но каких! Капризных, ленивых – и тупых, тупых, тупых! Если с линеечки на междулинеечку, втолковывала она, то следующая нота, а с линеечки на линеечку – через одну. Понятно? Да. Через неделю все сначала.

В конце концов она плюнула и стала писать им ноты буквами. Американцев, поняла она, совершенно не колышет, каким образом их чадо выучило песенку, лишь бы в конце года оно, нарядное и снимаемое дорогущей камерой, село за рояль и пару раз тренькнуло по клавишам – бедная Мари, бедный, бедный Миша!

Но когда она, отупевшая, приходила домой, где он сидел в халате и слушал концерты Моцарта, жалость испарялась.

– Хоть бы посуду помыл! – кричала она.

Он тут же поднимался и покладисто шел мыть посуду, а она уходила в спальню, наплевав на ужин и сердясь на себя, потому что не могла же она сказать ему, что дело вовсе не в посуде, а в Моцарте. Его концерты слишком безмятежны, за них можно ухватиться, как за воздушный шарик, и улететь от счетов, налоговых деклараций и починки машин, уплыть, оставив ее одну поддерживать огонь. Миша приходил, потягивался, целовал ее в щечку и мирно засыпал, а она лежала без сна и кипела: она не подряжалась жить со стариком! Ну, может и подряжалась – но не так же скоро!

Она уже стала подумывать, не купить ли себе маленькую квартирку, а он пусть слушает Моцарта где хочет – но тут он медленно, очень медленно стал приходить в себя.

Однажды Лиля учила с частницей – она брала теперь и частников – «Неаполитанскую песенку». Первую часть девочка играла довольно бойко, а во второй начинала буксовать, теряла темп, и Лиля не знала, как ей помочь. Идущий из спальни в кухню Миша на секунду затормозил и сказал:

– Здесь нужна другая аппликатура.

Он сделал пальцами веерообразное движение. Боясь дышать, Лиля прикрыла рукой руку ученицы, и та остановилась.

– Покажи, – потребовала Лиля.

Он подошел и, не садясь, несколько раз сыграл повторяющиеся ноты пальцами по порядку: четвертый-третий-второй-первый. Звуки запрыгали легко, как пущенный по воде камешек. Ученица попробовала – получилось!

– Ну вот, – сказал Миша, уходя.

Позже, в спальне, он вдруг сказал:

– А хочешь, я «Детский Альбом» сыграю? Ты стихи почитаешь. «Пляшет кошка, пляшет кот, пляшет Жучка у ворот». * А?

– Ну, конечно, – сказала она, и он обрадовался, как ребенок, как будто это она вот уже восемь месяцев запрещала ему прикасаться к роялю.

– Завтра начну учить. Спокойной ночи.

Он уже привычно поцеловал ее в щеку, отвернулся и вскоре засопел, а она тихо лежала и плакала от радости.

Он сыграл «Детский Альбом»* и «Детский Уголок»*. Лиля привела своих детей, Айрин и Нуо своих. Дети больше интересовались чипсами и печеньем, до поры до времени накрытыми прозрачной пленкой, но слушали хорошо. Миша остался доволен и сразу стал планировать следующую программу. А потом, после почти годичного перерыва, встал очень рано, чтобы не упустить утреннюю прохладу, вышел пробежаться, вернулся домой и умер.

С медицинской точки зрения это было, наверное, логично – резко перегрузил сердце.

– Но ты, – грозила Лиля кулаками пустому потолку, – где твоя логика!

Вернуть отца, и мужа, и сына, и тут же – о боже, свекровь, что она скажет свекрови!

Впрочем, все это было позже, а в то утро, когда Лиля выползла, зевая, из спальни и нашла Мишу на диване, в спортивных трусах и футболке, с головой набок и безвольно свисающими руками, она почему-то все поняла мгновенно, завыла, заметалась, схватилась за телефон, одновременно трясущимися руками запихивая в приоткрытый рот целую пригоршню аспирина – но часть ее отстраненно наблюдала за всеми этими манипуляциями с каким-то еврейским фатализмом. Она ждала этого с тех пор, как пылесосила книги.

Скорая – двое ребят и скуластая девочка – приехала через семь минут, но за эти семь минут Лиля забыла английский. То есть, понимала, о чем ее спрашивают, но ответить могла бы только по-русски, поэтому просто молчала. Они разобрались: ребята сразу направились в комнату, а скуластая ловко оттеснила Лилю в кухню и заговорила было по-испански, но поскольку Лиля все так же молча пялилась на нее, вернулась к английскому и завела какой-то неуместный разговор:

– Как сегодня жарко, а в вашей стране тоже так жарко?

– Да, летом жарко, – сказала Лиля и удивилась: вспомнила!

– А в Сан-Франциско, – продолжала скуластая, неторопливо раскладывая бумаги, – летом прохладно.

Я прошлым летом ездила к друзьям, а у вас есть друзья?

– Наверно, – неуверенно ответила Лиля.

– А не помнити ли вы чей-нибудь номер телефона?

Лиля напряглась и вспомнила телефон Айрин.

– Очень хорошо, – похвалила скуластая и на секунду вышла.

– А номер мужниной карточки социального страхования случайно не помните? – спросила она, вернувшись.

Лиля продиктовала.

– Отлично, а дети у вас есть?

– Сын, – сказала Лиля.

– А сколько лет? – настойчиво продолжала разговор скуластая.

– Девятнадцать, – сказала Лиля.

– Быть не может, – сказала скуластая, – вы сами выглядите на девятнадцать.

Тут Лиля боковым зрением увидела, что Мишу вывозят на каталке, и бросилась было туда, но смерчем ворвалась Айрин, прижала Лилино лицо к мягкой груди и не отпускала, пока не увезли Мишу, пока совсем не стемнело, пока Лиля не собралась с силами позвонить Аркаше и сказать страшные слова: «Папа умер».

Лиля дала Айрин завесить зеркала, от шивы отказалась, но на раввина согласилась: пусть. Потом в комнате с темной мебелью агент, похожий на раскормленного пингвина, показывал каталог, журчал о прочности и долговечности. Лиля ткнула пальцем в первую попавшуюся картинку, пингвин воскликнул:

– Отличный выбор! – и защелкал калькулятором.

Лиля тупо таращилась на икебану из сухоцветов. Если сухоцветы к несчастью, то здесь им самое место.

– Восемнадцать тысяч, – объявил пингвин.

– Сколько? – выкрикнула Лиля, выходя из ступора.

– Так, – вмешалась Айрин, – начинаем все сначала: сколько кремация?

Люди шли и шли, сотрудники, студенты, студенты, студенты, каждого обнять, поблагодарить, она устала до костей. Гроб обрастал цветами.

Айрин сказала, что открывать нельзя, и цветов, вообще-то, нельзя, ну да ладно.

Сама она стояла у входа, протягивала мужчинам ермолки, а женщинам кружевные нашлепки, все покорно брали и прикалывали невидимкой.

Пришли сотрудники, все до одного, Нуо даже с мужем и двумя мальчиками. Все четверо, резко выделяясь белыми рубашками, протопали по ковру в одних носках и дружно поклонились. Старший мальчик протянул Лиле конверт – позже она обнаружила там двести один доллар, две сотни и один. За шестнадцать лет она не сказала с Нуо и трех слов.

Аркаша, похудевший, похожий на угрюмого ворона, сидел неподвижно как изваяние, сцепив на коленях сильные отцовские пальцы, и люди как-то не решались подходить, только школьные друзья хлопали его по плечу и молча садились рядом.

Рэбэ, как называла раввина Айрин, с румяным мальчишеским лицом и какой-то приклеенной бородкой, начал с шепелявого бормотания, периодически по его сигналу все вставали и садились. Потом пошли речи: человек, педагог, не забудем.

Рэбэ благосклонно кивал, а Лиля читала и читала у него за спиной: «The Lord is my shepherd; I shall not want. He maketh me to lie down in green pastures: he leadeth me beside the still waters»*. Там было и дальше, но она все время забывала начало и возвращалась.

Вдруг речи закончились, и рэбэ обратился прямо к ней – по-русски:

– Мне вспомнился «Костер» Макаревича – знаете?

Лиля остолбенела, зато неожиданно встрепенулся Аркаша.

– А ты был не прав, – не дождавшись ответа, процитировал рэбэ, – ты всё спалил за час, и через час большой огонь угас, но в этот час стало всем теплей. Я думаю, это про Вашего мужа.

Какие добрые глаза у этого мальчика, и откуда он знает все про Мишу? Спазм в горле отпустил, и она заплакала, обнимая сына и бормоча всем вокруг: thank you, thank you, thank you.

Лиля вышла на работу почти сразу – да и что было сидеть? Везде было одинаково тошно, а денежный вопрос встал немедленно и остро. Больше всего ее волновал Аркаша: прошел уже месяц, а он все слоняется по дому в отцовском халате и даже не прикасается к роялю. Мысль, что он потеряет стипендию, пугала ее до судорог. Она стала осторожно намекать, что пора бы ехать, но Аркаша оборвал довольно резко:

– Я сам знаю, что мне делать.

Она отступила, с четким ощущением, что он считает ее в чем-то виноватой. Он пугал ее, его отрешенный и в то же время сосредоточенный вид пугал ее. Горе не сблизило, а разобщило их, и это было больнее всего.

Совершенно неожиданно помог Скотт. Однажды вечером он услужливо привез какие-то забытые Лилей ноты и, увидев в гостиной равнодушно щелкающего каналами Аркашу, бросился к нему с мясистой ладонью наперевес.

Аркаша поспешно вскочил и вытянул узкую руку, которую Скотт с силой затряс, приговаривая:

– Dude, that’s tough,* – и вдруг зарыдал в голос, утирая слезы волосатым кулаком и неразборчиво повторяя: «dude» и «tough».

Аркаша с полминуты молча смотрел на этого внезапно материализовавшегося толстенького, бритоголового Коровьева, потом повернулся к Лиле и сказал:

– Мам, собери чемодан, я завтра поеду.

После его отъезда стало легче; по крайней мере, Лиля не чувствовала себя такой стесненной. Они перезванивались часто, почти каждый день, он вроде приходил в себя, шутил – но что-то, связывавшее их, исчезло. Миша, связывавший их, исчез.

Она погрузилась в совершенно неожиданные проблемы: например, как научиться готовить для себя одной? Каждое утро, задумавшись, она наливала кастрюльку воды и бросала шесть ложек овса, а потом ошарашенно таращилась на оставшуюся порцию, не зная, что с ней делать. Миша не признавал вчерашнюю кашу, она всегда готовила свежую – и теперь не могла заставить себя выбросить такую вкуснятину. Она складывала ее в мешочек и заталкивала в морозилку – а в конце недели виновато выносила на помойку семь замороженных трупиков.

Та же история происходила с супом.

– Суп, – говорил он, – это завог здорового пищеварения.

И Лиля покорно ела и вталкивала Аркаше, который, как любой подросток, признавал едой только пиццу – но теперь ей становилось ясно, что суп она, в сущности, ненавидит, а еще больше ненавидит выливать целые кастрюли в унитаз. Мало-помалу она вообще перестала готовить.

Она казалась себе маленькой, почти несуществующей. Ее белье едва покрывало донышко стиральной машины. Посудомойку она перестала включать совсем. И что делать со всеми этими вечерними платьями, с пятьюдесятью складными стульями, с Мишиными вещами, что ей делать со всем этим пустым пространством?

– Продать, – твердо сказала Айрин. – Продать, и купить маленькую квартирку, а вещи сдать в секонд-хенд. Я так сделала.

– Ты что, – испугалась Лиля, – отдать Мишины вещи чужим? А рояль – Аркаше нужен рояль!

– Ну и что, – сказала Айрин, – рояль и в квартиру войдет.

Лиля оказалась не готова расстаться с Мишиным домом; она только работала все больше, а приходя домой, стоя жевала кусок сыра и падала в постель – но тут начинались сны. Одни и те же – она или тонула в ледяной воде, или, подобно Каю, выкладывала из осколков заветное слово, и все не получалось, все не хватало осколков, и она не знала где их взять, и каменела от холода.

Эх, сейчас бы Аньку сюда, они бы вместе надрались в лоскуты. Лиля никогда раньше не надиралась в лоскуты, но сейчас было самое время. Но Аньки нет, никого нет. Всю жизнь она вилась вокруг Миши, как бабочка вокруг фонаря, а теперь никого нет.

Хотя неправда, есть Айрин.

В одно воскресное утро Айрин, вот уже несколько месяцев внимательно наблюдавшая за Лилей, без предупреждения явилась к ней домой и, чуть ли не силой затолкав в машину, повезла в собачий приют.

– Я не собираюсь брать собаку, – раздраженно сказала Лиля, когда поняла, куда ее привезли.

– И не надо, – беспечно откликнулась Айрин, – мы просто посмотрим.

Первым делом Лиля бросилась к щенкам, целому выводку толстеньких, похожих на медвежат, овчарят. Ее внимание привлек самый крупный, он так целеустремленно карабкался куда-то по головам. Она оглянулась – Айрин улыбалась.

– Э, нет, – погрозила ей Лиля, – и не мечтай.

Айрин засмеялась и что-то сказала, но вокруг стоял оглушительный лай, и Лиля не расслышала.

Тогда Айрин взяла ее под локоть и повела вдоль клеток. Ходили долго, у Лили разболелась голова, и собаки слились в один шумный, неопрятный шерстяной ком.

– Сколько можно, – ворчала она, она же уже выбрала Целеустремленного.

Но тут Айрин остановилась перед крупной сукой с висячими ушами и отдаленно боксерским носом. Псина лежала тихо, положив голову на лапу, и наблюдала за ними то одним, то другим глазом, смешно морща лоб и изгибая домиком надбровные дуги. Короткий рыжий мех блестел здоровым блеском.

– Со щенком много возни, – прокричала в ухо Айрин, – а эта явно тренированная.

Подошедший волонтер подтвердил: да, тренированная, и молодая, года два, не больше.

– Беру, – твердо сказала Лиля.

Выпущенная из клетки собака, которую Лиля тут же, не мудрствуя лукаво, окрестила Рыжиком, не стала прыгать и лизаться, а спокойно пошла рядом, шаг в шаг, до офиса, где терпеливо лежала в уголке, пока Лиля оформляла документы, потом до машины, где так же терпеливо ждала, пока ей откроют заднюю дверь и, наконец, до дома, где аккуратно вылакала предложенную миску воды и легла на предложенное одеяло.

– И ты знаешь, – восторженно рассказывала Лиля Айрин, – мне кажется, ее никто и не учил, она просто такой родилась. Тапки не грызет, на диван без спросу не лазит – просто чудо, а не собака, аж не по себе.

– Ну, мазал тов, – сказала Айрин.

Дом снова стал выглядеть жилым. Кухня быстро обросла пакетами с сухим кормом, ванная – шампунями, щетками и противоблошиными средствами. Повсюду валялись резиновые пищалки, тряпичные зайцы и кости для отбеливания зубов. Если случалась гроза, Рыжик спасала все эти сокровища под новой мягкой подушкой с кедровым наполнителем, а сама жалась к Лиле. Лиле обнимала дрожащее тельце, чувствуя под рукой перепуганное сердечко, шептала в шелковые ушки:

– Я с тобой, моя девочка, я с тобой.

В ней скопилось столько неистраченной нежности.

Приехавший на каникулы Аркаша обрадовался новому члену семьи.

– И кто только тебя надоумил? – удивился он, трепля собаку за уши и заглядывая в преданные глаза.

– Айрин, – вздохнула Лиля.

Ей было стыдно, что тогда, восемь лет назад, она не сумела предложить Айрин ничего большего, чем формальное соболезнование. Просто в упор ее не видела, как и всех остальных. Это Миша заразил ее снобизмом. Хотя это не снобизм, а скорее…русизм. Она засмеялась и покачала головой в ответ на Аркашин вопросительный взгляд.

Когда он занимался, Рыжик ложилась рядом, клала голову на лапу и слушала.

– Ваши аплодисменты, – требовал он после особо трудного пассажа, и она несколько раз ударяла по полу хвостом.

Иногда он совершенно по-мальчишески падал перед ней на четвереньки с какой-нибудь старой тряпкой в зубах, и они принимались возиться, перетягивая тряпку и весело рыча, а Лиля снова благословляла Айрин.

Аркаша поправился, возмужал и часто перезванивался с какой-то Полин. Играл он более блестяще, но менее вдумчиво, точно, как Миша предрекал. Говорил почти все время по-английски – значит, и эту битву Миша проиграл. Но не воспитывать же взрослого мужика – к тому же, у нее есть более серьезная проблема. Она долго выбирала момент и выбрала, как всегда, самый неудачный: он стоял на стремянке и проверял ураганные жалюзи.

– Аркаш, – сказала она, послушно стоя внизу с отверткой в руке, – мы должны позвонить бабушке – другой бабушке, папиной маме.

Услышав о Мише, свекровь так долго молчала, что Лиля испуганно позвала:

– Виолетта Львовна, Вы тут?

– Я хочу поговорить с Аркашей, – ровным голосом сказала свекровь, – когда я могу поговорить с Аркашей?

Лиля пообещала, испытывая сильнейшее deja vu.

– Мать, – перебил он, в последнее время он стал называть ее «мать», – следи, что я делаю.

Он взял из ее рук отвертку и стал закручивать какой-то болт. Хозяин.

– Я не знаю никакой другой бабушки, – сказал он.

– Я знаю, – сказала она, – то есть я знаю, что ты не знаешь. Но она тебя знает, вернее, знала маленьким. Давно. Понимаешь…

Она замолчала, лихорадочно соображая, что из этой истории следовало рассказать Аркаше. Чертова бабка, ну почему она всю жизнь должна расхлебывать ее кашу!