Оковы

Время безостановочно ткало, вышивало на ковре сознания причудливые, но понятные ему узоры. В удивлении он снова оглядывается на людей, затем опять возвращается к Скифу, сравнивает с днем сегодняшним и находит продолжение сути, тождество почти во всем.

«Надо что-то делать, менять! – думает, всматривается, в образы и в действительность, – вижу Скифа, вижу других. Когда и как изменить? Завтра – суд уже!»

Ночь. день. Сегодня – на суд.

Сашок собирается и представляет, как в такое же солнечное утро произошло все там.

***

«В такое же осеннее утро, работая во дворе поместья господина своего, Скиф прошел под навес, приблизился к бадье и начал наполнять искрящимся напитком огромный кувшин.

Молодое виноградное вино звучной струйкой перебегало из одной емкости в другую. Минута отдыха и Скиф, прикрыв глаза, мысленно перенесся в барак к своей Мариам.

Представив, как она, тихо напевая песню, пеленает сейчас малыша, улыбнулся ей, нежно прикоснулся ладонью к распущенным, плавно спадающим до пояса волосам жены. Приятная прохлада мягко объяла натруженные пальцы…

Свистяще-жгучая боль ободом раскаленного колеса прокатилась по спине!

Он вскакивает, глаза широко раскрыты, в них – недоумение.

Скиф – под навесом. Переполнен кувшин, вино – через край.

Надсмотрщик снова размахивается и резко опускает плеть на прикрытую рваной туникой спину.

Скиф вздрагивает от удара. Чувствуя, как кровь, суетливо пульсируя, будто отделяет след касания плети от остальной кожи, решительным взглядом, полным ненависти, останавливает новую попытку ударить и, вскинув на плечо кувшин, выходит из-под навеса.

Впереди он видит хозяина – Демофила. Высокий, широкоплечий, в тунике из тонкой белой ткани, с золотой пряжкой на поясе, где в ножнах висит короткий меч, он величественно раскрывая-закрывая рот, объяснял что-то стоящему рядом, одетому в добротную одежду свободному юноше, сжимающему в руке горлышко изящной амфоры. Оба они на фоне облаченных в серую рвань, обезображенных клеймом – силуэтом лошади на лбу – молча работающих рабов: одни старательно давили в огромных чанах виноград, другие толкли хлеб – казались белыми орлами среди черных общипанных ворон. Крупный, выделяющийся на узком лице нос с горбинкой подчеркивал внешнее родство Демофила с хищной птицей.

Услышав шум, хозяин обернулся к идущему в его сторону Скифу и глазками-буравчиками будто впился в него.

Надсмотрщик, боясь оплошать, желая показать свое рвение, размахнулся и вновь протянул плетью по спине Скифа:

– Я отучу тебя отлынивать!

Вздрогнув от неожиданного удара, Скиф споткнулся и потерял равновесие. Пробуя удержаться на ногах, он, миновав Демофила, сделал еще два шага и почувствовал, что кувшин, полный вина, не давит уже на плечо прежней тяжестью.

«Падает!» – судорожно сжимая круглые стенки сосуда, успел он подумать и, поняв всю бесполезность своих запоздалых потуг, расслабил руки, обернулся.

Кувшин упал на вымощенную камнями землю и разбился. Вино окатило ноги Скифа, светлыми брызгами плеснулось на хозяина. Амфора выскользнула из рук испуганного юноши и с мелодичным звоном рассыпалась на мелкие кусочки.

Рабы, по своему горькому опыту знающие, что последует далее, кто с сочувствием, кто с интересом, а кто и со злорадством взглянули мельком на Скифа и продолжали двигаться в прежнем темпе.

Скиф нагнулся, взял за ручку осколок горлышка, выпрямился и, подняв глаза на Демофила, увидел перед собой холеное, несущее в глубоких морщинах отпечаток буйства страстей, искаженное свирепостью лицо. Тонкие губы чуть шевелились и властно произнесли короткое, страшное слово «оймодзе» – стони, которое уже тем только, что оно произнесено, вело за собой неотвратимое наказание: будут бить плетьми или душить, давить или вздернут на дыбу, жечь или крутить суставы, уксус в ноздри лить или сдирать кожу – будут карать!

Демофил не скрывал своей враждебности и Скиф, встретив этот взгляд, вспомнил поле брани, вспомнил глаза врагов и почувствовал как тело его будто подобралось, проверяя готовность мышц к решительному, последнему смертельному удару в прыжке. Ему показалось, что он снова воин, что в руках у него меч.

Почувствовав себя на равных с противником, с которым надо сразиться, Скиф ощутил, что давнее неудовлетворенное желание рассчитаться за все перерастает в нем в ненависть, способную разрушить любую преграду, способную сокрушить и дающую силу для уничтожения одного из тех, кто отняли свободу, постоянно унижали и оскорбляли его в тяжкой неволе. С каждым мгновением ненависть все больше овладевала им, наливала ноги, руки, тело силой неудержимой. Неутоленная жажда действия словно подталкивала его к броску.

Скиф все крепче и крепче сжимает рукоять, рука уже медленно поднимается, но не ощутив сопутствующей этому движению привычной тяжести длинного металлического лезвия, он чуть скосил глаза и увидел, что пальцы его, побелев от усилия, сжимают осколок кувшина. С досадой отшвырнул горлышко и разочарованно вздохнул.

Смех лаем вырвался из груди Демофила:

– Ничтожный раб! Дерзко смотришь! – сказал и, вспомнив недавнее восстание рабов, с угрозой в голосе громко добавил: – В назидание всем, – он положил правую ладонь на рукоятку меча, – накажу тебя! Заковать! – закончил приказом.

Надсмотрщики, повинуясь его указу, сворой голодных псов разом бросились на Скифа, сбили с ног и поволокли к хозяйственным постройкам в подвал.

Демофил удовлетворенно облизал губы, повернулся к спутнику своему и, выразительно посмотрев тому под ноги, на осколки амфоры, ободряюще кивнув, мягко потрепал юношу за ухо. Оба они рассмеялись и, беззаботно переговариваясь, направились к дому.»

***

Сашок, отбывая на суд, неся в памяти своей ясное видение того, что случилось со Скифом, не мог уже остановиться и каждое событие, происходящее с ним, тут же вырывало из далекого прошлого новую красочную картину.

Сиюминутное и прошлое находили где-то в глубинах подсознания точку соприкосновения, переплетались поступками, словами и, упорядоченные слиянием сути своей, вели Александра к новому знанию.

Путь этот определялся все явственнее и он, без удивления принимая такое, с радостью заметил, что когда его из камеры повели к машине, давняя эпоха будто снова ожила и позвала идти.

После осознания наличия постоянного соприкосновения с судьбой Скифа, Санёк излишним вниманием уже не мешал событиям напоминать о себе, принял путь, последовательность образов и, перемещаясь в пространстве, во времени, видел все дальше и больше.

Спецмашина, или, как ее называли постоянные посетители – «воронок», развозящая подконвойных, выехала из тюрьмы, вклинилась в поток уличного движения и вскоре замедлив ход, притормозила у проезда, ведущего во двор здания нарсуда, остановилась, затем медленно двинулась назад, замерла.

Заглох мотор и внутри фургона, где вместе с другими подсудимыми находился Санёк, потух свет. В темноте в такт дыханию красными точками попыхивали спешно докуриваемые сигареты.

– Прибыли, – сплюнув на пол окурок, произнес сосед и безнадежно закончил, – сейчас окрестят.

Снаружи послышались голоса, заскрежетала ручка, используемая вместо ключа, и в утреннем свете вырисовался проем открытой дверцы, повеяло свежесть.

Из-за решетки можно было видеть, что машина вплотную встала к стене и проем выходит прямо в проезд, где до входа в подвал выстроились в два ряда вооруженные солдаты внутренних войск.

Звонкий молодой голос начал повелительно выкрикивать фамилии. Отозвался и вышел первый, второй.

– Скифовский!

– Я-я, – равнодушно протянул Сашок, согнулся, чтобы не задеть потолок жестяной коробки, и начал пробираться к выходу.

Чуть помедлив, спрыгнул на асфальт, и тут же неожиданно расслышал радостный, с оттенками долго удерживаемого в себе рыдания, голос Мариам:

– Шурик!!

Он резко повернулся вправо, туда, откуда раздался зов и сразу, не видя Мариам, выкрикнув имя ее, желая обнадежить, успокоить ее, хотел сказать…, но боль сбила дыхание. Грозный окрик «Проходи!», последовав за ударом в солнечное сплетение, напомнил, что воспринимается он здесь, прибыв с преступниками, как нарушитель закона, кто может крикнуть недозволенное, может напасть, сбежать.

Не скрывая злобы, Сашок гневно полоснул взглядом стоящего перед ним милиционера и, удержав в себе рвущийся наружу крик: «Не смей! Я – такой же, как ты!», стиснув зубы, молча направился к подвалу.

***

«Прошли три мучительно долгих для Скифа часа, когда томление неизвестностью, неопределенностью, наконец, было нарушено стуком железной щеколды: за ним пришли, его повели, ведут…»

***

Прошло не более получаса, когда за Александром пришли и он, в сопровождении конвойных, направился в зал судебных заседаний.

Подошли к дверям. Их раскрыли перед ним.

Санёк решительно, как на ринг перед боем, шагнул внутрь и встал, будто споткнулся: в метре от него на скамье сидела Мариам.

На одной из скамеек, занимающих левую часть просторного с высоким потолком помещения (на противоположной светло-салатовой стене которого, пропуская широкие потоки теплых лучей солнца, блестели чистыми стеклами два окна) празднично разодетые, холодно сверкая златозубыми улыбками, расположились знакомые ему продавщицы. Рядом с ними – трое мужчин в джинсах, сафари и, в сером костюме при галстуке – ревностный блюститель порядка: красноносый Игорек по фамилии, теперь уже известной Саньку, Грязнов. Они только что оживленно переговаривались и теперь, повернув к вошедшему лица, так и замерли с открытыми ртами, угасающими усмешками.

Затих гул голосов.

Оглядев зал, Санёк облегченно вздохнул: с работы и из университета никого не было. Не хотелось, чтобы видели его в роли обвиняемого, а когда оправдают, объяснить все будет легче.

Мариам в легком розовом платье сидела на первой от входа скамье и, мерно покачивая, в нежном объятии прижимала к себе завернутого в синее одеяльце сына. Чуть поодаль от них разместился и сочувственно улыбался Саше Николай.

«Мариам!!!» – плотно сжатые губы Саши дрогнули, сдерживая в себе ликующий возглас.

Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами и молчал.

В первое же мгновенье, как он вошел, взгляды их встретились; встретились и будто объединили обоих: все остальное стало только фоном, далеким и незначительным, а главным, единственным, самым важным и бесценным – была она, Мариам, чувство, сын, единение, встреча.

Он обнимал, целовал, ласкал ее пылающим взором своим, любовался, впервые видя ее матерью. Любовался и восторженные чувства будто озарили его новым знанием.

От лица Мариам, окаймленного волосами, уложенными в волнообразную прическу, от губ алых, от улыбки родной, от глаз огромно-синих, от нее всей исходило невидимое им дотоле свечение.

Да, да, свет прорывался в комнату из окон от солнца и, словно второе солнце, свет излучала его Мариам. Она светилась и лучи эти были видны для него.

Он смотрел на нее растерянно, а чувства, определяя новое знание, выливались в слова и эти слова просились на губы, чтобы слышали все: «Мариам! Ты прекрасна. Ты – мать и красивее нет ничего».

Краткое мгновение столь долгожданной, необычной встречи его с любимой оборвало чье-то бесцеремонное прикосновение к локтю.

Сашок невольно повернулся.

Конвойный, открыв вход за барьер для подсудимого, строго, нахмурив брови, указал:

– Проходи.

Делая шаг к ограждению, он вновь обернулся к Мариам, оглядел зал.

Перед барьером за небольшим столиком сидел седой адвокат. На возвышении вдоль смежной стены расположена коробка большого, из темного дерева стола, за которым стояли три пустых разной высоты кресла с резными спинками, заканчивающиеся барельефом герба советской республики и таким же, но внушительней по размерам – на стене. Рядом с окном за столиком сидит девушка – секретарь и что-то записывает. Между ней и адвокатом на полу стоит трибуна, а рядом – еще стол с пустующим креслом. Левая половина зала уставлена длинными скамейками.

Санёк огляделся и все эти предметы, люди были такими же, как всегда: твердыми, холодными, обычными, а солнце и Мариам излучали свет, тепло.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.