Три жизни (сборник)

И всё-таки – найду или не найду? – уже действовал, сеял своё смутьян…

…Ах, какой она будет матерью! какой женой, придёт время! – Вспоминалось, в который раз, как в Казани, возвратившись из города, я подглядел её с мальчуганом. Уже снова одетая по-пароходному, в красной своей кофточке, она играла с ним на нижней палубе… какое-то таинство. Интимная обращённость к этому бутузу, отданность неоглядная его ласке и бурлению жизни – всё в ней, самой ещё девочке-полуребёнке, дышало пленительной, захватывающей прозорью материнства. Так самозабвенно только молодая, стыдливая мать играет со своим первенцем, зная, что их никто не видит…

Иногда, в такую минуту очнувшейся памяти, помимо железной логики школ («всё это умозрительно и далеко от того!»), в самом деле начинало казаться, что вне того мне её уже не увидеть. Конечно, всерьёз я это затмение мимолётное не принимал – но в те минуты старался-таки, спешил перебить ощущение мертвящего холодка. И тут-то моё сегодняшнее помогало…

…Интересно, какой будет её реакция, когда она совершенно неожиданно увидит меня? – всё чаще пытался я представить этот момент: «Время-то, время! ведь оно не за меня… Но лишь бы найти, лишь бы увидеть, а там… Главное – мне как раз стараться не думать о её реакции, не представлять – а действовать, как увижу, изнутри, от ощущения себя», – тут же внушал себе с жаром. Но именно в такие моменты, как ни желал я этого чуда счастья, становилось тревожно. Слишком неотступно и ревниво думалось о ней, слишком из сердца вспоминалось, так, что уж совсем будто миф, – и вдруг вот она тебе реальная, живая, быть может, в чём-то, в обличий несколько иная – увижу и спасую: опять «возраст», опять какой-то там навнушённый порог… Но уж тогда-то, после всего, никакая мука мне не будет непомерной. Да нет, только бы снова увидеть, обрести в мире. Её лицо! Всю, всю её!..

Наконец, настал день отъезда.

Завтра! «Неужели завтра? – опять Тольятти, Речной вокзал, Волга! И уже завтра, слышите вы все? – уже завтра – возможность её!.. О, если найду!» – всё мешалось, повторялось в пьянеющей голове, стучало в висках, и ожигала до одури радостная жуть, пока я собирался, скупо отбирая в дорогу самое необходимое. Уже в сборах я чувствовал, что с этого пошло осуществление моей счастливой воскресительной идеи, и электризующая весёлость плутовала во мне, вихрилась в груди тем ветром, что мне дарован был свободно кинуться – и я кидаюсь в измечтанное далёкое моё скитание, в котором неведомо как всё сложится, но всё будет вершиться там, в царстве душе заповедном. Я знал, что я уже обречён… слышал в себе как заклание, – и всё вокруг будто глядело на меня и вопрошало: что будет? что будет? Что-то будет, должно произойти от этого – что началось и что получилось тогда на пароходе. Уже означено.

В эту поездку я опять взял с собой томик Стефана Цвейга, чтобы и стилевой фон этим моим дням был тот же. Но теперь – «Звёздные часы человечества».

Часть 4. Что день грядущий мне готовит?

Стоял на Волге ранний золотой сон бабьего лета. Солнце грело ещё уверенно, но в тень от него уж не хотелось. Его уже неживучее тепло уютило каждый уголок, и в безветрии всё благодатно замирало, разве что чуть грустило. «Продержалось бы вот так, пока буду здесь», – подумал я, в трепетном волненьи озирая с перрона знакомые места.

С гостиницей решил я не забираться в самый город, а попытать удачу в припортовой, «той самой»: одно – что жить прямо при Речном вокзале; а кроме того, и стратегически наиболее удобно – жить в центре общего района поисков: с одной стороны Тольятти (опять же, только «старый» город), с другой – все левобережные посёлки, а через плотину – Жигулёвск. И эта первая забота с неожиданной лёгкостью, что принял я за хороший знак, разрешилась. Меня поселили в трёхместном номере с одной, пока, занятой койкой, которую занимал грузин из Тбилиси, приехавший по своим делам на автозавод, как успела пояснить мне дежурная по этажу, провожая в номер: «от зари до зари пропадает там, только ночевать приезжает, – спокойный будет сосед».

Время ещё близилось к полудню и я, постановив себе не терять здесь ни минуты, тут же закинул в сумку тетрадку – заносить в неё каждую обнаруженную школу с адресом и ориентирами – и вышел на «поле действий»… но сперва – к причалу.

Говорят, преступники, рано или поздно, возвращаются на место своего преступления, их неодолимо тянет снова увидеть, как выглядит это место, и удостовериться, что ли, что всё «было на самом деле». Я ли не преступник – загубить в одночасье драгоценно зацветшее своё и её – наше, рождённое в нас каждом, но неразделимо! Цепким взглядом я словно обнюхивал каждую малейшую деталь, что составляла тогда обстановку ухода её. И будто приходил в себя, после Москвы особенно ясно сознавая то, что здесь получилось: «Вот, что ты наделал!..»

К чугунному парапету стенки причала вольно сбежалась налегке группка старшеклассниц, оглашая причальную площадку оживлёнными репликами, – должно быть, вышли на перемене прогуляться. Значит, школа тут где-то рядом.

Я встрепенулся. Время, по моим прикидкам, подходило к концу первой смены – как раз эту школу подоспею проверить. Искать не пришлось: на площади за вокзалом разбредались по домам ребятишки младших классов, размахивая портфелями, ранцами, – и откуда они тянулись подсказывало, куда идти мне. Вскоре, за ближайшими к площади домами, во дворе я обнаружил и самую школу со спортивной площадкой необычно перед фасадом. С краю площадки, у призаборных кустов, кучками стояли в трико и майках рослые девчонки, поодаль пасовались мячом ребята в ожидании урока физкультуры. Сразу пересмотрел всех этих девчонок, затем встал в стороне от калитки школьного забора и всё внимание – как из неё высыпала уже отучившаяся детвора.

И вот первое, чего даже предположить я не мог, когда представлял себе это в Москве: чем дольше я стоял у школы, тем сильнее чувствовал неудобство своего положения – оттого, как оно может показаться со стороны. В самом деле, что за странный обросший тип с бородой, с сумкой через плечо? – стоит и глазеет на всех, кто выходит из калитки, да ещё то и дело озирается по сторонам! Кого он тут высматривает?.. Правда, никто, как будто бы, не наблюдал за мной, и всё же не оставляло ощущение, что я привлекаю чьё-то прищуренное внимание. «А может, я жду свою дочку-первоклассницу! Кому какое дело! – вскипал оградительный протест. – Нет, это надо перебороть, подавить в себе!» И ещё одно в этой пробной проверке мелькнуло: а вдруг не узнаю или прогляжу! Ну, «не узнаю» – положим, исключено. А вот смотреть надо, конечно, в оба, и чуть в ком сходство – тут же идти следом и всматриваться. В сущности, гораздо больше это первое стояние обнадёжило меня. В чём я уверялся, живя и крепясь мыслями об этом в Москве, теперь дало силу яви: да, именно это и ничто другое, – разумное, ощутимо реальное.

Как только поток выходящих из калитки иссяк, я решил сразу заняться поисками школ – и начать, естественно, тут же, в районе Речного вокзала.

Энтузиазм и весёлость, с какими я собирался к отъезду в Москве, здесь придали мне силы необыкновенные. Я носился по улицам не чуя ног, на ходу всё замечал, смекал, угадывал, будто что включилось во мне. Над всем и над собой походя с задором подсмеивался, всё легко, иронически оценивал, моментально ориентировался – тут помогали и хождения того приезда. Была уверенная программа цели, а не беспомощно-суетливое шарение глазами по сторонам. И от этого захватывала восхитительная свобода действий…

В первый день находился в усталь. Но эта усталость не вызывала уныние, как в тот приезд, – в ней был результат: уже семь школ Комсомольска и близлежащих посёлков. Дело пошло.

Вечером я вышел на причал прогуляться. Незаметно вкрадывались сумерки, с воды вздохами обдавало пахнущей водорослями сыростью, воздух свежел, и хорошо было сидеть и смотреть вдаль на водохранилище, на зажигающиеся огни плотины, шлюзов, на Жигули, отчуждённо царившие над всем этим простором воды, жилья, сооружений, – и думать о том, что ещё предстояло сделать в ходе поисков, думать о ней… В привокзальном ресторане пела кафешантанная певичка под громыхающий джаз-банд, между песнями в перерывах слышался возбуждённый гул застолий, перезвяк вилок. А на причальной площадке в слабом отсвете вокзального помещения стояли и сидели парочки, бродили под ручку вдвоём и по нескольку девицы; компаниями, заполонив лавки или шатаясь беспутно, повесничали парни. Это была увеселённая ресторанной музыкой «точка гуляния» в Комсомольске, притягательная ещё и таинственной в темноте близостью огромной воды, тихо чмокающей здесь в причальную стенку, и огнями беспрерывной работы на этой воде тоже огромного сооружения.

Сейчас, когда настали спокойные минуты первого опамятования, я чувствовал, что всё во мне вновь всколыхнулось, – и увидел от этого, насколько всё-таки выцвело моё изначальное наболенное ощущение этих мест жизнью в Москве; занесённое пылью дней, стало «образом восприятия», который я безотчётно воспоминаниями частыми ещё ретушировал. Здесь же всё снялось, я возвращён в чистоту бывшего. И слышал в себе состояние рождества, как свечение души. Ведь теперь я знал, что тропы мои все меченые, и что одна из них мне уже определена. Оставалось только напасть на неё.

В этот вечер знал я уже и то, что если не найду – только потому, что не успею в этот приезд, – через месяц-полтора приеду опять. А пока начну искать, как начал поиски школ, прямо с этих прибрежных посёлков, а что останется времени – уже в Тольятти…

На следующее утро, вновь полон энергической лёгкости и жажды и азарта поисков, я отправился на дальнейшую разведку, представляя по дороге, как она сидит сейчас, ни о чём не догадываясь, в одной из школ, какие я уже знаю или узнаю сегодня, завтра, – уже она в этом круге, который замыкается, должен замкнуться. И вдруг, как гром, подозрение, о чём и помыслить я не мог: «А домой ли она приехала тогда! Не в гости ли? Ведь было ещё начало августа – вполне же могла на месяц приехать, скажем, к бабушке, как и я!» Шальная эта мысль в первый момент страшно осекла всю мою готовность, все усилия, как преградила путь; а главное, опять поднялась угроза никогда больше её не увидеть – и это после-то обретения уверенности и уже привыклости даже не сомневаться, что найду, увижу! Будто стреножило меня, еле шел. И ничего не приходило на ум против этого возможного коварства, ничего! Пустыми отрицаниями я тщился вернуть себе спокойствие и бодрость. «Во всяком случае, в гости или домой она приехала сюда, всё равно я смогу узнать только здесь, проверив все школы», – размыслил я наконец. Конечно, не исключены случайности: не дай Бог, она болеет в эти дни, или почему-либо придёт ко второму уроку – бесполезно было принимать их в расчёт, но сознавать их я боялся. Второй-то случай не беда – в конце концов, можно гулять у школ до второго и до третьего урока. А – если болеет? Или ещё что?.. Тут уж судьба не судьба!

То, что иного выхода нет, вернуло мне силы действовать, но не былую уверенность. Всё оставалось шатко, двойственно: отвратно было всё же обнаружить, что не от всех, оказывается, неожиданностей может защитить и сам этот действительно беспроигрышный способ поисков. На ходу стал вспоминать, как она уходила: с мальчишкой, в руках ведро, сумка (как сейчас вижу)… никто не встречает. «Нет, скорее так возвращаются домой, чем в гости приезжают», – сразу непроизвольно пришло так, и уже хотелось этим впечатлением памяти смешать, заглушить подозрение и просто верить, что да, конечно, она домой тогда приехала, верить не мучаясь сомнениями, что она где-то здесь и сидит сейчас на уроке в какой-то из школ.

С тем в течение дня и улеглось. Ушедши весь в поиски школ, я уже воспринимал всё так, как будто её жизнь где-то в этих местах – само собой разумеется… В этот день я изучал правобережный район Гидроузла, и прежде всего Жигулёвск.

Ещё с прошлого, впопыхах, наезда сюда затеплилась живительная симпатия сердца к этому городку. И сейчас такое же проникновение к нему и вновь ощущение, что вот здесь она очень может быть – какое-то особенное здесь, благодатное приволжское дрёмное спокойствие, тихость крон зелёных, уже где-где зажелтелых. Идёшь и отдыхаешь. Школы отыскивались легко, часто признаком их были разбредающиеся ребятишки в форме, с портфелями, мешочками для сменной обуви. У них же, мимоходом, я разузнавал, какой урок кончился, в котором часу начинаются занятия, в какую смену учатся старшеклассники (везде только в первую, оказывается); записывал в тетрадку, высчитывал время уроков с учётом перемен – и всё это с видом ответственного какого-нибудь научного работника – так, во всяком случае, должно быть, смотрелось со стороны. С каждой найденной школой росли, вопреки утреннему смятению, надежда, предприимчивость, удовлетворение.

Затем на автобусе, старом, разболтанном, – поставил уж крайним пунктом здесь – до Морквашей. Посёлок сей, пропылённо-серый и как-то нерасполагающе вытянутый рядом с какими-то не то базами, не то складами, сразу не приглянулся. «Здесь ли?» – апатично озирал я его, пытаясь, как и везде, установить вероятность её по характеру места. Но… не откликалось впечатлением. Две школы, небольшие, одна обшарпанней другой, пополнили мой список. Обратно до Жигулёвска решил пройти пешком, чтобы не пропустить почти сплошь заселённые места. Это уж так, «отбыл повинную», можно сказать.

Под вечер, возвратясь на левобережье, ещё заехал в посёлок Жигулёвское море, памятный тоскливым впечатленьем в последний тоскливый час того приезда. Всё-таки нет, здесь вряд ли. Но сам метод мой обязывал – записал и здешнюю, единственную школу.

Вечером я воодушевлённо колдовал над своей тетрадкой. Итог двух дней – все школы обширного района Гидроузла. Это по две школы в день – только-только успею в отпущенные мне здесь дни, если начать завтра. А именно завтра же и начать! Составил график – когда у какой школы дежурить. Ни един час не должен быть потерян: утром проверяю приход в одну школу, днём – конец первой смены в другой; во второй половине дня поиски школ в Тольятти, ещё мною и не проведанном, – это уже на следующий приезд, если не успею теперь. Впрочем, и к Тольятти старому я относился всё более скептически – то ли оттого, что узнал эти прибрежные места, которые, по близости к Волге, мне самому были милее; то ли вернейшее, чем рассудок, чутьё души – где-то здесь, казалось, в одном из этих посёлков (да скорее хоть в тех же Морквашах) она только и могла жить, моя девочка.

Снова и снова просматривал я свой график, как командующий проверяет по карте тактическое расположение войск накануне боя, и удивлённо сознавал и готовил себя к тому, что уже завтра (в который раз это завтра!) у одной из двух первых намеченных школ, представь себе, вникни, – могут прекратиться все поиски, все тревоги – уже завтра! Отвлечённый за эти дни беготнёй выискивания школ, я вдруг увидел словно невероятное – что вплотную приблизился к главному, чего ради всё это, от возникновения идеи до нынешнего дня, созревало и делалось. И моментальным волненьем предсчастья ополыхнуло меня…

С вечера наказав себе не проспать, я проснулся едва развиднелось. «В душе моей торжественно и чудно», – сразу нашлось как-то созвучное «осебяченной» лермонтовской строкой – и вновь занялось вчерашнее волненье. Напомнив себе, что намечено на сегодня, я вскочил одеваться: надо было прийти к школе как прилежному дежурному – самым первым.

Настроение нервически-приподнятое, и погода за меня – солнце начиналось ярким, ещё холодным сиянием; час ранний, бодрительно.

Придя к намеченной на утро школе, я выбрал в кустах у газона позицию наблюдения наиудобную, так, чтобы не быть на виду, но самому хорошо видеть достаточно небольшую часть тротуара и воротца школьного забора. Улица ещё пустовала, редкие прохожие да иногда троллейбусы нарушали тишину… Вскоре начали стекаться школьники – сначала один-другой, потом всё чаще, оживлённее, и вот пошли, пошли потоками со всех сторон. Младших многих провожают родители, старшеклассники же идут, кто сам по себе, кто вдвоём-втроём; по пути встречаются и ещё до школы входят в свои особые, столь многое предвосхищающие отношения, которых вся подноготная так мало понятна, да может, даже едва известна и учителям, и, подавно, самим родителям. Девчонки идут иногда целой гурьбой, едва успеваешь напряжённо переглядывать их… Перед самым звонком поток редеет, и вот, уж опять одиночками, бегут опаздывающие.

Так вся первая смена школы прошла перед моими глазами. Мне открылась часть всего школьно-возрастного населения этих мест, и пусть таких «частей» наверняка множество (если с учётом Тольятти), число их всё равно ограничено количеством школ, которые со временем обнаружатся все – и неизбежно, неизбежно в одной из таких вот частей есть она.

Я покинул свой «пост», когда уже шёл первый урок, – и был совершенно твердо убеждён, что я просто должен найти её, предопределено… «если она здесь живёт, – опять лукаво напомнилось, – а если всё-таки…?» Снова эта дьявольская оговорка! И теперь сколько угодно снова мог я горячо-пристрастно перепоминать, как она уходила, последние минуты её на виду у меня, и сколько угодно мог твердить, что «да, конечно, здесь, где-то здесь она», – но уже не складывалось такое несомненное впечатление. Мысль эта оказалась как заноза – уколола, приутихла, но не «вылазила». И вот, стоило только задеть – снова засаднило.

На этот раз и отвлечения дня не заглушали беспокойства сомнения. Проверил вторую школу, ездил, по намеченному, на поиски школ в Тольятти – но всё это не по горячей тропе, лишь по инерции. Правда, держа хороший темп, и не позволяя себе думать об угрозе неудачи, я всё-таки приразвеял мрачность настроения, была только какая-то смиряющая физическая усталость. Возвращаясь в гостиницу, я с удивлением заметил, что уж совсем хороню в дурном предположении свою надежду, и обрадовался именно этому удивлению – в нём-то, пусть смутно, в глубине затаённая, интуитивная надежда мне и сказалась вновь. «Да, – воспрянул я, – было бы тебе слишком пустяшным делом это, искать зная наперёд, что найдёшь. Никаких опасений – ходи только к школам, как на работу, и тебе оплатится в своё время. А ты ищи и без знания, что найдёшь, но с верой! Вот тогда – будет! Фома неверующий…»

Вечером, сидя на набережной, я уже чувствовал, что готов, в случае неудачи здесь, искать её так же по школам и в Горьком. Представить это, конечно, страшно. Но само умозаключение, что если она не здесь живёт, где сошла, стало быть, там, где села на пароход, – виделось совершенно естественным. Хотя не мог я всё-таки, поверяя всякое место поисков самим обликом девочки, что находил безошибочным, вообразить её в большом городе. А тогда… что же там было у нас из остановок до её появления на палубе? Работки? Только лишь Работки? – село сомасштабное какой-нибудь местной Фёдоровке!.. Уже зрели планы обширные и отдалённые: посвятить поискам её, если ближайшие окажутся впустую, целиком свои отпуска этих двух лет, пока она учится. И готовность такая опять запалила меня воодушевлением, я набрасывал в голове те будущие поездки и уже рисовалось и виделось что-то заново великое, разгульно-бродяжническое, что-то родное – ведь на Волге же, – и тогда-то уж, по той же идее, несомненно спасительное. Возможность этого в будущем была для меня уже решена, но кроме того, я увидел по тому, как подействовало, – насколько эта новая перспектива была необходима мне для утешения и укрепления духа сейчас! Как прощёный ребёнок, я с облегчением восстановленного в душе мира истовым сердцем обратился теперь к моей девочке, и подхватила и изумила мысль: «Это уже сейчас она так владеет мной, что порой я собой не владею при мысли, что не найду, или вспоминая те моменты последние; это теперь она уже такое для меня, что я даже не замечаю, как живу не сам по себе, а относительно её существа! А что будет через год-два, когда она начнёт обретать девическую стройную плавность и осознание себя как женщины? Какая она будет года через четыре! Мм!..»

И уверен был, что её – я всегда узнаю…

…Едва открыл я глаза на другой день как увидел, что погода испортилась. Всё переменилось ночью, и теперь чуть моросил мелкий дождик. «Только бы совсем не расквасилось, подержалось ещё», – просил я, поглядывая в окно.

Сегодня на утро – посёлок Жигулёвское море. Только встал поукромней в сторонке под деревьями – потянулись по одиночке самые ранние, заспанные. Дождик здесь начался недавно, земля ещё сухая. Деревья, шуршась от накрапывания, покорно чуть подрагивали ржавеющими листьями. Одиноко и нехотя слетали с крон отжившие листики, упадали растерянно, приникали к земле. Во всём чувствовалась какая-то робость, сонливая нерешённость… Перед самым звонком пошли дружно, шевеля время, и появилось ощущение, что жизнь вспомнила, наконец, про меня. Вставал я здесь всё-таки с надеждой, а теперь казалось, что как раз вот здесь девочки и не может быть – она в одной из тех, непроверенных школ. С облегчением покидал я посёлок этот, словно после исполнения неприятной обязанности вырвался на свободу.

До дневной проверки вернулся к Речному, намереваясь перекусить. И словно подоспел – как раз к прибытию парохода нашего рейса. Он уже медленно подчаливал, на палубе собралось несколько человек пассажиров. И в памяти сразу то утро. Вот, вот: команды вахтенного, управисто орудующие канатами матросы, громыхание установки трапа, выход приехавших – ах, всё это было так! Всё это так вкусно, так свежо волнующе для меня здесь! И я подумал: вот сейчас ищешь, мечешься – а ведь совсем другим занят! И я, и она – тогда на пароходе были; а этого пароходного-то, милого обособленного, магически особенного присутствием её – этого уже не вернёшь. Странно теперь даже – была ведь столь простая доступность её тихого присутствия в том пароходном мирке… да как возможно ей быть где-то здесь, в этом огромном, далеко ушедшем и совсем другом мире! Как? – ответьте мне…

Днём поехал в Фёдоровку. Дождик так и не разошёлся, к середине дня незаметно перестал; но воздух был влажный и паркий. После парохода никакого напряжения у школы, что вот выйдет, вот увижу, – растравлен дыханием той действительности… Кроме того, столько хождений который день подряд – это уже, уже утомляло. Утомляло и душевно. Все эти поездки к школам и выстаивания на карауле, а затем поиски школ тольяттинских всё более испытывали на выносливость, а надежда с огня – может, вот сейчас увижу! – истлевала в однообразии и привычке внешних действий.

В этот день я вернулся раньше обычного, никуда больше не поехал… Сегодня как будто призрак того утра явился мне и это повернуло меня душою. Да, для будущих исканий мне надо знать школы в Тольятти, это исходное условие успеха, – но важнее, куда важнее не потерять за внешними усилиями то истинное чувство её, которое, пожалуй, впервые буквально воскресло во мне от зрительного попадания в то утро потери. И отстранясь от рысканий по городу, сейчас для меня просто невозможных, я решил в этот удлинённый вечер дать душевный выход в себя. Я гулял по набережной, заходил в здание вокзала, смотрел на расписание всех наших стоянок и вспоминал, как это было тогда; снова прогуливался. Потом сел на скамейку у цветника набережной, перед понтонным причалом местных судов, в стороне от основных.

Утреннее напоминание томило. Всё, что получилось и удаётся делать, стало как бы заданным, далёкой придуманной программой; а то, что она в такое же вот утро у меня на глазах ходила по пароходу – это непостижимое только сегодня вошло в меня призраком реально бывшего и подтвердило память: да, было! Вот примерно на этом расстоянии от причала, как сидел сейчас я, был наш подходивший пароход, когда я стоял в пролёте, ещё до переполоха, и смотрел ей в спину – так, что она обернулась. Если б она тогда скрепилась, не повернула головы! Этот момент мучительней всех других застрял во мне. Меня звал, был всё время передо мной в Москве между поездками и бередил тот последний взгляд её.

Будет ли мне свет – увидеть её?..

Я глядел в сумрачную мглистую тишь той, горной стороны, где за ГЭС едва померкивали между тёмными силуэтами гор огни Жигулёвска, и обратил внимание на яркую и продолжительную кварцевую вспышку на склоне горы Могутовой. «Сварка, что ли? – удивился. – Что это, до сих пор работают?» Через некоторое время вспышка повторилась, но теперь вроде смещённо и вроде уже не на склоне горы, а ближе, в пространстве. Усугубляясь этими вспышками, назревала чем-то подозрительная тьма; внезапной волной холодно взветрило – тоже показалось неспроста. И это возбуждало щекотную весёлость и задор. Пусть будет что будет и сегодня со всей округой, и все эти дни со мной, – а сейчас я уйду в тепло, в благодушие здешних своих вечеров: устроюсь поудобней на кровати с чаем, с книгой, и уж чего там будет больше – чтения, или её в эти часы перед сном, – но будет чудесно… А с судьбой нам надо отдохнуть друг от друга – до завтра.