Кто косит травы по ночам

– Но мне душно, доченька, – мягко оправдывался Шарль, не оставляя, впрочем, своих попыток выпутаться из колючего зимнего шарфа. – Ах, какая дивная весна, ты посмотри на эту зеленую дымку.

Надя отвлеклась, взглянула на дерево, тем временем шарф был снят.

– Вот хитрый какой, непослушный, – сетовал огорченный ребенок, как в игре в дочки-матери.

– Нет, я не хитрый, это и вправду очень красивое дерево, такое старое, сильное. Ты пробовала на него залезть? В моем детстве я устроил на подобном дереве, там, где разветвление, жилище и даже спал там. – Шарлю все-таки удалось увлечь ее новой темой.

– Ты счастливый. А я не могу это сделать. Это же было твое собственное дерево. А здесь ничье. То есть общее. Представь, я лягу там спать, усну и свалюсь на головы бабушкам, которые здесь обычно сидят. Ой, вон они как раз идут.

Приблизившиеся соседки выглядели совсем иначе, чем раньше. Как-то по-весеннему. Хотя одежда – та же, белые волосы – те же. Но они улыбались. Не друг дружке, а им, занявшим заветную лавочку, причем улыбались приветливо, явно готовые общаться.

– Добрый день! Как ваши дела? Простите, я занял ваше место? – произнес Шарль, будто заранее зная, что уж они-то, вечные бабушки из глухого московского дворика, ответят на его любезное приветствие парижским щебетанием.

Самое неожиданное, что именно так и оказалось.

– Добрый день! Действительно чудесный день, не правда ли? Сидите-сидите, места хватит всем.

Французская речь волшебным образом растопила лед в отношениях между соседями. Это совсем не значило, что раскрылась заветная дверь из кухни в их владения. Однако теперь соседки, выходя во двор, непременно интересовались у Нади по-французски, как чувствует себя Шарль, как идут ее дела.

Дед привозил им гостинцы с дачи: зелень, клубнику, малину, каждую осень щедро делился урожаем картошки и яблок. Принимая дары, соседки сетовали, что не могут сейчас ничем отплатить за такую любезность.

Повзрослев, Надя поняла, как глупа была ее зависть к тому, что соседки владели выходом на черную лестницу. Они ведь тоже отпирали калитку ключиком, чтобы выйти на улицу со двора. Другой возможности у них не было. Им ежедневно приходилось подниматься по слабоосвещенной крутой черной лестнице, подчас со своими маленькими покупками, никогда никого не прося о помощи. И большим достижением было, что от предложенной ею помощи не отказывались.

О себе они не рассказывали, да, надо сказать, расспрашивать их боялись, чтобы не спугнуть.

Завещание

Временами вырисовывались какие-то штрихи к портрету.

Дед как-то поинтересовался, как они получают пенсию: на почте или в сберкассе.

– В сберкассе? Никогда.

Дед возразил, что в сберкассе вроде бы удобнее: не все можно брать, что-то на счету останется, да и с квартплатой проще – оставишь распоряжение, вычитаться будет автоматически.

– Помилуйте, какое тут удобство? Это им отнять будет удобнее, – вырвалось у не сумевшей смолчать соседки.

До того как сгорят вклады у бережливой части населения Советского Союза, оставалось всего ничего, но привыкший к сонной стабильности дедуля счел подобный ответ злопыхательством, хотя потом не раз удивлялся их провидческой правоте.

Они приватизировали свои каморки, едва настала такая возможность. И сделали это не для себя, прекрасно понимая, что даже на их минимальные квадратные метры всегда найдется алчный охотник.

– Отойдем мы в мир иной, и заселят на вашу голову пролетариев, – сетовали дальновидные соседки.

Вот они и позаботились о том, чтобы этого не произошло.

Однажды они пригласили к себе Надежду, уже взрослую, замужнюю, мать семейства, и объявили свою волю: «Ты знаешь, что мы одиноки, наследников, кроме тебя, у нас нет. Вот завещание, по которому все перейдет тебе». На всякий случай показали даже, где лежат «похоронные» деньги.

– Не отказывайся и не смущайся, нам будет приятно, что после нас к нашим вещам будут прикасаться твои руки.

Умерли они тихо, одна за другой, прожив свои долгие жизни незаметно, но, как всегда казалось Наде, владея каким-то большим секретом.

В домоуправлении про завещание знали.

– Мы им говорили: да живите вы, не рыпайтесь с этой приватизацией, вам-то она на кой, соседям вашим и так все отойдет, кто сейчас на каморку без окна позарится. Нет, отвечают, это наше право, а кому позариться, всегда найдется.

Так Надиной семье стал принадлежать целый этаж в особняке, признанном даже памятником архитектуры.

Исторические пласты

Полгода Надя не заходила в принадлежащие ей теперь комнатушки. Не сразу открыли и заколоченную дверь, ведущую из кухни в таинственный коридорчик с вожделенным некогда черным ходом в конце.

Наконец дед решил делать ремонт на новой территории. Сам. Хотели пригласить профессиональных ремонтников, но он любил сам.

– Я ж не схалтурю, как эти. У меня-то и будет вам настоящий евроремонт.

Стал трудиться потихоньку. Начал с обоев в комнатушке с окном. Оказалось, что соседки были очень аккуратны, обои переклеивали регулярно. Вернее, даже не переклеивали, а наклеивали на старые, как это принято было раньше, когда сначала стены обклеивались газетами, потом на них лепились обои.

Теперь, отдирая обойные слои, можно было обнаружить в открывающихся газетных столбцах всю новейшую историю страны. Своеобразный такой архив, случайное послание потомкам.

Возникало вдруг бровастое лицо Брежнева с безликой сворой на заднем плане и монументально-трогательной подписью: «Генеральный секретарь». Или обнаруживался портрет человека в скафандре. Неужели Гагарин?

– Надя, иди! – постоянно отрывал ее от женских писем дед. Значит, опять дорвался до чего-то исторически значимого.

Правнуки тоже мчались со всех ног – изучать открывшийся культурный слой и слушать дедовы комментарии.

Дед завел специальную папку для хранения фрагментов газет.

– Хватит тебе дамские страдания комментировать. Напиши книгу, как жили две вечные старушки, а мимо них шла настоящая жизнь. Вот, возьми эти газеты, а их прошлое придумай. Получится книга про то, как все вокруг меняется, а они нет. Они одни и те же. А потом оказывается, что все вокруг них тоже – одно и то же. Смотри, как интересно, я и сам не ожидал! Назови как-нибудь позаковыристее. «Хроники мышиной норы», например. Или сама придумай, – побуждал он.

Надя задумалась. Что меняется, а что не меняется с течением времени? И что такое – меняться? Допустим, у соседок стремление не влиться в общий поток было явным, если не демонстративным. Можно ли отвергать время? Что это значит? Это сила или слабость? Ну, к примеру, они – особо сильные. Кстати, откуда у них эта сила?

Ничего-то она о них не знает. Только беглые легкомысленные фразочки их и объединяли. Почему они так расцветали при звуках чужой речи? Что с ними произошло, что сделало их существами без возраста? Не родились же они сразу старушками. Увидеть бы хоть одну фотографию, хоть что-то, что позволяло бы помечтать об истоках их жизней.

Ничего. Пустота. Они оставили после себя пустоту. Идеальный порядок.

А что касается перемен… Разве сама она поменялась внутренне? Разве забыты обиды маленькой девочки, разве не те же страхи мучают взрослую женщину, что сжимали когда-то душу ребенка? Разве поменялись ее представления о том, что такое хорошо и что такое плохо? А ведь это даже не из детства пришло. Откуда-то до детства. Из вечности, что ли?

О себе Надя помнила такие вещи, которые не должна была помнить и знать. Иногда в темноте, в предсонное время ее посещало состояние теснящей тревоги. Казалось, она скована сузившимся пространством настолько, что не может ни вздохнуть, ни пошевельнуться. Ей приходилось бороться с собой, чтобы сделать вдох, застонать.

Откуда это? Может быть, ей тесно становилось жить внутри матери, а сознание уже просыпалось и навсегда фиксировало ужас заточения? И вот это все осталось с ней и будет сидеть в ней до самого ее конца. Или даже дольше – передастся кому-нибудь из детей, как ей от кого-то передалось раннее ощущение себя.

Или вот: сменилась целая эпоха, все перевернулось, а что поменялось внутри людей? Ничто не меняется, с каким бы свистом ни проносилось время мимо наших ушей. Только страшно об этом задуматься, страшно себе признаться, и вот люди придумали перемены в одежде, антураже, чтоб замаскировать эту изначальную неизменность души, чтобы бездна казалась меленькой лужицей, которую в случае чего легко и засыпать песочком, цветами, камушками.

И все же хотелось что-нибудь нафантазировать о своих добрых соседках. Нашлось бы хоть какое-то письмецо, записочка, зацепка.

Дед, докопавшийся по ходу ремонта до самого первого газетного слоя, собрал и систематизировал все реликвии: «Когда-нибудь поймешь, какая это ценность!»

Тайна

Комнатка с окном уже стала светленькой Надиной мастерской для занятий любимым делом в отдалении от семейной суеты, когда дед принялся за помещение без окна – будущую их кладовку.

Из-за стремления сохранить исторические ценности дед работал медленнее и тщательнее, чем раньше. Надя, вполне обжившаяся в своем кабинете-мастерской, проводя там по рабочей необходимости или по душевной тяге к живописи большую часть суток, привыкла, что дед рядом. Ей нравилось, когда он читал, словно бы в пространство, но, разумеется, для нее что-то заинтересовавшее его в очередной раз из настенной информации. Это было время покоя: подросшие дети уходили в школу, бабушка готовила, а вечерами сидела у телевизора, смотря все подряд, даже рекламу, Андрей пропадал на работе. Получалось, что виделись они редко, но все равно были вместе, жили друг для друга, хоть и не говорили лишних слов о любви.

Копаясь в своих драгоценных газетно-обойных слоях, дед совершил-таки сенсационную находку: в стене маленькой глухой комнатенки имелась дверь. Сам вид этой двери привел терпеливого изыскателя в неописуемый восторг: «Я знал, что у них есть тайна, я знал». С нетерпением мальчишки, нашедшего подступы к кладу, он пытался открыть, взломать пространство. Ручка у двери, естественно, отсутствовала, иначе она не осталась бы незамеченной.

Дверь открылась легко, без скрипа, от первого толчка. Они почувствовали, что именно здесь жила душа их дома. Небольшое помещение за дверью заканчивалось лестницей с витыми чугунными перилами. По ней они поднялись на чердак, вдыхая запах жгучей тайны.

Удивительно было уже то, что «вековой» пыли в открывшемся им помещении не наблюдалось. Чердак, просторный, сухой, незахламленный, казался обжитым и уютным. По стенам стояли какие-то лари и сундуки, крепкий стол со стулом. На столе – открытая на середине толстая тетрадь. Рядом с ней – обычная шариковая ручка, прозрачная, с синим наконечником.

– Они здесь бывали. Регулярно, – сообразил дед. – Потому и обои клеили так часто. Откроют дверь, побудут там во время затеянного ремонта, когда можно и плинтусы отодрать, и пошуметь.

Правда, соседок все равно – с ремонтом или без – никогда слышно не было. Да к ним и не прислушивались. Тем более что все свои таинственные действия они могли совершать летом, когда их соседи перебирались на дачу.

Получалось так, что это все было оставлено ей, Наде. Вещи так долго хранили тайну своих хозяек, что страшно было к ним прикасаться, казалось, они должны разлететься от первого же прикосновения.

Неожиданно дед заговорил шепотом, как заговорщик из фильма эпохи начала звукового кино:

– Никому ни слова! Никому, слышишь! Ни мальчишкам, никому!

Последнее «никому» относилось, вероятно, к Андрею. Или к бабуле.

– Раз они тебе тайну завещали, пусть останется тайна. Кто знает, как что в жизни бывает!

Добрый дед! Верный друг! Так и остался мальчишкой. Докопался до клада, до настоящего приключения. Да ей и самой нравилось, что будет у нее свой секрет, который… она еще подумает, кому завещать.

Дед поспешно оборудовал заветную стену с дверью стеллажами, замаскировав вход на чердак раздвижными дверцами одежной секции. Теперь можно было потихоньку узнавать о долгой жизни, которая столько лет текла параллельно с ее собственной.

Поход на чердак был волшебным путешествием в зазеркалье: отодвинула зеркальную стенку шкафа-купе, протиснулась сквозь висящую одежду, толкнула дверь и исчезла, спряталась от всего, что сейчас, попав в то, что было…

На финишной прямой

Иришка

– Тири-рим-бом-бом, тири-рим-бом-бом, – заверещал мобильник.

К счастью, она уже выехала с трассы на бетонку, иначе ни в жизни бы на звонок не ответила: не могла одновременно вести машину и вести беседу.

– Але, Надежда, ты где, в самолете? – раздался бодренький лепет давней подруги Иришки.

– Угу, – невнятно промычала Надя, ненавидевшая врать, а тем более попадаться на собственной лжи.

– Ну, чего, ремни пристегнула? – продолжала интересоваться Иришка интригующим тоном.

– М-м-м…

– А что ж мобильник не отключила? – возрадовалась собеседница. – Да ладно, знаю ведь, что не полетела ты с ними.

– Кто тебе сказал? – К горлу подкатило раздражение, близкое к ненависти.

– Кто сказал, кто сказал… Да Коляша и сказал.

Коля – младший сын, простодушный человек.

У каждого человека, будь он хоть миллион раз родной-преродной, есть удивляющая близких непонятно откуда взявшаяся черта. У Коли это – удивительная бесхитростность. По опыту Надя знала, что детей следует отучать от лжи. Кто не врет в детстве? Ну, хотя бы не кривит душой, иной раз даже не совсем понимая, зачем это надо? В основе этого неосознанного избегания правды лежит, наверное, самый важный инстинкт, присущий всему живому, – самосохранения. И лисичка, и зайчик умеют запутывать собственные следы, чтобы выжить, не попасться охотнику. Коля же был начисто лишен способности соврать и утаить. Понимая, как трудно ему придется, и мать, и отец, и старший брат Алексей вели разъяснительную работу, уроки выживания, так сказать. Умом ребенок все понимал. Они устраивали поведенческие игры: создавали ситуации, в которых надо было умолчать или схитрить. В игре все получалось вполне даже ничего. В реальности – пока не очень.

Собрались они как-то в Вену. Для Андрея это была рутинная деловая поездка, но обнаружилась возможность отправиться всей семьей, пожить потом неделю в горах. Почему бы и нет, школьные каникулы как раз. Решено было ехать поездом, с комфортом. Взяли два купе первого класса, скидка предлагалась фантастическая. На вокзале наняли носильщика – вещей оказалась уйма. На подходах к поезду путь им преградил какой-то железнодорожный патруль: «Что везете? Тяжелые ли у вас сумки?» – «Легкие! – хором откликаются Надя и Андрей. – Только детское барахлишко, оно много места занимает, но ничего не весит». – «Да ерунда у них, легкотня!» – подтверждает носильщик, рассчитывающий на приличные чаевые. Патруль уже готов пропустить семейство к поезду, но слышится ясный упорный детский голосок: «Нет, не легкие, совсем не легкие, а очень-очень-очень тяжелые! Невозможно поднять!»

Патрульные мужики аж рты пораскрывали. «Молчи!» – сделала Надя страшные глаза сыну. «Ребенок – для него пачка сахара – тяжесть», – пояснил Андрей. В тот раз их пропустили. А могли бы заставить взвесить багаж, доплатить кругленькую сумму. «Вы б хоть втолковали пацану», – намекнул снисходительный проверяющий. Коля потом объяснил, что переживал именно за родителей: вдруг дядьки, раз сумки легкие, заставят папу и маму самих нести их до поезда?

Как предусмотреть эту детскую реакцию? Невозможно же предугадать каждый поворот событий, вспомнить о каждой возможной мелочи.

В нынешней ситуации с Египтом Надя предупредила всех, повторила несколько раз: никому ни слова, что остаюсь, запомните хорошенько. Но Коленьку винить нельзя. Иришка – особый случай. Открытая вроде бы такая, безвредная. Спрашивает «просто так». Глазки по-детски распахнет и интересуется: «Ну, как там мама с папой? Не ругаются?» Или: «Ну, что вам родители купили новенького? Ой, дорого, наверное?» И все в таком духе. Дети вежливо отвечают взрослой тетеньке. А та таким образом обеспечивает себя темами для болтовни с многочисленными приятельницами, как она называет потенциальных жертв своего дружеского внимания.

Владение информацией – ценнейшая вещь. Иришка со своей лисьей женской интуицией чует это с рождения. Любимая ее вкрадчивая фразочка: «Ой, помоги мне, без тебя – никак, а я тебе еще пригожусь» – не пустая болтовня. О дефолте августа 1998-го она знала за неделю и добросовестно предупредила всех своих полезных знакомых. Кто поверил, кто нет. В выигрыше остался тот, кто поверил.

Андрей, избегавший общения с Иришкой из страха перед ее наглой проницательностью, сказал как-то, что она из тех редких особ, что всегда вытаскивают выигрышный билет из пачки пустых. «Или крадет его у другого везунчика», – подумала тогда Надя.

Как бы то ни было, Иришка – своя. Подруга институтской юности. Пуд соли вместе сглодали, море слез вылили по несбывшимся любовям, советов друг другу надавали – на десять пособий для ищущих удачи женщин хватило бы. Ей – можно и сказать. А все равно противно, что выпытала у маленького, что не стесняется этого, что, прекрасно понимая Надино желание побыть одной, лезет сейчас с разговорами.

– Ты мне для того и звонишь, чтобы похвастаться, что знаешь? – Надина интонация выражала явное возмущение.

– Просто соскучилась. Обсудить кое-что хотелось. А что у тебя случилось? Ты прямо на взводе вся. Со своими не полетела. На дачу укатила одна. С Андрюшей проблемы? – добренько вещала не желающая ничего принимать на свой счет верная подружка Иришка.

– Ничего не случилось. Работать надо, в номер материал сдать должна. – Надя тут же устыдилась своего гневного порыва, хотя про себя добавила: «По поводу Андрюши не жди – не дождешься».

– Хочешь, подъеду, помогу?

Этого еще не хватало! Иришке на свежий воздух понадобилось. И теперь ведь может приехать без дополнительных церемоний: скучаю, мол, беспокоюсь о тебе.

– Нет, Ира, все, пока, я за рулем, потом поговорим.

Надя отключила телефон.

Любимое дедово детище и его наследники

В родном дачном поселке она не была с начала лета. С того момента, как увезли отсюда умершего внезапно деда. Дача тогда показалась проклятием: в августе прошлого года отсюда же забирали страдалицу-бабушку, так и не сумевшую прийти в себя после внезапной смерти единственного сына, Надиного отца. Уже тогда Надя стала побаиваться некогда так любимого ею места. Потеря деда на какое-то время начисто отвратила ее не только от посещений, даже от мыслей о даче, любимом дедовом детище, где почти все было сделано его руками, все напоминало о нем, теснило душу тоской безвозвратной, вечной потери.

«Там, конечно, все заросло, одичало», – думала она временами поздним летом и в начале осени. Думала без жалости, отстраненно. Как будто лопухи и крапива у колодца были виноваты в исчезновении того, кто отдал ей любовь и глубочайшую нежность. Только недавно возникло иное чувство: ради памяти деда надо, чтобы дача ожила, чтобы мальчишки возили сюда своих друзей, когда подрастут, чтобы слышны были голоса, ребячьи крики, музыка. Все это будет.

Сейчас она делала первый шаг, сейчас она будет осваиваться здесь как хозяйка.

Хотя полновластной хозяйкой она не могла себя чувствовать из-за Питика.

Сподобился отец со своей благоверной Натальей Михайловной на склоне лет обзавестись потомством. Наде было четырнадцать, когда появился на свет братик Петя, навсегда, как она считала, отнявший у нее любовь папы. И надо же: отцу был сорок один год, а мачехе аж сорок шесть, когда у них, до сей поры безнадежно бездетных, возник этот «плод старческой любви» – так сгоряча назвала Надя эту нечаянную радость своих родных. Обычно замкнутая, не показывающая своих чувств, тут она ревновала открыто и отчаянно, так, что гордая материнством, расползшаяся от поздней беременности Наталья Михайловна (Энэм, в Надином сокращении), собравшаяся было сблизиться с мужниными родными, тем более что Надя теперь могла не считаться ее конкуренткой, почти совсем перестала бывать в их арбатской квартире.

Предательница бабушка чуть ли не ежедневно моталась помогать престарелой родительнице ухаживать за новоявленным сокровищем. Делая это днем, когда Наденька была в школе, она надеялась, что внучка ни о чем не догадается и «волки будут сыты, и овцы целы». Это крылатое выражение она произносила столь часто и многозначительно, что у Нади как раз и не оставалось сомнений, откуда это она заявляется «ни жива ни мертва, валясь с ног от усталости», у кого это прорезались зубки и кто так замечательно чисто произносит: «Папа, дай». Интересно было бы только узнать, кто тут был «волки», а кто «овцы».

Распаляясь, копаясь в каждом невзначай брошенном слове, Надя в тот (и так достаточно противный) период ее жизни чувствовала себя брошенной, разлюбленной, никому не нужной.

Дед, конечно, вел себя достойнее, особенно Питиком не восторгался, но бывать там бывал, не скрывая и не смакуя подробности своих визитов.

Трагедия одиночества

Откуда им, надежно, основательно, безраздельно любящим полностью оставленную на их попечение внучку, было знать, какую трагедию одиночества и брошенности она переживает. Была бы она лет на пять помладше или на столько же старше – все прошло бы не так болезненно и остро.

А тут такое время. Раздражение само собой возникало. Слезы сами собой лились. Без причины. Просто так. Низ живота все время ныл. Тревога какая-то терзала. Легко теперь ставить диагноз: это все гормональное, пубертация, половое созревание, так сказать, признаки надвигающихся месячных, про которые, между прочим, бабушке стоило бы и рассказать заранее, предупредить, что ли. Только та этого, что называется, «не проходила»: опыт выращивания сына подобных бесед не требовал, а про то, как было у нее самой, забыла давно, наверное.

Мало ли что там подружки шепчутся: «А как у тебя, началось?» Это понятно – что-то такое должно быть, полустыдное, полустрашное. Именно это сделает тебя взрослой. Но как оно настанет, как заявит о себе? Надин «торжественный момент» ознаменовался чувством позора и брезгливости, поскольку не была она к нему подготовлена совершенно.

Все то, что казалось бабуле ерундовыми мелочами, било по Надиным нервам со страшной силой, каждый раз, как железом по стеклу, так, что скулы сводило.

Конечно, уставшая от внучкиного испортившегося характера, бабушка находила большую радость в общении с маленьким ласковым Питиком, с его невинными творожными какашками, беззубыми улыбками, агуканьем и первыми белокурыми локонами. И, разумеется, именно это спокойно пережить Надя и не смогла.

Общения с братом не было. Никакого. Никогда. Она вообще легко до поры до времени отказывалась от родственных связей. Об этом, сами того не ведая, позаботились дорогие родители, с такой легкостью оставившие ее, как какую-то ненужную вещицу.

Очевидно, дед решил, что для всех будет лучше не сталкивать их вместе. Когда она жила на даче, Питика не привозили. Он поселялся там, едва Надю увозили к матери. Так вроде бы было спокойнее, но ревность не притуплялась, вспыхивая с новой силой, если случалось ей увидеть на веранде забытую с прошлого лета Петину игрушку или раскаляканную детской рукой яркую книжицу.

А может, они бы и подружились, хватило бы только у взрослых терпения и деликатности по отношению к подросшей девочке, понимания ненасытности ее любви. Но вздыхать с видом невинной жертвы о тяжести характера Нади было, ясное дело, легче.

Ссора

Потом произошла болезненная и оскорбительная ссора с отцом.

Ей было что-то около девятнадцати, а Пете, стало быть, пять. Вернувшись домой со своих вечерних институтских занятий, усталая и до тошноты голодная, она застала дома нежданных гостей: отца, Энэм и Питика. От усталости она даже не заревновала и не взволновалась. Зато маленький глупый Питик, увидев незнакомку, замахнулся на нее зажатым в кулачке автомобильчиком и явственно произнес: «Я тебя убью!»

– Какой добрый мальчик, – тускло прокомментировала Надя, которой только хотелось есть и спать…

– Не в пример кое-кому, – тут же отреагировала, ни к кому не обращаясь, Энэм.

Отец был чуть-чуть навеселе. Он торжественно вынул коробочку с подарком к Надиному дню рождения – мужскими часами «Ракета». Наверняка Энэм выбирала. А отец восхищался добротой и вкусом своей жены. Надя вежливо поблагодарила. Пусть будет по-хорошему. Она уже подросла и не была так легковоспламеняема, как в четырнадцать лет.

И тут бабушке пришла в голову блестящая идея: а почему бы отцу и не повоспитывать свою дочь, не сказать ей свое веское мужское слово?

– Ты бы сказал ей, Толечка, чтобы приходила домой пораньше, я глаз не могу сомкнуть, когда ее нет. Заявляется каждый раз в двенадцать, ну разве можно такое!

Ничего себе! Во-первых, не в двенадцать, а в одиннадцать – маленькая разница, во-вторых, она же на вечернем учится, и это всем известно, кажется.

– Ты смотри, дочка, веди себя достойно, будешь шляться с кем попало, ни один порядочный человек на тебя не взглянет, – начал отец нести пошлую околесицу с противными интонациями подвыпившего демагога.