Когда вырастают дети

Женя покинула искусственный лес, не прощаясь с Родриго-Игорем. Ему было все равно, приглашать или прощаться.

Хищный холод снова накинулся на Женины руки в перчатках, ущипнул за щеки, закричал в каждой клеточке моментально продрогшего тела: «Ага-а, вот ты где!» Помочь теперь могло только самовнушение. Свежемороженые губы еле зашевелились: «Мне жарко, мне жарко, мне очень жарко! Уф-ф, какая знойная вокруг Африка! Я гуляла в бикини у Нила, в Лимпопо голышом я ходила!» Холод насторожился и, прочухав обман, пощекотал в носу. Женя чихнула с колокольным отзвуком в голове, не выдержала и заскочила в кафе.

Как же мало иногда человеку надо, чтобы почувствовать краткий миг счастья! Душа приняла с чаем блаженство тепла, руки согрелись о горячие бока чашки. Из нее поднимался сладкий пар, с краю уютно свисал хвостик чайного пакетика. Чьи-то глаза расплывчато и дружелюбно мерцали напротив. «Замерзла?» Голос низкий, с приятной, не простудной хрипотцой.

Рядом звенели о чем-то знакомые голоса. Женя оглянулась: за соседним столиком сидели пятеро одноклассников – троица «богатырей» и Кислицына с Сорокиной. Запивали чаем пирожные. Юля увидела Женю, обрадовалась и подвинулась, освобождая место:

– Жень, иди к нам, мы с Надей «ответ» Чехову сочиняем! Поможешь?

Женя засмеялась:

– У мужчин классификация короткая: от четырнадцати до двадцати – пиво, потом – водка.

Сорокина затрепетала ресницами «Макс-фактор»:

– Мы рассматриваем мужчин с точки зрения косметики.

«Мужчины от 16 до 20 – пудры и румяна: то бледнеют, то краснеют. От 20 до 25 – тушь для ресниц: обещают быть пушистыми, но липнут и щиплются», – прочла Женя на листке.

– Это я еще в школе придумала, – гордо сказала Кислицына.

– А дальше?

– Дальше опыта не хватило.

– Шелковникова, по-твоему, опытная? Она же целоваться не умеет, – Дмитриевский почему-то хулигански подмигнул Сорокиной, и на круглый лоб Нади набежали некрасивые морщинки. Только она открыла рот, как Шишкин воскликнул:

– Есть идея инсценировать к Новому году «Евгения Онегина»!

Надя осталась с открытым ртом.

– Теперь я понял, отчего мне всегда казалось, что «идея» – производное от слова «идиотство», – заумничал было Дмитриевский, но Юля его перебила:

– Браво, Миша!

И Гладков одобрил:

– Зачет.

Глаза Дмитриевского посерьезнели, а губы недоверчиво скривились:

– Фанфик, что ли? Типа продолжение – «Онегин вернулся, Татьяна опять влюблена»?

– Зачем? – удивился Шишкин. – Все по роману плюс немного других пушкинских стихов. Вшестером отрепетируем и выступим на вечере. Ты же с нами, Женя?

Она неопределенно пожала плечами. Ленский дома ей надоел.

– Почему обязательно Пушкин?

– По нему легко писать, – пояснил Шишкин. – Стихи даже к рэпу подгоняются.

– Кто будет этим заниматься? – Гладков задал вопрос для проформы. Из всей компании к драматургическому труду годился разве что Дмитриевский, и то с натяжкой.

– Я, – застенчиво улыбнулся Шишкин, сияя глазами. – Уже написал.

– Ху из ху в твоем произведении? – нарушил Дмитриевский паузу, полную общего изумления. – Надеюсь, я не какой-нибудь Пустяков?

– Не кокетничай, Саня, – одернула Сорокина. – Ты Онегин, ты! Больше некому.

Девчонки засобирались. Женя с тоской посмотрела в окно: не прибавили ей настроения ни задумка Шишкина порадовать Ирину Захаровну, ни эти лебяжьи сугробы, обнявшие дворы зимнего города. Какие восторги, какая эстетика у самого неприятного из времен года! Холод за дверью ждал, когда Женя помчится короткими перебежками от угла до угла, как ежик в тумане, – домой, домой…

Юля сунула в сумку листок с началом косметической классификации мужчин.

– «Ответ» сегодня досочиняю. Сестра подскажет, опыта у нее куча.

– Отправь мне вечером на «мыло», – попросила Сорокина.

– И мне для прикола.

– Всем отправлю, – пообещала Кислицына. – Но это же так, шутка юмора. Вот Мишино предложение – суперский супер! Если спектакль получится, Ирэн мне за полугодие, может, четверку на пять исправит.

– Где будем репетировать? – спохватился Гладков.

Проводить репетиции в школе было негде и невозможно – сюрприз бы сразу накрылся. После недолгих споров решили собраться завтра, за два часа до уроков, в недостроенном здании за Новогодним парком.

Хорошо, что Женя живет в одном дворе с мальчишками. Она шла не одна, и холод остерегся тотчас взять ее в плен. Крался по пятам и подслушивал: говорили о нем. То есть о русских морозах, на которые жаловались немецкие ветераны Великой Отечественной. В мемуарах гитлеровцы завидовали советским солдатам, одетым в тулупы и валенки. Женя тоже не отказалась бы сейчас от неэстетичных, зато очень теплых тулупа и валенок.

Шишкин обнаружил специфические познания в области бронетехники: оказывается, в сильные морозы механизмы и двигатели с воздушным охлаждением остывали в наших танках, и машины останавливались. Ночами экипажам приходилось поддерживать костры в вырытых под танками ямах, иначе эти ходячие холодильники к утру бы не завелись.

Мальчишек хлебом не корми – дай поболтать о войне. Правда, о нынешней службе в армии они невысокого мнения. В классе чуть ли не каждый голову ломает, как бы от нее откосить. А Шишкин сообщил, что после школы пойдет отдавать солдатский долг Родине. Отслужит, и только тогда поступит в строительный. Не демонстративно сказал, просто так. На общем фоне прохладного отношения к дымам отечества Шишкин выглядит попаданцем из 40-х и, кажется, не догадывается о своей несовременности.

Гладков промолчал, Дмитриевский непонятно хмыкнул. Ну, он-то наверняка отмажется. Жаль, ему бы пошла военная форма…

На вопрос: «Что такое Родина?» у людей нет точного ответа, а языка перелетных птиц, у которых чувство родины развито лучше всего, люди не понимают. Но Родина – с большой буквы и маленькой – определенно необходима человеку, чтобы ощущать уверенность в себе. Если по-честному, побольше бы в государстве таких Шишкиных.

По железным горкам детской площадки катались румяные дети. Ребятне мороз нипочем. Женя попыталась вспомнить, зябла ли она в детстве. Не получилось. Может, ее тогда грела забота бабушки, и родители больше любили? Говорят, что любовь – греет…

Дом встретил безлюдной враждебностью распахнутых в пустоту комнат. Увидев в зеркале прихожей лицо с покрасневшим носом, Женя пропела: «Где же ты, моя Лимпопо?» Зеркальная поверхность затуманилась от дыхания, и лицо рассердилось. Возможно, на войне низкие температуры предпочтительны для победы над врагом, но не в мирное время и не в квартире! Ртутная стрелка домашнего термометра застыла у отметки 14, в плюсе затаилась сентябрьская осень… Кран в кухне безнадежно плакал. Патриотизм в Жене выстудился в два счета: ей срочно захотелось попросить климатического убежища в любой южной стране без сантехнических проблем.

Мама с папой на работе. Впрочем, они бы ничего не сделали. Мама занята папой и учениками, папа – собой и образом противоречащего Пушкину Ленского. Сидят вечером, кутаются в пледы и терпят всепроникающий холод. Привычка терпеть выработалась у них со времен тотального дефицита. Инициативу придется взять в свои руки…

Женя нашла в телефонном справочнике номер коммунальной службы и решительно позвонила. Бесстрастный голос дежурной на другом конце провода отрекомендовался: «Справочная». Узнав, что кран в квартире такой-то по такому-то адресу требует починки, Справочная позвала: «Петров!» и передала трубку сантехнику.

– Вас, блин, много, а я один, – проворчал сантехник Петров. – Напарник уволился, никто за копейки работать не хотит. Диктуйте, откуда вызов, в течение месяца приду.

Женя подала заявку от имени папы и сказала спасибо. А что она еще могла сказать?

– Все? – осведомился с облегчением Петров.

– Почему в нашем доме так холодно?

– Дом заблинован.

– Что такое «заблинован»?

До сих пор Женя знала два значения слова «блин»: тонкую лепешку и внелитературный эвфемизм, ранее упомянутый сантехником. Теперь, тяжко вздохнув, он ознакомил Женю с неизвестным ей омонимом.

– Блин – это такая шайба для регулировки расхода топлива, чтоб при расчете получалась экономия. Мы заворачиваем шайбы в трубы по распоряжению нашего начальства.

– Значит, люди в заблинованных домах мерзнут по распоряжению вашего начальства?!

– Вот такие кошки-мышки, – туманно сказал разговорчивый Петров и замолчал. Раздалось отдаленное бухтенье дежурной. В обязанности «Справочной» вряд ли входило просвещение жильцов в разделах языкознания и экономии. Женя положила трубку.

На зарядку, пока заваривался чай, ушло пять минут. Десять – на чаепитие с малиновым вареньем для профилактики простуды. Кран капал. Женя поразмышляла о неожиданном перерождении Шишкина из флегматичного добряка в деятельного бодряка. Не влюблен ли он в Ирину Захаровну? Любовь не только греет, но и меняет человека… Еще через десять минут журчащий звук капель перестал угасать в подставленной губке и выбил из головы Мишу с его пушкинской идеей. Спустя полчаса капли и холод выдолбили в душе Жени впадину размером с синичье гнездо, покинутое птенцами. Родриго-Игорь не пожелал посетить невесту, зато вернулась непатриотичная мысль о Лимпопо. Ни синицы в руках, ни журавля в небе… Источившееся терпение натолкнуло Женю на отчаянный шаг.

Позвонив снова в «Справочную», она официальным «взрослым» голосом представилась журналистом Юрьевой (эта фамилия часто встречалась в городской газете «Наши известия»). Ей якобы поручили взять интервью у руководителя микрорайонного ЖКХ.

– По поводу аварии в школе? – встревожилась дежурная. – Морозов-то тут при чем?

– О каких м-морозах… – запнулась было Женя, и до нее доперло: Морозов – фамилия начальника. Символическая, между прочим.

– Владимир Алексеевич не виноват, что в школе трубы худые!

– Нет-нет, я буду писать только о хорошем, – успокоила Женя. – Подскажите, пожалуйста, номер его рабочего телефона.

Дежурная повиновалась с машинальной беспрекословностью.

Вскоре после того как Женя высказала Владимиру Алексеевичу все, что думает о положении дел во вверенном ему хозяйстве, выяснилось, что он знает Юрьеву.

– …заочно, по вашим статьям, – промурлыкал в Женино ухо вальяжный голос довольного жизнью человека. – У вас своеобразный стиль и нестандартная подача тем… Но вот о «блиновании» домов я впервые слышу. Кто внушил вам эту чушь?

– Собачий холод в квартире.

Морозов в конце концов пообещал тепло к вечеру. Взамен он жаждал попасть в положительные газетные герои:

– Так когда мы с вами побеседуем о позитивных сторонах моей работы?

– Я еще позвоню, – уклонилась Женя.

Несмотря на использование эмоционально окрашенного сантехнического термина и свой резковатый тон, разговор показался ей солидным. Она надеялась, что в телефоне Владимира Алексеевича нет определителя номера. А если начальник начнет терроризировать журналистку… Может, Юрьеву позабавит случай с двойником.

К приходу родителей батареи все так же едва фурычили. Женя уговаривала себя не нервничать, верить и ждать, ибо сказано: смирение – добродетель великая. Поддерживать добродетель на высоте некоторое время помогали уроки, и Юля Кислицына отправила в письме файл с веселой классификацией.

Сестра Юли действительно хорошо разбиралась в возрастных особенностях противоположного пола. Папа наглядно демонстрировал поведение мужчин от 40 до 50 – «лаки для ногтей: стойки только на крепкой основе, предохраняются от домашних дел, требуют ухода». Вполне здоровый, он валялся на диване и кутал горло пуховой шалью. Мама, деликатно покашливая в медицинскую маску, бегала на полусогнутых в кухню и обратно. Носилась с подносом, уставленным паровыми котлетками, протертым творогом… горячим чаем, поджаренными хлебцами… печеньем, малиновым вареньем… Приподнимаясь со стонами, папа с аппетитом ел, пил и возмущался профессиональной черствостью врачей. Мама глуховатыми короткими междометиями с французским прононсом разделяла папино негодование.

– К ЛОРу толпа, будто перед Мавзолеем! Куда только наши налоги уходят?

– Да… уж, – как Папанов-Воробьянинов, невнятно откликалась мама.

– …я ему как человеку объясняю: «Вы понимаете – репетиция премьеры, без меня не начнут!» А этот талдычит: «В общую очередь!» В общую! Представляешь?!

Мама сочувственно кивала. Папа, по своему обыкновению, драматизировал личную ситуацию. Женя всякий раз удивлялась его способности извлекать массу художественных переживаний из ничтожного пациентского опыта. В отличие от мамы папа исключительно редко болел.

Жаль, что лежачих не бьют. Тем более пап.

Добродетель Жениного терпения вознаградилась после передачи «Спокойной ночи, малыши». Владимир Алексеевич сдержал слово: батареи медленно налились теплом. Язык чесался рассказать родителям об авторстве улучшения погоды в доме, но прикусился сам собой. Папа снял с шеи шаль, мама к нему приблизилась, а он шарахнулся от нее, замахал руками:

– Не подходи… не подходи к моему горлу!

Как будто в пику Шекспиру репетировал версию вздорной Дездемоны. Женя увидела дождь в маминых глазах, увидела папину пасмурную спину, и в душе ее забушевала гроза. Забил ливень с градом, загрохотал гром! Держать молча буйную стихию в себе не было никакой возможности. Женя нырнула в кровать, не раздеваясь, и выплеснула грозу в подушку.

Наверное, ураганы, смерчи, циклоны – все атмосферные бедствия – происходят от скопившихся в воздухе туч обид и огорчений. От оставленных любовей. Люди говорят о любви «ушла, умерла». Сваливают неприятности на чувство, чтобы не брать вину на себя. В действительности же любовь не может ни уйти, ни умереть. Это человек уходит вперед и не замечает, что оставил ее позади. Он меняется. Вчера ему нравился футбол, сегодня – балет, завтра он предпочтет сидеть на лавочке. Папа давно ушел от любви, мама превратила любовь в обязанность. Один стал как фонарик, в котором вот-вот откажут батарейки, вторая – лампочкой в сто ватт…

Вернуть папе с мамой тепло любви не в силах даже такой волшебник, как начальник ЖКХ (дед) – Морозов. Чудес не бывает. Чудеса остались там, где Женя их покинула, когда ушла вперед, – в детстве.

Время младое незнакомое

Шелковникова пришла последней. Вся в светлом: белые шапка и шарф, млечно-белое пальто. Наверное, Санька слишком долго смотрел, как ее фигурка, словно переводная картинка, проступает в глубине елового перелеска, потому что Леха сказал:

– Сдулся заяц.

И Санька отмер под понятливым Мишкиным взором. Мишка тоже хорошо помнил резинового зайца.

– Ку, – поздоровался Леха за всех. – Мы тут успели обсудить Юлино подражание Чехову.

– Извините, – пробормотала Шелковникова простуженным голосом, – я, кажется, немножко приболела.

– Болей в каникулы, а то спектаклю кранты, – грубовато бросила Надя. Ей, видимо, не понравилось, что Шелковникова выглядит Снегурочкой.

Сугробы обложили заброшенное здание плотно, как баррикады. В рамах разбитых окон резвились непуганые воробьи. Хозяйственный Мишка обнаружил у гаражей лопату и расчистил подход к крыльцу. Мощным рывком отодрал створку примерзшей к порогу двери:

– Добро пожаловать!

От камня серых стен веяло стужей. Кое-где на подметенном кем-то полу белели снежные гребни.

– Говорят, это Дворец молодежи. В советские времена строили. Уже название дали – «Юность», но началась перестройка Горбачева, и «Юность» загнулась. Потом хотели ресторан здесь открыть – тоже не вышло.

Отец Мишки строитель, отсюда и познания.

– Если дом никому не принадлежит, почему бы не попросить взрослых его достроить? – воодушевилась Юлька. – Клуб «Юность», кстати, есть при колледже искусств, а в нашем районе для нас вообще ничего нет. Как мы назовем свой дворец?

– Давайте как Надю – «Надежда», – Лехины щеки яблочно заблестели. («Сам небось тоже сдулся», – ухмыльнулся Санька.)

– Может, еще «Вера и Любовь»? – фыркнула Юлька.

Раскинув руки и задумчиво глядя в сумрачный потолок, Надя прошлась по теоретическому фойе.

– Вот этот долгострой – наша надежда? Это наша вера… любовь?

– Пусть будет Дворец Нового года, – сказал Мишка. – Тем более рядом парк Новогодний.

– Лучше Дворец нового времени имени Пушкина.

– Здравствуй, время младое, незнакомое!..

– Когда я был маленьким, брат в Новый год взял из подарков все шоколадки и построил мне шоколадный дворец. Я представлял, будто дворец огромный. Гуляешь по нему и выколупываешь из стен орехи, откусываешь от дверей и колонн, а на потолке, где не достать, шоколад самый вкусный…

– В таких шоколадно-пряничных домах живут ведьмы, – перебила Мишкин детский лепет неромантичная Юлька.

– Папа говорил, что Новый год в его детстве пах мандаринами, – вспомнила Надя.

– Жаль, что искусственные елки не пахнут хвоей, – вздохнула Шелковникова.

– А снег пахнет арбузом! – Санька кинул в нее снежком.

– Да здравствует наш Новый год, самый новогодний год в мире! – принялся дурачиться Леха и тоже швырнул снежок.

Сразу стало шумно, гулко, голоса в каменных просторах отдавались веселым эхом, и никто не услышал, как на крыльце заскрипел снег. Дверь распахнулась. В проеме возникла толстая тетка с большой клетчатой сумкой и, выпучив глаза, закричала:

– Это кто тут орет? Это вы орете? Что вы тут делаете? Пиво пьете, наркотиками ширяетесь? Раз дверь незапертая, думаете, некому дом сторожить?

– Ведьма пришла, – хохотнул Леха.

«Ведьма» близоруко сощурилась – в помещении после дневного света всегда темновато.

– Кто? Что?! И девки тут! Счас ментов позову!

Санька выступил вперед:

– Тише, тише… Ничего плохого здесь не происходит.

– А зачем сюда пришли? Чем заниматься? – глаза тетки привыкли к приглушенному свету и подозрительно оглядели отряхнувшихся от снега ребят. Явление из угла внушительного Мишки заметно укротило ее воинственность.

Выдержав паузу, Санька состроил глубокомысленную мину:

– Мы проводим исследование по физике незавершенных строений. Видите ли, планомерная система индульгенций, приобщенных к вышеизложенным хроникалиям конструкции, поменяла наше представление о научных методах виолончельной импактности, – он развел руками и добродушно улыбнулся. – Вот мы и зашли, чтобы убедиться.

– Студе-енты, – неуверенно протянула сторожиха. – Че тогда орали-то?

– Снегом кидались, – честно сознался Санька.

– Больше чтоб мне не кидались и не орали, – она погрозила пальцем в дырявой перчатке. – А то пойду и пожалуюсь вашему… этому…

– Декану? – подсказал Санька.

– Ага. – Она по очереди окинула ребят полным сомнений взглядом, позвенела пустыми бутылками в сумке и удалилась.

– Что такое виолончельная импактность? – спросила Юлька.

Санька пожал плечами:

– А я откуда знаю?

– Ты бы еще сказал, что мы Пушкина репетировать собрались, – усмехнулся Леха.

Мишка хлопнул себя по лбу:

– Ба! Пушкин! – и вытащил из рюкзака с десяток мятых листов, отпечатанных двенадцатым кеглем.

– Жесть, – выразил восхищение Леха.

– Всю осень только и делал, что читал. Запоем, – Мишка словно оправдывался перед кем-то. – Наверстывал упущенное. Даже в библиотеку записался.

– Из-за «чалки-калки»?

– Не только, – вздохнул он. – Повзрослел, наверно.

Вопль изумления исторгла Мишкина версия раздвоения Онегина, которое будут изображать сразу два актера.

– Каждый человек состоит из двух половин, – объяснил соавтор классика свой оригинальный замысел, – и они, эти стороны, не всегда согласны между собой. – Ну, как Моцарт и Сальери. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек. За мной повсюду как тень он гонится…»

– Реабилитируешь лишнего человека, – понял Леха. – Дескать, «не я такой, время такое».

Мишка читал вслух, и на глазах у одноклассников из него, как бабочка из кокона, вылезала совсем другая личность. Голос у этой личности оказался гибкий и выразительный. В незнакомце проступала авторская ирония, и переживания отражались на вдохновенном лице. Текст инсценировки он знал почти назубок и редко заглядывал в бумаги. Увалень и шалопай стремительно преображался в гения. Леха на всякий случай запечатлел исторический момент на камеру мобильника. Санька вполне серьезно подумал, что они присутствуют при эпохальном событии. Может, оно войдет в летопись литературы, как «знакомство друзей с первым произведением знаменитого писателя М.С. Шишкина».

Мишка читал долго, и, когда отставил последний листок, все прыгали уже не только от восторга. Заявление о том, что режиссером Мишка назначает себя, возражений не вызвало. Санька потрепал друга по плечу:

– Шедеврально, мальчик! Ты прямо Шишкин-Пушкин.

– Сам ты мальчик, – парировал счастливый Мишка.

Класс гордился двумя краеведшами, чемпионом по плаванию и Санькой – репортером с художественным уклоном. Школьное небо еще не знало, что скоро на него взойдет новое светило – драматург & режиссер. Ребята торжественно поклялись хранить тайну до новогоднего вечера.

Обалдев от внезапной Мишкиной гениальности, девчонки зашептались. По тому, как кокетливо Надя выпятила губки, Санька понял, что она мгновенно втрескалась в свежеявленную звезду. Это открытие нисколько его не раздосадовало.

То, что никак не удавалось Ирине Захаровне с ее натужными играми «в рифму», легко и просто вышло у Александра Сергеевича. Пушкинская поэзия зацепила Мишку, разбудила и потрясла до глубин. Всходы брошенного классиком семени проклевывались в нем один за другим, причем не плевелами! Он уже музыку к спектаклю подобрал и записал на плеер.

Мишка любил разную музыку и с удовольствием слушал как рэп, так и классику. Но, несмотря на всеядность и вкусовую безалаберщину, работу он провел грандиозную. В диком хаосе фрагментов из пьес Баха и Вивальди, из джаза и рэпа не то чтобы слышалась, а странным образом ощущалась едва уловимая тема. В некоторых местах Санька угадывал вариации обоих Онегиных.

Поделили с Мишкой Евгениев. Лехе, слегка озадаченному поединком с двумя противниками, достался Ленский. Каждая из девчонок, понятное дело, претендовала на роль Татьяны. Деликатный Мишка, лепеча о какой-то фактуре, вопросительно поглядывал на Шелковникову, но распределить женские роли сам не осмелился. Чтобы исключить обиды, кинули жребий в Лехину рукавицу. Бумажку с «Татьяной» повезло вынуть Наде, цыганистая Юлька вытянула белоликую «Ольгу». Осталась одна бумажка – «няня».

– Не переживай, – сказал Шелковниковой Леха. – В гриме станешь старушенция стопиццот.

Заторопились в школу. Мишка был огорчен неудачной жеребьевкой и молчал. Рядом шла Шелковникова, что-то оживленно рассказывала ему и смеялась. Позади шагали Юлька и влюбленная в Мишку Надя. За ними плелся Леха (влюбленный в Надю). Санька замыкал процессию, попинывая подвернувшиеся под ноги ледышки. Перед глазами у него почему-то мельтешил классный журнал, где фамилии Шишкина и Шелковниковой стояли рядом. Санька уныло думал: что особенного он в ней нашел?

Когда она хмурилась, между ее бровями пролегали две короткие горизонтальные морщинки. Не красили Шелковникову эти морщинки. И глаза она открывает во всю ширь, если сердится, тоже не очень-то привлекательно. На обществоведении обернулась к Мишке, Санька поймал краешек улыбки, не ему предназначенной. Дыхание сразу сперло, и ладони вспотели. Незаметно пролетела алгебра. Назойливые мысли бились о бесчувственную спину Шелковниковой, как глупые бабочки о лампу. Санька забыл обо всем, даже о вчерашнем наводнении в школе. О нем, кстати, все забыли. Уборщица подтирала шваброй у гардероба лужицы, натекшие от обуви.

После уроков Мишка собрал ребят на предварительную – получасовую, как он уверял, репетицию. Войдя во вкус, он делал попытки командовать. Ему не терпелось, пока не поздно, раскидать девчонок «по фактуре» ролей. Покладистый, конфузливый Мишка впервые в жизни готовился сказать твердое «так надо».

Надя справедливо заподозрила покушение на свою роль и не спускала с режиссера потемневших до сини глаз. Леха мрачно разбирал кипу листов – на большой перемене растиражировал текст. Одна корыстная Кислицына ликовала в надежде на исправление оценки и жизнерадостно лезла к Саньке с вопросом, нужен ли при дуэли доктор. Потом, увлекшись игрой, Санька забыл о безразличной к нему Шелковниковой. Мишка тоже играл с азартом, чем подтвердил суждение, что талантливый человек талантлив во всем. Зрительский восторг дуэт-канону Онегиных был обеспечен.

Лехе понадобилась помощь реквизита. Схватив лопату, поставленную Мишкой в угол, он оседлал ее и заверещал сквозь скрежет железа по полу:

В свою деревню в ту же поруПомещик новый прискакал.По имени Владимир Ленский,Красавец, в полном цвете лет,Поклонник Канта и поэт!

– Ой, не могу! Ой, поэт прискакал! – Юлька пополам согнулась от хохота.

– Ты это Пушкину скажи, – обиделся Леха. – Тут русским языком написано: «прискакал». Тогда авто и шоссе не было, в деревню на лошадях прискакивали.