Письма и записки Оммер де Гелль

– Я получила приглашение князя поступить к нему в директрисы школы драматического пения и декламации. Посмотри условие, так ли оно? – спросила я у мужа. Мы уже две недели как обвенчаны граждански. Он прочел с вниманием и поцеловал меня с восторгом, взасос.

Я встала около восьми часов вечера. Велела себе подать бальное платье жонкиль с черными кружевами, надела черные шелковые чулки, очень изящно вышитые (прелесть что такое!) и черные атласные башмачки с двумя пришитыми бриллиантовыми застежками. Это наши бабушки называли в старину: полюбуйтесь.

Мне герцог сам сказал: «Эти два шатона вы можете носить как серьги или запонки». Я еще серег не надевала. Я боюсь смертельно проколоть мои уши. Мать говорит, что это все вздор, а бриллианты на башмаках носила и подвязки тоже. Попался, дружок, не суйся, когда не просят. Я вовсе и не думала о подвязках. Я их не ношу. Они оставляют очень неэстетичный след поверх колен.

В девять часов я застала Тюфякина не на шутку больного. Он мне объявил, что расстался с m-lle Марс; только тогда я позволила взять мои ноги в свои руки и тешиться ими сколько душе угодно. Не правда ли, я хорошо сделала? Что тут еще с церемониями, да вдобавок – он совершенный старик. Я это рассказала моей матери. Она мне сказала, что «это – ничего. Только не при людях, даже не перед слугами и служанками. Они ужасные сплетники. Их необходимо очень остерегаться. Я г. Керминьяну никаких вольностей не допускаю».

Он меня убеждал взять на себя роли шестидесятилетней девицы Марс для дружеских, интимных кружков.

– Я певицею не буду, а равная с равными – пожалуй. Я вам пропою, как и что умею. Учителя у меня были хорошие и денег не жалели.

Садясь за рояль с шикарным апломбом, я пропела модный романс. Слова и музыка были одного из моих учителей. Я ему пропела романс, мною сочиненный:

Все на мгновенье! Все на мгновенье!Все в жизни, сверкая, Так с жизнью согласноИ счастье, и слава, Мы сделаем страстным,И юность живая – Завидным, прекраснымДлится мгновенье! Это мгновенье! и т. д.

Вслед за тем я ему пропела куплеты Альфреда де Мюссе «Маркиза», которые я; положила на музыку. Этот романс был в большой моде. Затем я ему прочла того же Альфреда де Мюссе «О чем мечтают молодые девушки».

– Мать моя, игравшая очень хорошо на любительских спектаклях в Лионе, прочтет разговор с молодой девушкой в «Опасных связях», если вы желаете, а я буду давать реплики, а не то я сама прочту; а она прочтет письмо к покидаемой женщине, продиктованное кокеткою. Она превосходно разыгрывает мелодраматические сцены. За это я не берусь. Я привезу барабан и скажу вам забавные куплеты после ужина.

Без папа, Свой досугБез мама, Провести у тебяБез огня Без папа,О, как сладко, Без мама,Мой друг. Без огня.

Успех превзошел мои ожиданья. Старик хлопал, восторгался и принес мне тридцать тысяч франков на предъявителя.

– Я вам каждый год буду платить сто тысяч франков, за год вперед. Условия мои и ваши: вы должны являться ежедневно, не исключая праздников и воскресений, к завтраку с часу до трех и к ужину до моего ухода; я ухожу спать в двенадцать часов, а по субботам после ужина, который длится полчаса и подается ровно в двенадцать. В случае болезни я сам буду к вам ездить и оставаться у вашей постели в урочное время. Не злоупотребляйте вашими нервами. Я этого не люблю. Остерегайтесь кокетничать с молодыми людьми. Я вам даю полную свободу, но с условием, чтобы я сам ничего не видел: это действует убийственно на мой астм. Зачем вы возитесь с Анатолем Демидовым? Он мне сродни, но я его никогда не принимаю, впрочем, я никогда не принимаю молодых людей. Что это он вам рассказывал вчера на бале, чему вы так смеялись, сидя в углу ложи? Я все видел.

– Он меня смешил буржуазными туалетами жен и дочерей героев национальной гвардии. – Об анекдоте про Самойлову я умолчала.

– Завтра утром приходите в половине первого, в пеньюаре, совершенно запросто, а вечером на партию в пикет в вечернем туалете: мне никогда не известно заранее, когда у меня собираются приятели. Вы играете в пикет?

– В пикет кюре? Я часто играла, а чтоб записывать, никогда не умела.

– Это все равно, я вас выучу счету. А в вист играете ли втроем?

– И втроем умею, и играю порядочно.

Ты слишком рада всем моим успехам, чтобы не радоваться, читая мои письма. Теперь, когда у меня выгодное и штатное место, я совершенно остепенюсь. Цыпленка можно и долой, впрочем, мы еще подумаем. Старик такой царедворец, он, пожалуй, огорчится слишком резким удалением. Надо серьезно заняться театром. Он с охотой будет раза два ездить в театр. Впрочем, лучше не тревожить старика, а не то беду накликаем. Я уже сблизилась с Августиной Броган и буду нанимать Левассора. Напиши мне, что ты думаешь о театрах: брать ли с собою Тюфякина раза два в неделю, или реже, или вовсе не брать? Тюфякин хорошо знает матушку, когда она жила во Флоренции с покойным Демидовым.

– Вы тогда жили у Демидова на Итальянском бульваре, на углу улицы Тэтбу. Вы только что родились. Я тогда был здесь и останавливался у Демидова. Когда ваша матушка оправилась после родов, мы поехали к Демидову во Флоренцию, а вас оставили у кормилицы. Я вас оттуда сам привез в 1825 году. Вам тогда было пять лет, и до самой его смерти вы у него жили в доме во Флоренции до 1827 г. Я как теперь помню.

Она, по словам его, очень умная собеседница; никто лучше ее не умеет держать салона. С нею всегда и всем приятно. Я этого совсем не знала и, признаться сказать, ее немного стыдилась. На прощанье Тюфякин мне сказал, что его большой каменный дом в Москве купил какой-то профессор Погодин совершенно за бесценок.

– Ну, теперь пригодилось; я уже распоряжусь и внесу деньги на ваше имя, на текущий счет. Деньги только что переведены в Париж. Это вам на булавки.

Как русские щедры. Я, впрочем, не жалуюсь, хотя у меня пропасть долгов. Павел Демидов, брат Анатоля, дал два года назад пособие французскому театру в сто тысяч франков по случаю революции. А моей матери отказал в ста тысячах франков на его долю. Она ему очень близка. Анатоль говорит, что он ей свою долю уплатит, если только старший брат даст пример. Мне это все рассказывал мой старик.

№ 8. ДЕВИЦЕ МЮЕЛЬ

Париж. Вторник, 12 ноября 1833 года

Я велела себя разбудить в десять часов. Мы обвенчались, и к двум часам пополудни экипаж уже стоял у подъезда. Мой муж, действительно больной, харкал кровью, едва мог сесть к г. К(ерминьяну) в дорожную карету. Я сделала несколько необходимых визитов. Заехала к Самойловой. Не стоит выеденного яйца. Не знает, как выехать, сама говорит. Окончив ею визиты, я заехала около шести к графине Легон, это ее приемный день. Мы встретились с герцогом Орлеанским, графом Морни, Анатолем Демидовым, который неотступно приставал ко мне, напоминая вздорное обещание, сделанное в шутку, когда мы скакали вместе.

– Я, право, по совести, не могу, ведь я ваша сестра. Мне мать проговорилась.

На мне была розовая шляпа с двумя страусовыми розовыми перьями, платье черное, тюлевое, спереди пять бантов, которые опускались на лентах розового цвета, и по обеим сторонам двойной рюш, по талии продолжался тот же рюш, также двойной, но в один ряд, по плечам и вокруг шеи тот же двойной рюш, юбка атласная розовая. Рукава по локти в обтяжку, сверху очень широкие, в два буфа. Ты себе представить не можешь, как мне это было к лицу. В семь часов я поехала домой, не дав никому обещания.

На Анатоля Демидова я не на шутку была сердита. Демидов не сын своего отца: он сын князя Василия Трубецкого. А я от кого иду, от князя Трубецкого или от барона Строганова или от домашнего секретаря Демидова – я до сих пор не могу допытаться. Луиза Мейер говорит, что я дочь Мейера, ее двоюродного брата; кому лучше знать, как не ей… Я с ним была бы счастлива. Он словно мой футляр, точно по мерке сделан.

Герцог меня проводил до кареты, и я обещала ему быть завтра в ателье на улице Сент-Оноре в третьем часу или позже.

– Я буду за уроком с двух часов и вас буду ждать с нетерпением.

Я с матерью была в Палэ Рояль, давали «Вертер». Дежазе удивительно хороша. Мне очень было досадно уехать из театра. Но, увы, надо было не опоздать на службу. Лафит был при моем венчании. Он сказал Жиске, чтоб тот не трогал Коссидьера. Я его благодарила улыбкой за его вмешательство.

№ 9. ПОЛИНЕ МЮЕЛЬ

Париж. Среда, 13 ноября 1833 года

Я премило провела утро с герцогом Орлеанским. Я угадала его приход и мать услала по магазинам и никого не велела принимать. Вечером я опять отправилась с матушкой в Палэ Рояль. Давали «Дочь Доминика» с Дежазе и Левассором. Я приехала к Тюфякину в исходе десятого часа. Тюфякин ждал на лестнице в ужасной ажитации. Он разослал своих лакеев на все перекрестки. Это несносное насилие. Я расплакалась и вспылила не на шутку. Тюфякин так испугался, что никого не велел принимать. Я ему сквозь слезы сказала, что моя мать приедет из театра и гер‹цог› 0‹рлеанский›, которого я пригласила. Я засадила мать в пикет, села за клавикорды и наигрывала арии Дежазе, распевая их по памяти. Мы сыграли с герцогом три роббера. Тюфякин был очень тронут, видя меня совершенно успокоившуюся. Герцог спросил у меня, сажая нас в карету, не поздно ли будет, если он приедет ко мне кончить свой вечер.

– Не слишком ли часто будет? впрочем, приезжайте, – сказала я ему, – я всегда счастлива видеть ваше высочество, – и, со свойственною мне скромностью, потупила взоры и вся раскраснелась.

Не правда ли, как мило? Я сказала матери, что герцог едет за нами, мать на дыбы. Я объяснилась с герцогом и, потихоньку от матери, через двадцать минут вернулась к нему, и мы поехали на улицу Сент-Оноре, № 13.

Я звонила у подъезда во всю мочь. Наконец пришла m-lle Прево. «Вы вечно спите, теперь убирайтесь к черту, сапристи, прошу не спать, я сонных терпеть не могу», – и, слегка подняв ногу, толкнула ее в зад. Ты удивляешься моему таланту разнообразить и заинтересовывать своими глупыми, самыми балаганными сценами? Ты заметила сцену, которой я начинаю письмо, и сцену, которой я его оканчиваю? Человеческой глупости нет пределов.

№ 10

Париж. Четверг, 14 ноября 1833 года

Я имела неимоверный успех, все старики восторженно хлопали, я их остановила одним взглядом, но их энтузиазму не было перерыву. Какие знатоки собрались у Тю-фякина! Они каждую ноту умели оценить. После ужина я потихоньку встала и, переодевшись вивандьеркой, в красной, очень коротенькой юбке (я так выросла, помнишь ту юбку, которую я надевала в прошлом году?), выступила с барабанным боем, застав их еще за ужином, и речитативом им произнесла: «Без папа, без мама, без огня». Изумлению их не было границ. Три иностранные князя просили меня им пропеть «Марсельезу», которую я им пропела с неимоверным воодушевлением. Эти три австрийские князя были крайне возбуждены и успокоились, когда я им пропела во второй раз «Идемте, дети отечества». Они целовали мои руки и сулили золотые горы, но когда я сделала вид, что склоняюсь на их предложения, то один за другим принимали вид, точно проглотили горячую воду. Эти три австрийские князя, я их назову тебе, а то, пожалуй, не упомню. Вот их имена: князь Роган Рошфор, князь Когари и князь Дидрих-штейн. Все трое из Вены. Они все трое весьма еще бодрые старики. Тут был крайне привязчивый старик с отвисшей губой, Александр Тургенев. Ему только пятьдесят лет. Он очень умен и занимается разысканиями в наших архивах. Поздравляю его и желаю ему много счастья, а меня бы оставил в покое. Одни из них почти никогда, а многие уже несколько лет как не посещают театров. На вечере были два князя Роган (один из них Гемене), князь Крой-Гавре; князь Роган Гемене вернулся из Лондона и туда же опять уезжает. Он звал меня на семейный обед через три дня. Непременно поеду, но петь не буду. Им шестерым было около пятисот лет. Мой Тюфякин без ревности смотрел на их ухаживания. Однако когда Роган Гемене взял мою ножку и поднес ее к губам, то он сильно закашлялся. Полез за моей ножкой и князь Крой-Гавре, но сам чуть-чуть не задохся. Из остальных приглашенных я припоминаю графа Жерсей, генерала, имя которого я совершенно забыла, кажется, виконт Лагамелиней, граф Партуно Гомар, который отозвался с большим уважением о трудах мужа. Ему вторил Гумбольдт, говоря о моем муже, как о новом светиле; мне очень польстили их похвалы, и когда, сойдя с лестницы, я давала моему лакею ногу, чтобы он надел дульеты, то сам Гумбольдт, с живостью молодого человека, выхватил дульету у лакея, надел бережливо одну из них, а Гомар взял другую, любуясь ими и ожидая очереди. Гомар спросил меня, сколько я буду брать за мой вечер.

– Четыре тысячи франков за час, с каждого слушателя.

И, вообрази, на другой день посыпались карточки с приглашениями на обеды. Также звали три австрийские князя. Верно, цена подходящая.

Жиске, префект полиции, хотя ему было с небольшим сорок лет, несмотря на молодые годы, был приглашен на вечер. Он до глубины сердца тронул меня тем неподдельным восторгом, с которым слушал меня и видимо любовался мной, и проводил нас до кареты. Через несколько минут карета остановилась, и мой Жиске впрыгнул в нее с отвагой пожарного. Старики правы, не приглашая людей моложе их на свои вечера. Я очень обрадовалась ему и усадила напротив себя, рядом с матерью. Я всегда езжу в четвероместной карете, чтоб платья не съеживались и не мялись, и я охотно отдала ему мою ногу на съеденье, затем обе. Мать моя дремала или казалась спящей. Он у меня оставался до трех часов утра. Я очень люблю Жиске, он мой самый верный друг, и всю полицию его обожаю. Я переговорила с ним о затеваемой школе для князя Тюфякина. Первоначальную мысль он совершенно одобрил; это единственное средство развлечь старика. Он мне посоветовал обратиться к Луизе Мейер в улице Сен-Мартэн, № 22, отдающей клавикорды напрокат, продающей ношеные платья, всякий хлам и т. д.

– Поручите ей вести дело. Это женщина примерной честности, она берет десять процентов, работает за десятерых, бьется из-за каждой копейки и в каждой копейке вам отдаст отчет. Вы останетесь довольны. Вы будете иметь меньше забот, содержание вам обойдется несравненно дешевле и вам не будет никаких хлопот. Как практично!

№ 11

Понедельник, 25 декабря (1833 года)

Я увезла с собой Полину на пятнадцать дней. Мы сегодня танцуем у Тюфякина. Я увожу Полину каждую субботу вечером. Она у меня гостит до утра понедельника. Когда бал у Тюфякина, то я отвожу ее во вторник.

№ 12

4, 5, II, 12, 18, 19, 25, 26 января 1834 года

С каким нетерпением я ожидаю этих дней. Я, однако, хожу дежурить исправно к Тюфякину. 13-го и 27-го мы танцуем. Полина всем нравится. Я была на бале королевы бельгийской. Так много было выпито на этом бале, что король запретил подавагь вина на балах.

№ 13

Февраль 1, 2, 8, 9, 15, 16, 22, 23

Все эти вечера мы проводим у Тюфякина и заходим иногда днем. Полина очень мила и совсем обворожила старика. 10-го бал у Тюфякина.

№ 14. ДЕВИЦЕ МЮЕЛЬ

Среда, 12 февраля 1834 года

Как скучно, что ты нездорова. Масленица в разгаре, по милости лорда Сеймура, бульвары кишат народом. Много верхом, в самых разнообразных костюмах. Экипажи лорда Сеймура тянутся один за другим и переполнены замаскированными молодыми людьми, которые несколько раз проехали между двух рядов экипажей, бросая конфетти и муку в народ и даже в мой брег. Я тут очень чинно сидела около бульваров. Покрытые с головы до ног мукой, мы пожелали позабавиться и сами. Я не вытерпела и просила лорда покутить с ним вместе. Он нас принял очень охотно, но с условием, что я допущу моих замаскированных воспитанниц, разумеется, с Луизой Мейер, присоединиться к нам. Мы разместились наудачу, но попарно, каждый кавалер имел свою даму. Мы часто менялись. Мы все одеты были дебардерами, как и ученицы мои; одна Луиза Мейер одета была Пьерро. Мы неистовствовали так, что лучше выдумать трудно. Демидов, одетый весь в розовом атласном жюстокоре, галопировал на белой лошади, кидаясь во все стороны со своей мукой, так что лошадь пала под ним, и мы его приняли в наш экипаж с криком неподдельной радости.

Мы кутили целых три дня, так что я могла едва выспаться к отправке из Куртильи. Я некоторых из них нарядила в костюм французской гвардии. Мы, миновав заставу, попали в Гран-Сен-Мартэн, загородный трактир, содержимый Денойэ. Давка была ужасная. Моим девчонкам бока порядочно намяли, пока они нас оберегали. Мы толкались по этим бастрингам и ничего замечательного не видели. Я видела как сквозь сон быка, шествующего в Палэ Рояль, окруженного несметной толпой с трубачами впереди. Их, говорят, встречает в Палэ Рояле герцог Орлеанский и завтракает с этой толпой. Я вовсе не желала его видеть. Я спросила сержанта, где же настоящий канкан, и, подобрав юбки, сделала ему мое пресловутое па.

– Я приехала сюда и хочу видеть «бурный тюльпан». Мне сержант отвечал:

– В участке, прекрасная дама.

Вот единственно умная вещь, которую мне удалось слышать в течение всей длинной ночи. Две из наших дам повздорили (герцогиня Д. и графиня Л‹егон› из-за какого-то школьника). Это было в «Ванданж де Бургонь» Сцену эту будто бы предсказывает Люше в книге «Сто один», за год назад, в 1833 году. Лорд Сеймур протестовал против этого описания; взялись исполнить его программу (лорд Сеймур протестовал против некоторых неточных подробностей). Этот молодой мальчик оказался бароном де Шассирон, ему едва шестнадцать лет; он нас очень забавлял, выделывая действительно невозможные фигуры им представляемого Христофа Колумба с графиней Л‹егон›. Не знаю, право, мы ли исполняли программу Люше или это было в воздухе самых заведений. Герцогиня Д. уехала в слезах, получив здоровенную оплеуху. На другой день Тюфякин мне задал порядочный нагоняй. Дело почти доходило до разрыва. Я ему объясняла, что взяла мою школу, чтобы они ознакомились с mise en scene, что я их взяла с собой, чтобы он не подумал ничего дурного – и разревелась, как ребенок. Тут мой добрый старик растрогался и сказал мне:

– Я вам все, кажется, позволяю, но не таскайтесь, ради бога, по грязным трактирам.

№ 15

Март 1, 2, 8, 9, 15, 16, 22, 23, 29 и 30

… бал. Мы праздновали масленицу – до 9 марта, а начали 9 февраля. Я весь месяц провела с графом Валевским. Он вернулся из Алжира героем. Он поляк и сын Наполеона и вальсирует как бог. Герцог Орлеанский дуется, герцог Немурский жмется, точно аршин проглотил, Морни сбежал, д'Альбон мне наговорил дерзостей: у него на другой день была дуэль с Лютероде. Лютероде очень гордится, что ходит с подвязанной рукой, я его вожу в моей коляске по Елисейским полям. Тюфякин читает мораль, но ничего не берет: мои паутинные нити перепутались. Оно так и следует. 10-го Полина вернулась с отцом. Он мне не на шутку куры строит. Милости просим. Он мне подарил сорок тысяч франков за мои хлопоты и заботы о дочери. Это гораздо остроумней всей остальной масленицы. Кажется, графиню Л‹егон› пригласили уехать в Брюссель, чтобы дать успокоиться скандалу. К счастью, я все время не снимала маски, хотя было очень душно.

№ 16. ГРАФИНЕ ЛЕГОН в БРЮССЕЛЬ

Понедельник, 10 марта 1834 года

Я была нынче в театре, давали «Дон-Жуан». Вид зала был очень хорош, и туалеты отличались истинной роскошью; королева имела бархатный пунцовый ток. Она меня вызвала в свою ложу и хвалила мой туалет: платье из крепа жонкиль, юбка, разрезанная спереди и закрепленная букетами из анютиных глазок; их было пять по лифу; в промежутках виднелась атласная юбка жонкиль; рукава в три буфа, лиф с мысом, образованным эмалевыми пуговицами фиолетового цвета, вокруг осыпанных бриллиантами; на голове шнурок из фиалок, и в косу была вдернута бриллиантовая эгрета. Она не могла налюбоваться моим туалетом; она знала, что это герцогу ничего не стоит, а крупных и мелких бриллиантов у меня было на сорок тысяч франков. Она воображала, что я влюблена в него по уши. Я ей сказала, что бриллианты – подарок моей матери. Я из театра повезла с собой Полину, и мы плясали до упаду. Бедный Тюфякин приходил и спрашивал у моих танцоров, скоро ли кончится бал. Меня он и не спрашивал, боясь, что я этим огорчусь. После финального канкана я велела играть котильон. Истощенный вид Тюфякина не помешал ему нас встретить с сладострастной улыбкой, когда мы подошли к нему втроем: герцогиня Валенсей, Полина Мюель и я. Выбор пал на Полину Мюель, которая с сияющей улыбкой, взяв его под руку, отправилась с ним в кабинет. Она все это даром проделывает. Она просто душка. Граф Валевский со мной вальсировал до упаду. Когда музыканты заиграли мазурку вслед за котильоном, я думала, что Тюфякину дурно сделается. Он Валевского не жалует и боится, что его Николай из Парижа отзовет. Ну, так что же, я с тобой в Петербург охотно поеду.

№ 17

Апреля 5, 6, 12, 13, 19, 20, 26, 27

7, понедельник

После бала мы поехали верхом с Полиной. Время было чудное. 13-го апреля мы поехали в Консерваторию с герцогиней Брольи смотреть чудную девушку. Мне очень хотелось ее завербовать в школу Тюфякина. Оттуда мы заехали вместе в мастерскую Давида д'Анжер; он лепил статую г-жи Сталь, матери герцогини. Она говорит, что мать ее точно живая. Около двух часов мы ездили слушать немецкого проповедника в Темпль де Биллет. Проезжая улицу Сен-Дени, мы повернули в улицу Урс и Гренье-Сен-Лазар. Мы увидали воздвигающуюся баррикаду около улицы Мобие и снова наткнулись на баррикады; мы свернули вправо, так и не слыхав знаменитого проповедника.

20, воскресенье

Мы опять поехали к Давиду д'Анжер. Склад моего ума и моя манера держать себя ей живо напоминали мать. Я драпировалась в шаль г-жи Сталь и приняла ее позу по указанию герцогини. Вошел знаменитый Араго; я продолжала рассказывать наши приключения на прошедшей неделе.

21, понедельник

Я много вальсировала с Валевским. Я полагала, что одержала верх над моей чувственностью. Но, увы, мои добрые пожелания обратились в дым. – Проповедника, которого мне не удалось услыхать в Темпль де Биллет, зовут, кажется, Мундт.

№ 18

Май 3, 4, 10, 11, 17, 18, 24, 25, 13

5 и 19

После бала мы каждый раз ездили верхом вчетвером, с Валевским и Морни, который приютился к Полине. Он бы рад жениться на ней, но отец не отдаст за него и хорошо сделает. Он что ни на есть хлыщ большого света.

№ 19

Июня 1-го

Мы эти два дня провели вместе, я только ходила с Полиной к Тюфякину, Полина уехала с отцом в Эпиналь. Наше прощанье было раздирательным.

№ 20. ПОЛИНЕ ‹МЮЕЛЬ›

Париж. Понедельник, 2 июня 1834 года

Душка ты моя, как грустно без тебя. Что тебе делать в твоем скучном Эпинале? Приезжай лучше в Компьен. Мы весело заживем, у меня дача прекрасная, близ леса. Мы переезжаем через десять дней. Но не пугайся, у старика своя дача: его вилла за две версты от моей дачи. Мой предмет теперь герцог Немурский. Я люблю его несравненно больше, чем большого Цыпленка, которого отпустила на время в отпуск; пусть ходит в школу графини Л‹егон). Ему это нужно; пусть попробует. Герцог Немурский горячо взялся поправить мои дела в Мартинике. Граф Дюшатель принялся за дело и отстаивает наши интересы. Оно не только ничего не будет стоить правительству, но сбережет еще несколько миллионов субсидий, платимых туземным сахарозаводчикам. Я поручила г. Риду осмотреть мои плантации и представить планы. Тюфякин взял на себя все расходы на поездку. Скажи отцу, чтобы он тебя привез, скажи ему, что я о том прошу его на коленях. Моя мать и во сне бредит о моем величии. Она все воображала, что я выйду замуж за Демидова, и так ему надоела, что он, избегая наш дом до свадьбы, совсем отвык к нам ходить. И бог с ним. Тюфякин также его терпеть не может.

Я обязана г. Геллю знакомством с графинею Суза. Это чудная женщина, она так восхищается моими стихотворениями, доселе не изданными. Ей было более семидесяти лет, когда мы познакомились. Я часто обедаю у нее и провожу с ней вечера до восьми часов. Граф Морни вдается в религию. Мы втроем читаем одного из отцов церкви. Когда я ухожу поранее, то Морни меня провожает пешком по Елисейским полям до дому, куда я спешу, чтобы переодеться. В двенадцать, когда я возвращаюсь, расфранченная, от князя Тюфякина, я часто встречаю Морни на нашей улице, ожидающего моего возвращения. Ты не можешь себе представить, как это меня трогает. Он много говорит с г. Керминьяном о своих плантациях свекловицы и читает ему свои записки. Жиске ему советовал устроить свеклосахарный завод в большом виде. Они так много об этом говорили, что я во сне видела, как из большущей свеклы я сама вывожу на огне растопленный сахар. Когда я им рассказывала мой сон, они помирали со смеху; сон повторяется очень часто. Уж не несчастие ли какое-нибудь? Матью де Домбаль и генерал Бюжо постоянно приводятся этими господами как авторитеты. Я молчу и думаю про себя, сколько я теряю с моими невольниками в Мартинике. Я сильно работаю в пользу уничтожения субсидий, платимых правительством в пользу туземных сахарозаводчиков. Они все поставят вверх дном и нарушат порядок, устроенный самой природой. Я нашла у моего Тюфякина брошюру четырнадцатого года «Три послания о Николае Бонапарте»: