Современная идиллия

Происхождение названия романа, возможно, связано с повестью В. Авенариуса "Современная идиллия" (ОЗ, 1865, ЭЭ 6–7), воспевавшей как раз "телесные упражнения" (вошла в его книгу "Бродящие силы" и вызвала резкую рецензию Салтыкова – см. т. 9, стр. 237–242). В салтыковском романе это название наполнилось глубокой трагической иронией.

Замысел «Современной идиллии» определился, таким образом, не сразу. Тем не менее это произведение, неожиданно начатое, писавшееся по частям и со значительными перерывами, а в заключительной своей части «скомканное», оказалось органичным и цельным.

1

«Современная идиллия» – не обычный салтыковский «цикл», тем более не «сборник», а сатирический роман, и автор настаивал на этом. Он писал А. Н. Пыпину (1 ноября 1883 г.) по поводу отклика «Вестника Европы» на отдельное издание произведения: «Современная идиллия» названа «Сборником», но почему – совершенно не понимаю ‹…› Ежели стать на точку зрения «Вест. Евр.», то и «Записки Пиквикского клуба», и «Дон Кихота», и «Мертвые души» придется назвать сборниками". Мнение о том, что его произведение – «настоящий роман», писатель высказал также в беседе с Л. Ф. Пантелеевым[49].

Характеризуя "Современную идиллию", следует учитывать своеобразный взгляд Салтыкова на жанр романа в современной ему литературе[50]. Он стремился воплотить здесь художественно те возможности жанра, о которых писал как литературный критик.

На протяжении 70-х годов Салтыков неоднократно заявляет об исчерпанности такого романа, который растет на "почве семейственности", раз– решает интимно-психологическую, обычно – любовную, коллизию и представляет человека преимущественно в его "личном" определении. В "Современной идиллии" эта критика продолжена художественно-сатирическими средствами: в тексте пародированы образцы "романов", которые "можно изо всего сделать, даже если и нет у автора данных для действительного содержания"[51], в сюжете комически снижены традиционные «романические» ситуации и образы («любовная» история Глумова, «украсившего свой обывательский формуляр» поступлением «на содержание к содержанке» Фаинушке; фигура княжны Рукосуй-Пошехонской, юмористически отразившая некоторые черты героинь классического русского и западноевропейского романа).

Салтыков предсказывал неизбежное расширение рамок романа, изменение всей его архитектоники, смену героев и конфликтов в связи с резкими переменами в современном мире и человеке. "Роман современного человека", животрепещущее содержание которого составляет, в частности, "борьба за существование", "зарождается где-то в пространстве и там кончается". Он "разрешается на улице, в публичном месте – везде, только не дома; и притом разрешается ‹…› почти непредвиденным образом". "Проследить эту неожиданность так, чтоб она перестала быть неожиданностью", – насущная задача современного художника (т. 10, стр. 33–34). Эти мысли, высказанные еще в 1869 году, хотя и относятся к жанру романа в целом, а не только к его сатирической разновидности, звучат тем не менее как прямое теоретическое предварение "Современной идиллии".

Но Салтыков не только требовал преобразования жанра романа, он опирался на определенные жанровые традиции. Его издавна привлекала эпическая форма, сочетающая авантюрное и социально-психологическое начала с сюжетом-путешествием, представленная знаменитыми книгами Сервантеса, Гоголя, Диккенса.

В одной из рецензий 1871 г. Салтыков подчеркнул особую актуальность для современной литературы "задачи", которую ставил Гоголь: "провести своего героя через все общественные слои" (т. 9, стр. 440). Первый опыт реализации такого замысла дан в "Дневнике провинциала в Петербурге".

В "Современной идиллии" он продолжает разработку формы большого сатирического повествования, вызревавшей в его творчестве на протяжении целого десятилетия.

Избранная структура романа-обозрения позволила представить "срез" многих пластов действительности, охватывая этот разнородный материал единой точкой зрения. Несовпадение героев-обозревателей, Рассказчика и Глумова, с ситуациями, в которые они последовательно попадают, послужило, в то же время, исходным моментом для богатой комической разработки и характера и обстоятельств.

В сюжете и образах "Современной идиллии" нашла отражение вся противоречивость социально-экономического уклада пореформенной России, где, по замечанию Ф. Энгельса, "современная крупная промышленность" была "привита к первобытной крестьянской общине и одновременно представлены все промежуточные стадии цивилизации"[52]. Взгляду «героев», гонимых свирепостью «внутренней политики», открываются, в едином сюжетном движении, сжигаемый лихорадкой буржуазных афер «деловой Петербург», «выморочный» уездный городишко Корчева, село Благовещенское, разграбленное местными кулаками «Финагеичами» и пришлым арендатором Ошмянским; они встречают неизжитые черты крепостной психологии (эпизоды в деревне Проплеванной), тщательно сохраняемые дореформенные обычаи (история князя Рукосуй-Пошехонского); они сталкиваются с исчерпывающей, итоговой у Салтыкова, галереей типов русского буржуа: от патриархального «купчины» Парамонова до «мецената» Кубышкина, создателя своей собственной прессы.

В жанре общественного романа, в частности, и сатирического романа, как он представлен Салтыковым, судьба человека всецело определяется историческими обстоятельствами, фактами современной политической жизни. Именно они составляют здесь ту необходимую, по мысли писателя, «не случайную» «обстановку, которая ‹…› влияет на ‹…› характер» героя и «вызывает с его стороны такие, а не иные действия» (т. 9, стр. 441–442). «Время» в романе такого типа является определяющим началом.

2

Салтыков работает над «Современной идиллией» в период, когда в России подготавливается, назревает и обрывается, не разрешившись революцией, вторая после 60-х годов революционная ситуация. Это время нового подъема крестьянского протеста в разоренной пореформенной деревне, время «отчаянной схватки с правительством горсти героев» «Народной воли» (В. И. Ленин)[53] время оживления либерально-оппозиционного движения, выступавшего с лозунгами «законности», «правопорядка», «свободных учреждений»[54].

Выход из кризиса правительство искало то на путях суровых "чрезвычайных мероприятий", то "вынуждено было" идти "на уступки"[55]. Но исторических условий, которые смогли бы обеспечить успех революционного натиска, все же в стране не существовало. Устранение Александра II (1 марта 1881 г.) не дало благоприятных для революционеров последствий, истощив их собственные силы. "Волна революционного прибоя была отбита[56]. 29 апреля 1881 г. публикуется манифест Александра III «об укреплении самодержавия». Министры либеральной ориентации во главе с М. Т. Лорис-Меликовым устраняются из правительства; «диктатуру сердца» сменяет демагогическая «народная политика» Н. П. Игнатьева, в мае 1882 г. уступившего место печально знаменитому Д. А. Толстому, который «был создан для того, чтобы служить орудием реакции»[57]. Вместе с К. П. Победоносцевым Д. А. Толстой открыто объявляет реформы 60-х годов «преступною ошибкой»[58].

Навстречу правительственной реакции шла волна реакции общественной, вызванная "массовым политическим развращением населения ‹…› самодержавием"[59], страхом дворянско-буржуазных сил перед перспективой революции и разочарованием широких кругов интеллигенции в революционном народничестве. «Мания доносов распространяется во всех слоях общества»[60]; в высших сферах возникает тайная организация для искоренения «крамолы» – «Священная дружина» со своей сетью шпионов и провокаторов. Зенита влияния достигает M. H. Катков. Либеральная пресса («Голос», «Русская правда») смиренно просит «о помиловании»[61].

Идейный кризис, практика политических провокаций, с одной стороны, расцвет в пореформенные годы буржуазного преуспеяния и хищничества, с другой, повлекли за собой невиданный ранее рост преступности.

"Современная идиллия" содержит множество намеков на текущую историю России 1877–1883 гг. Прием раскрытия "политики в быте" (М. Горький), может быть, нигде у Салтыкова не явлен столь ярко.

Преодолевая искусством эзоповского иносказания цензурные запреты, Салтыков сумел откликнуться на перемены и колебания правительственного курса (игра интриг и перемещений в "квартале"); сатирически отразить злободневные официальные документы, вроде "Инструкции полицейским урядникам", и действия администрации ("оздоровительные проекты" в XIII гл.). Ему удалось запечатлеть политические процессы над революционерами ("Злополучный пискарь, или Драма в Кашинском окружном суде"), сыскную самодеятельность "Священной дружины" ("Клуб Взволнованных Лоботрясов" и его добровольные агенты). Охранительная пресса узнавала себя в гротескном облике газет "Краса Демидрона" и "Словесное Удобрение"; факты биографий реакционных генералов (М. Г. Черняева, Р. А. Фадеева, И. В. Гурко) насытили колоритными подробностями образ странствующего полководца Редеди.

Но при всем богатстве конкретного политического подтекста "Современная идиллия" не является столь непосредственным откликом на ход событий, как возникшие во время работы над нею "Письма к тетеньке" (см. т. 14 наст, изд.), хронологически и по материалу очень близкие к основным ее главам (XII–XXIX). Создание панорамы общественных сил и событий не было на сей раз целью писателя.

Главную особенность своего сатирического романа сам Салтыков усматривал в единстве идеи, которую герои воплощают всей своей судьбой. "Это вещь совершенно связная, проникнутая с начала до конца одной мыслию, которую проводят одни и те же "герои". Герои эти, под влиянием шкурного сохранения, пришли к убеждению, что только уголовная неблагонадежность может прикрыть и защитить человека от неблагонадежности политической, и согласно с этим поступают, то есть заводят подлые связи и совершают пошлые дела" (письмо к А. Н. Пыпину от 1 ноября 1883 г.). Глубокой "мыслью" романа является драма обмеления человеческой личности, угасания идей, оскудения жизни под игом реакции.

Сумрачный образ времени – в конечном счете – создается крупными штрихами, характеризующими действия власти и поведение общества в их основных приметах и проявлениях. Кроме того, сквозь черты современности всюду просвечивает история. В романе много исторических ассоциаций, параллелей, реминисценций, возникающих по разным поводам (прогулки героев по столице с ее памятными местами, генеалогия рода Гадюков-Очищенных, биография князя Рукосуй-Пошехонского, "счет" купца Парамонова). Можно сказать, что в "Современной идиллии" в сжатом виде воспроизведен взгляд Салтыкова на историю российской государственности, сложившийся у него еще с конца 60-х годов[62], – с характерным выбором эпох и фактов, демонстрирующих произвол и развращающую силу самодержавия, политическую беспринципность дворянского общества, забитость социальных низов.

В гротескных персонажах "Сказки о ретивом начальнике", в собирательных образах "исправников", "урядников", "гороховых пальто" и т. д., Салтыков раскрывает природу деспотической власти, которая превращает существование каждого "невинного обывателя" в "шутовскую трагедию" и "катастрофу". Особенно значительны здесь проходящие через основные главы текста сквозные образы вездесущего "горохового пальто", "невидимого" штаб-офицера. Они почти "нематериальны": буквально растворяясь в воздухе и снова возникая из него, но всегда вовремя оказываясь на страже "основ", именно они символизируют в романе атмосферу политического сыска и доносительства реакционной эпохи.

Но герои обуздания – не главные лица в этом произведении Салтыкова, в отличие от «Помпадуров и помпадурш» и «Господ ташкентцев». Не «субъект», а «объект» реакции – общество находится здесь в фокусе изображения.

3

В «Современной идиллии» Глумов и Рассказчик – более «герои», чем в других произведениях Салтыкова («В среде умеренности и аккуратности», «Недоконченные беседы»), где им принадлежит скорее функциональная роль проводников определенного взгляда на вещи. Писатель связал с этими образами моральные проблемы, очень злободневные и общественно значительные. Они заключают, кроме того, заряд несомненной полемики с идейно-этическими построениями реакционной публицистики и философии.

Оба героя в сочетании воплощают самый широкий, массовый тип российского интеллигента – "среднего культурного человека", с характерной либеральной складкой ("восторги по поводу упразднения крепостного права", "светлые Надежды, возбужденные опубликованием новых судебных уставов" и т. д.). Они непричастны к политическому радикализму, но имеют потребность "свободно мыслить и выражать свои мысли по-человечески" и потому находятся в постоянном конфликте с властями, осуществляющими политический контроль. Автор одного из наиболее проницательных откликов на журнальную публикацию "Современной идиллии" – Г. Градовский отметил, что в романе "сатирически воспроизведено, как нынешние условия нашей жизни ‹…› отражаются на среднем русском человеке, на большинстве русского общества и народа"[63].

В сложное идейное целое, каким являются центральные образы романа, входит неотъемлемой частью разоблачение "измен и шатаний либерализма" (В. И. Ленин)[64]. Но было бы ошибкой отыскивать в сюжетной судьбе героев простое отражение истории политической капитуляции «либеральной партии» после 1 марта 1881 г. «Либерализм» в данном случае следует понимать скорее как «нормальную окраску убеждений» средней русской интеллигенции (по выражению Салтыкова). Ирония, сарказм писателя вызваны эфемерностью этого «свободолюбия» – чисто теоретического и ничем не подтверждаемого реально.

"Средний человек" – одна из основных типологических категорий салтыковской сатиры, наиболее точное определение ее объекта в 80-е годы[65]. «Средний человек» – посредствующее звено между носителем революционной мысли («высокоинтеллигентным человеком» в эзоповском словаре «Современной идиллии») и не пробужденной еще «мелкой сошкой» – массами. Перед фактом политической неразбуженности народных масс выход революционера из гибельной изоляции и приближение социальных перемен Салтыков, в известной мере, связывает с гражданской активизацией «среднего интеллигента». И обратно: по мысли писателя, исторический застой, торжество реакции («суматохи», «ябеды», как обозначено в романе) усугубляются и затягиваются, когда идейно деморализованный («заснувший», «очумевший») средний культурный слой не в состоянии быть для передового деятеля «тою материальною и нравственною поддержкою, которую дает общество и перед которою невольно задумывается самая нахальная беззастенчивость» (см. т. 9, стр. 162).

Глубокую тревогу Салтыкова вызывало то обстоятельство, что под флагом борьбы с политической "крамолой" карательная практика правительства направлялась на гораздо более широкий объект: "Уж не об динамите и цареубийстве идет речь, а о простом человеческом образе мыслей", – писал он Г. З. Елисееву 20 января 1883 г. "Усиленные меры" "наводили ужас" на общество в целом[66]. Реакционная «ябеда», утверждается в романе, «захватила в свои тиски ‹…› „среднего“ человека и на нем ‹…› сосредоточила силу своих развращающих экспериментов».

Рассказчик и Глумов проходят все стадии убывающего свободомыслия, переживают "процесс мучительного оподления", чтобы в финале возмутиться и ощутить "тоску проснувшегося Стыда".

Первый этап их "отрицательной эволюции" – полное погружение в растительное существование. Философию пассивного пережидания трудного исторического момента Салтыков обозначил понятием "годить" ("погодить"). Незадолго до начала работы над "Современной идиллией" он беседовал с Ф. M Достоевским "о трудности определить явление, назвать его настоящим словом"[67]. Такое «настоящее слово» для общественного тонуса реакционной эпохи было найдено им и сразу оценено современной критикой: «Глумов и Рассказчик возводят в принцип очень обыкновенную способность годить», но, «когда, например, мы „годим“, то нам кажется, что это совершается вполне прилично и далеко не так глупо, не так смешно, как у щедринских героев»[68]. Салтыков блистательно реализовал в комическом действии сложившуюся у него еще с 60-х годов систему устойчивых значащих деталей, которые характеризуют быт людей, свободных от умственных интересов.

В романе часто встречаются упоминания первоклассных и второсортных петербургских "рестораций" ("Борель", "Доминик", "Палкин", "кухмистерская Завитаева", "Малоярославский трактир" и т. д.), известных столичных колбасных, булочных, фруктовых лавок, винных "заведений" ("Шпис", "Людекенс", "булочная Филиппова", "Милютины лавки", "Елисеев", "Эрбер", и пр.), увеселительных мест ("балы Марцинкевича", "танцклассы Кессених", "Пале-де-Кристаль", "Демидрон" и т. п.)[69]. У Салтыкова все подобные упоминания, давая «топонимику» благонамеренности, были сатирически экспрессивны, психологически выразительны: за ними вставала не только живописная картина города, но определенный образ жизни, моральный портрет завсегдатая подобных заведений, хорошо известный современнику.

Вскрывая печальную логику неизбежного перехода "благонамернности выжидающей" в "благонамеренность воинствующую", писатель заставляет своих героев на следующем этапе их приспособленческой карьеры вступить в общение с полицией и взяться за организацию уголовных преступлений. Мотив преступности, уголовщины проходит через все произведение, персонажи, с которыми сближаются герои: аферист Балалайкин, "злокачественный старик" Очищенный, содержанка Фаинушка, Выжлятников – дают представление о разных формах аморальности. Проблема аморализма ставится в романе широко, истолковываясь как "стихия общественной жизни" (И. А. Гончаров), каждый герой подвергнут своеобразной "этической пробе".

Привлекая внимание Салтыкова давно, в полную силу эта мысль зазвучала именно в "Современной идиллии": уголовщина и контрреволюционная политика, "благонамеренность" и "воровство" объединены в романе как безусловно родственные общественные явления.

Реакционная пропаганда хотела найти корни социальной преступности в революционной идеологии. Стремясь дискредитировать своих идейных противников, охранители тенденциозно интерпретировали социалистическое учение о собственности, приписывая революционной среде грабительство в качестве "идейного принципа"; самих революционеров выдавали скорее за уголовных, чем за политических преступников[70]. «Московские ведомости» настойчиво внедряли в сознание обывателя, что народники – «чистые воры»[71] и «сама их цель составляет, сколько там ее ни маскируй красивыми словами ‹…› возведенное в принцип грабительство»[72]. Революционная нелегальная пресса была вынуждена выступать с опровержением инсинуаций[73].

В романе Салтыкова именно "стезя благонамеренности" приводит Рассказчика и Глумова в компанию подонков общества и на скамью подсудимых. Салтыков опроверг реакционную клевету, которая намеренно "смешивала Прудона с Юханцевым". В черновой редакции главы X, не вошедшей в окончательный текст, этот тезис сформулирован с наибольшей публицистической четкостью (см. стр. 287–291 и прим.). Но, изъяв эти страницы, писатель сумел всей историей своих героев выразить мысль о том, что "общий уголовный кодекс защитит от притязаний кодекса уголовно-политического". Этот аспект романа естественно вызвал недовольство реакционной газеты "Гражданин", призвавшей "восстать" против "нравственной стороны" книги, в которой "квинтэссенция разврата" и "все обхватывающая грязь" прямо объяснялись разгулом реакции: "точно ‹…› торжествующая над падшим врагом песня!"[74]

В стремлении любой ценой добиться "снисходительно брошенного разрешения: «живи!», герои Салтыкова смешны, ничтожны, презренны, в описании их «подвигов» писатель открыто саркастичен. Но в «диалектике чувств» Рассказчика и Глумова приступы панического страха и благонамеренного рвения периодически перемежаются вспышками стихийного возмущения. Благодаря этому в важнейшие поворотные моменты сюжета их образы освещаются иным светом: происходит углубление предмета сатирико-психологического исследования, черты трусливых либералов растворяются в облике затравленного человека. История героев становится стержнем, вокруг которого писатель группирует проблемы, раскрывающие драматические судьбы честной мысли.

4

Трагическая беззащитность, «неприкаянность» интеллигенции в 80-е годы становится общей темой демократической литературы[75]. Салтыков благодаря свойственной ему «силе анализа, с которой он умел разбираться в разных общественных течениях» (А. И. Эртель[76]) проникает в глубь – в важнейшие коллизии эпохи.

Исключительную принципиальную важность имеет в романе, как сказано, сопоставление человека "высокоинтеллигентного", человека "среднего" и "мелкой сошки". Салтыков приоткрывает здесь идейную драму поколения 80-х годов.

Пассивная позиция "заснувшей" массы образованного общества обличена всей историей духовных блужданий героев романа. Но признанная единственно благородной "высокоинтеллигентная" – революционная позиция, революционное "дело", в его имеющихся на сегодня исторических формах вызывает сомнение в своей результативности, плодотворности: "да и то ли еще это дело, тот ли подвиг? нет ли тут ошибки, недоумения?" Глубокое сочувствие к революционной самоотверженности под покровом фантастики пронизывает "представление" "Злополучный пискарь". Как раз на тех страницах романа, где берутся под защиту носители революционной мысли, отданные полицейским преследованиям и обывательской травле, в наибольшей мере открывается личность Салтыкова – с его высокой этикой, суровостью нравственных требований, обращенных к себе: в 80-е годы он все чаще упрекал себя за то, что "не шел прямо и не самоотвергался". "Могучий лиризм" этих глав "Современной идиллии" уловила еще прижизненная критика[77].

Но, восхищаясь героической цельностью облика революционера, писатель не видел смысла в террористических актах, которые, не изменяя порядка вещей, тяжко отражались на положении общества и литературы. Отсюда – сдержанно-иронические суждения о "крамоле потрясательно-злонамеренной" в тексте романа.

Кроме того, – и это главное, – Салтыков исполнен глубоко драматического сознания, что между революционным "делом" и "объектом его" – народом "кинута целая пропасть" темноты крестьянства, обманутого и натравленного властью на "народных заступников". В романе тревожно звучит мотив "ловли сицилистов". Ошибочно принятые за революционеров-социалистов, попадают под удар "народной Немезиды" Глумов и Рассказчик. Эти горькие страницы запечатлели "великую трагедию истории русской радикальной интеллигенции": "ее лучшие представители, не задумываясь, приносили себя в жертву ‹…› освобождению" народа, "а он оставался глух к их призывам и иногда готов был побивать их камнями…"[78].

И еще одного болезненного признака, наступившего "кризиса идей" коснулся Салтыков в "Современной идиллии". По ходу повествования неоднократно возникает в разных вариациях тема "упразднения мысли": "дело человеческой мысли проиграно навсегда ‹…› человек должен руководиться не "произвольными" требованиями разума и совести, которые увлекают его на путь погони за призрачными идеалами, но теми скромными охранительными инстинктами, которые удерживают его на почве здоровой действительности". Речь идет здесь о той широкой ревизии гуманистических и социалистических заветов "сороковых годов", которой был ознаменован рубеж 70-80-х годов.

В понятие "призрачных идеалов" здесь вкладывается не то значение, характерное для салтыковского строя мысли ("призраки" – пережившие себя неразумные жизненные основания, утратившие внутренний смысл постулаты), в котором оно встречается в его творчестве с 60-х годов[79]. Здесь воспроизведено осмысление этого понятия охранительной публицистикой, которая именовала «призраками» революционные, социалистические идеалы. В начале 1882 г., например, быстро разошлась книга H. H. Страхова (за сочинениями которого Салтыков, судя по его письмам, следил) «Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки» (СПб., 1882), где развитие русской мысли с 40-х годов, шедшее в русле революционной критика действительности, объявлялось бесплодным, ведущим к тупику: «наша мысль витает в призрачном мире», «наша злоба и любовь устремлены на призраки» (стр. 7–8). Страхов доказывал, что передовые стремления «удовлетворены быть не могут» («люди предаются самодовольным мечтам о неслыханном еще совершенстве и обновлении человечества» – стр. 8–9), и приходил к выводу, что «факты» «противоречат теории прогресса» (стр. 201).

Салтыков, в последний период своего творчества ощущавший себя "все больше и больше ‹…› человеком сороковых годов" (см. письмо к П. В. Анненкову от 10 декабря 1879 г.), не мог не выступить против тенденции, закрывавшей идейную перспективу освободительной мысли.

Роман завершается явлением Стыда. Стыд, совесть – образ сложного содержания, вызревающий у Салтыкова в конце 70-х годов ("Дворянские мелодии", "Чужой толк", "Господа Головлевы"). 25 ноября 1876 г. он писал П. В, Анненкову, что "современному русскому человеку" "несколько стыдно" жить, но "большинство даже людей так называемой культуры просто без стыда живет. Пробуждение стыда есть самая в настоящее время благодарная тема ‹…› и я стараюсь, по возможности, трогать ее".