Мишень для темного ангела

У Эльвиры не было детей, она проронила это как-то вскользь, когда мы разговаривали с ней о возрасте, о теле, о том, что у нее нет растяжек ни на бедрах, ни на животе, что она никогда не была беременна. Интересовало ли меня прошлое Эльвиры? Безусловно, мне было интересно знать о ней все. Да только она ограничивалась дежурными фразами: мол, умер ее муж, хороший был человек, очень ее любил, холил и лелеял. Что умер неожиданно, от инфаркта. Каким именно бизнесом он занимался, я так и не поняла. Но денег оставил жене немерено.

Я не видела ни одного семейного фотоальбома, где бы Эльвира была с мужем. Имелись, конечно, маленькие такие альбомчики, с целлофанированной обложкой, набитые курортными снимками, где Эльвира была одна или в обществе знакомых женщин. Мужчин рядом с ней на фотографиях нигде не было. Если бы я не знала ее, то подумала бы, что она принципиально избегает мужчин или же они по причине ее непривлекательности избегают ее. Однако она была интересной, здоровой женщиной, у которой были любовники, поэтому отсутствие мужчин на снимках меня всегда удивляло.

Поскольку мне позволено было наводить порядок в каждом уголке дома, я имела возможность просматривать и документы Эльвиры. Так вот, ни одного документа, где бы фигурировал Норкин Евгений Борисович (а именно так звали ее покойного супруга), я не увидела. Мое любопытство заставило меня завязать знакомство с уборщицей одного московского загса, женщиной с проблемами. Как я вышла на нее – это отдельная история. Скажу только, что я несколько недель следила за ней, выяснила, где и в каких условиях она живет, поговорила с соседями. И лишь после того, как поняла, что эта женщина сильно нуждается, что у нее больной отец, на которого уходят все заработанные ею средства, я и столкнулась с ней в магазине рядом с ее домом. Как бы случайно. Познакомилась, пригласила ее в кафе, придумала историю, будто у меня проблемы, наплела ей с три короба про какое-то там наследство, которое может пройти мимо меня, сказала, что люди должны помогать друг другу, а потом спросила, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Может, дать денег в долг? И дала. Целых три тысячи рублей. После мы с ней еще несколько раз встретились, я сказала, чтобы она не возвращала мне деньги. Ну а затем попросила ее достать мне копию свидетельства о браке супругов Норкиных – Евгения Борисовича и Эльвиры Андреевны. И еще, если можно, копию свидетельства о его смерти. Моя знакомая, ее звали Татьяна, добыла мне эти документы буквально через пару дней. Так я узнала, что Норкин Евгений Борисович – никакой не фантом, что он реальная личность и действительно был супругом Эльвиры. И что умер он чуть больше одиннадцати лет тому назад.

И я успокоилась. Просто неприятно было бы узнать, что тебе морочат голову, врут в лицо. Мне даже дышать стало легче после того, как я узнала, что Эльвира была со мной честна.

Итак, я выяснила, что богатство Эльвиры досталось ей от мужа и что мне, человеку бездомному, необразованному (курсы швей-мотористок не в счет), надо сделать все возможное, чтобы как можно дольше задержаться при ней, расположить ее к себе, постараться сделать все, чтобы стать ей близким человеком. Чтобы в конечном итоге она позаботилась обо мне, и я на старости лет не оказалась выброшена на улицу. И если поначалу я прислуживала ей как бы через силу, наступая на горло собственной гордости, раздражалась всякий раз, когда мне делали замечание или допускали грубоватый тон, то потом мы с Эльвирой как-то притерлись друг к другу.

В самолете я только и думала, что о появлении возможных наследников. Представляла себе, как вернусь обратно в Москву и увижу целую свору алчных и совершенно чужих людей, которые будут вести себя как хозяева в квартире, повсюду совать свой нос, трогать вещи, ну а потом всем скопом отправятся в Лазаревское – присваивать все нажитое покойной…

О завещании я ничего не знала. Уверена, что и Эльвира тоже не успела распорядиться своим имуществом. И что же теперь будет, если вдруг и наследников не окажется? Кому отойдет квартира на Патриарших? Или дом в Лазаревском? Государству, что ли? Уж лучше бы она тогда оставила все Саше. У него все-таки дети…

А что делать мне? Где жить? Деньги-то у меня на первое время есть. Можно квартиру снять и устроиться в какую-нибудь приличную семью домработницей. Или купить недорогой домик где-нибудь в Подмосковье? Недорогой… Не получится. Всех моих денег на дом не хватит.

Значит, надо действовать. Забрать, пока не поздно, все драгоценности и наличные Эли. И пусть потом доказывают, что это сделала я.

Ну да, я вернулась в Лазаревское. Но не для того, чтобы грабить дом, а чтобы подобрать платье для усопшей, чтобы соседям рассказать, что она умерла, да чтобы взять свои вещи! Вот, подумала я, скажу Шитову, если меня прижмет, что решила – пока нет наследников – забрать свое. Все-таки я жила вместе с Эльвирой и не хотела бы, чтобы чужие люди рылись и в моих вещах тоже.

…Я немного отвлеклась от своих мыслей, когда принесли еду: я выбрала омлет с ветчиной. И когда уже начала есть, то, повернувшись по привычке, чтобы как-то прокомментировать еду или просто что-то сказать, обратившись к моей Эле, вдруг поняла, что она никогда уже не услышит моего голоса, не улыбнется мне и не скажет: «Наташа, вот вечно ты так!»

И слезы покатились по моим щекам, закапали на омлет…

3. Эля Киреева

Жизнь иногда подает нам знаки, и человек сомневающийся, раненный этой самой жизнью, ошпаренный несчастьем, прибитый подлостью и предательством или просто очень мнительный, выходя из дома, постоянно прислушивается, присматривается в поисках этих знаков, расшифровывая все происходящее на своем пути. Я тоже пыталась заниматься этой бодягой, особенно когда становилось совсем туго, невыносимо. А для меня, человека, в общем-то, терпеливого и неприхотливого, жизнь стала невыносимой, когда в доме моего отца, где мы с ним жили вдвоем, на окраине Домодедова, за неуплату счетов отключили воду, электричество и газ. В сущности, мы вполне сносно могли бы жить на мою зарплату почтальона и его пенсию, если бы отец не сбил на своем старом «Фиате» одного местного жителя, Сторожева. И его родственники на протяжении уже нескольких месяцев тянули с отца деньги на лечение его сломанной ноги. Я нашла клинику, где ему накладывали гипс, разговаривала с ортопедом, и он сказал, что с ногой уже все в порядке, что она срослась примерно за три месяца и что теперь этот Сторожев ходит к нему со сломанной рукой (!). Я не стала ничего выяснять с этим семейством, я уже поняла, что это мошенники, а потому просто пришла к ним поздно ночью, облила бензином их сараи, плеснула немного на пустой крольчатник, бросила горящую спичку и пошла себе спокойно спать.

Посреди ночи я проснулась от шума. Это мой отец, у которого в отличие от меня сон тревожный, а то и вовсе бессонница, стоял возле окна и смотрел на розовый горизонт – это на другом конце поселка горели Сторожевы…

Никто не пострадал, огню не дали перекинуться на жилой дом, однако никто из этого семейства нас больше не беспокоил. Как отрезало.

Как раз в то время мы с отцом, увязнув в долгах, затянули с оплатой коммунальных платежей и сидели в темноте, не имея возможности даже вскипятить чайник!

Мой отец – человек необщительный, а потому не к кому было особо напроситься на ужин. Я соорудила в саду очаг из кирпичей, где мы и запекли картошку с луком. Обошлись без чая, достали из погреба компот.

– Дура ты, Эля, – сказал он мне тогда, дуя на горячую картошку и глядя на тлеющие угли. – И ничего-то не понимаешь. Мой отец был почтальоном, как ты знаешь, в Москве, он мне такие интересные истории из своей жизни рассказывал… Почта для нас, говорил он мне всегда, настоящий Клондайк! Надо только умело взять то, что лежит на поверхности. Уж поверь, у моего деда таких проблем, как у нас сейчас, никогда бы не было… Да и у меня тоже, когда я работал почтальоном в городе… И меня, заметь, все знали как самого честного и добросовестного почтальона. И никто не знает, сколько я в своей жизни подделал подписей, сколько переводов получили мои люди по подложным доверенностям. Или, к примеру, припишешь нолик в документе, и получается, что гражданке Ивановой положены, скажем, не двадцать рублей, а двести. Ей-то я выплачиваю двадцать, а сто восемьдесят кладу в карман. Чего так смотришь? Я же рассказывал тебе… Или вот делаю дубликаты переводов, в то время как по подлинным переводам деньги уже получены! Да, хорошие времена для меня были… Слушай, Эля, у нас колбаски не осталось?

Я слушала его внимательно, отлично понимая, о чем идет речь.

Принесла ему остатки колбасы, он нарезал ее на кусочки своим ножичком, с которым никогда не расставался, нанизал каждый на прутик и поджарил на углях.

– На, держи, вкусно. Жаль, пивка холодненького нет…

Потом вытер нож о штанину и протянул мне.

– Ты когда-нибудь обращала внимание на этот нож? То-то и оно… А ведь это складной нож «Золинген» времен фашистской Германии, вот так-то вот! Думаешь, откуда он у меня? Расскажу. Это началось в сорок пятом, просто волна посылок с запада на восток. Наши солдаты и офицеры отправляли домой, в Россию, трофеи из оккупационной зоны Германии и других освобожденных стран. Ты только представь себе, какие сокровища проходили через руки почтальонов! Драгоценности, разные дорогие вещи, украшения, картины, ткани и прочее… Солдатам полагалась посылка не более пяти килограммов, офицерам – десять, а генералам – шестнадцать, а то и все восемнадцать! Мой отец тогда разбогател и купил один этаж частного дома на Зацепе…

– Как это разбогател? Ты никогда не рассказывал мне, что у моего деда был дом на Зацепе! Так как разбогател?

– Вот так… В посылке нашел что-то очень ценное, долго искал покупателя, но поскольку он был все-таки почтальоном и многих знал, то через подставное лицо и предложил кому надо… И это не считая других украденных им посылок, в которых было много серебра, немецкой оптики, мехов…

– Купил целый этаж? Это же какие деньжищи?!

– Да, купил. Сам с мамой в одной комнате с кухней жил, а другие сдавал. За копейки, конечно, время-то было послевоенное, но все равно… Считай, таким вот нехитрым образом «отмывал» свой капиталец. Потом они с мамой расстались, вернее, мама его бросила, вышла замуж за одного крупного чиновника, я звал его дядя Юз, не знаю, как точно было его имя, он вскоре умер, и мы с мамой остались одни в его большой квартире на Таганке. Она очень красивая была, бабушка твоя, хорошо одевалась, ты же видела ее фотографии… Думаю, она все знала и понимала про отца и не желала жить в постоянном страхе разоблачения. А отец, он страдал без мамы, это я знаю. Мы часто с ним встречались, ходили гулять в Сокольники, он покупал мне все, что я захочу. Мама никогда не настраивала меня против него. Время шло, я рос, стал понимать некоторые вещи, а когда взрослым стал, тогда отец мне все и рассказал. И ножик этот подарил… Что же касается моральной стороны его дел, то он мне всегда так говорил: не у бедных отнимаю. Думаю, он прекрасно понимал, у кого крал. А уж у государства нашего, говаривал он, вообще не грех украсть. Вот такие дела, дочка! А мы с тобой, Эля, даже чаю заварить не можем. Честные такие. Если б я не был на пенсии, мы бы с тобой иначе жили… В Москву бы перебрались.

– Я и так в Москве работаю, – напомнила я ему. – В центре…

– Ты не работаешь, а прозябаешь!

– Ну и ладно… слушай, а после него ничего не осталось? Чем закончилась его почтальонская эпопея? Его так и не поймали?

– Нет. Он был заслуженным работником почты, заслуженным пенсионером и все такое. Жильцы того района, который он обслуживал, любили его, ведь он был очень внимательным, всем помогал, даже, я знаю, деньги в долг давал, без процентов… Общительный, улыбчивый, всегда и во всем был точен, все про всех знал. Бывало, идет по улице, увидит женщину – спрашивает, выздоровела ли дочка, не нужно ли чего… Вот такой он был, мой отец.

– А ты? Расскажи еще про себя!

– Понимаешь, это целое искусство… Ведь через мои руки проходили не только переводы и посылки от частных граждан. Были и серьезные посылки, и пакеты с государственными средствами. Где ослабить или снять завязки со страховых мешков, да чтобы не испортить бирки и сургучные печати, а где отклеить печати с ценных пакетов…

Вот чем я не занимался, так это не грабил пенсионеров. Знаю, что некоторые мои, так сказать, коллеги, украв крупные пенсионные суммы, имитировали разбойные нападения на себя… Уж до такого я, честно тебе говорю, никогда не опускался. Пенсия – это святое.

Я усмехнулась. Действительно, в нашем доме всегда все было, и я не помню случая, чтобы моя мать у кого-то занимала деньги. Мы не шиковали, но и ни в чем не нуждались. Моя мама была социальным работником, занималась пенсиями, пособиями, словом, получала очень маленькую зарплату. Папу я всегда помнила на велосипеде, с сумкой на плече… Почтальон! Да я даже гордилась этим, словно он занимал какой-то пост. Сейчас-то я понимаю, что просто он, в отличие от других родителей моих друзей, был постоянно на виду, приносил важные письма и телеграммы, газеты и журналы. И я всегда знала, что когда вырасту, тоже стану почтальоном. Ну не дал мне господь ума поступать в институты… Да и отец никогда не настаивал. Хотя мог бы…