Акука

Гоняет молодых кур. Глядит, как взрослый петух рвёт когтем траву, а молодой не может пригладить перья на шее.

Можно и будку Лайки навестить, потолкаться возле цепной собаки.

Но куда ни пойдёт мальчишка, обязательно на глаза попадётся ручка колодезного ворота. И не оторвёшься от неё, если Ян не чихнёт.

Михал, старший зять Яна подсчитал: этим летом старик чихает одним махом тринадцать раз подряд. Можно не проверять. Постоянство и точность во всём – в природе Плохотоватого Яна. Это и хорошо, и плохо. Плохо, когда постоянство и точность крестьянина становятся бессмысленным упрямством. А такое бывает. В остальных случаях хорошо.

Смотрю я на Яна, говорю с ним, много думаю о нём и понимаю: время на нашем хуторе – это не часы. Время здесь – Ян Юсис. Он точнее и вернее, – как день и ночь, как времена года.

Старше Яна нет никого в округе. Конечно, Время – это он.

А, значит, и порядок хуторской – тоже он.

И никто больше под его вечным ястребиным глазом не в состоянии быть мудрее.

Никто, кроме Антон Антоныча. Ведь мальчишка не умеет помнить зло, а сам бесконечно добр и открыт. Антон Антоныч и Ян родились в марте. Только Ян на девяносто один год раньше…

Коллективное хозяйство

Выходные собачьи дни Антон Антоныч проводит вместе с Жуком и Лайкой. Тоже валяется в траве лицом к дороге. Жуку гладит пузо, а ноги лежат на Лайке. Лайка отвлекает мальчишку на себя, Жук на себя. И всем троим хорошо.

«Жигулей» не слышно, велосипеда не видно. «Скучен день до вечера, коли делать нечего». Жук куда-то исчезает. Но скоро возвращается: несет кость, обглоданную до блеска. Антон Антоныч берёт кость, мусолит шестизубым ртом. Не вкусно, он отдаёт кость собаке.

А я думаю: «Может мы ничего не понимает в детях и собаках? Может, отравились, как смогом, городским липовым знанием?»

…И снова собачьи будни.

Ах, как манит мальчишку Лайкина будка! Какой специальный домик!

Антон Антоныч лезет в будку. Лайка пляшет от радости, о поросятах забывает. На задних лапах она много выше Антон Антоныча. Часто от восторга подсекает его своей цепью и мальчишка падает возле будки на что попало. «Дружбу водить, так себя не щадить!»

Не раз в Лайкину миску с супом плюхался. Лайка не обижается, мальчишка и подавно. Садился, конечно, и мимо, но реже.

– Антоша, иди ко мне! – кричит наивная бабушка.

Словами нельзя увести Антон Антоныча от собачьей будки. Таких слов нет. Приходится хватать в охапку и уносить. Но это грубо. Это насилие над шестизубой личностью.

Отвлечь от будки могут, например, цыплята. За цыплятами интересно по двору бегать.

Когда и цыплята, и мальчишка устают носиться, все вместе жадно клюют просо из большой жестянки. Вернее, клюют цыплята, а мальчишка ест.

Раньше жестянка была селёдочной банкой. Теперь – цыплячья кормушка.

– И-и-и-и-г! И-и-и-и-г! – жалостливо кричит в высоком небе коршун-обманщик. Крик жеребёнка изображает, цыплят высматривает.

Не боятся цыплята коршуна – с ними Антон Антоныч. И коршун-притворщик планирует на другой хутор.

Как увести Антон Антоныча от цыплят? Если наступит вечер, выручает коровка. Жук подгоняет её к дому, и мальчишка бежит навстречу. Он любит бадучую игру. И здесь бабушка может его отловить. Опять насилие!

– Коровка яловая, молоко сметанное, – говорит пани Текля про свою любимицу.

Молодая на хуторе коровка, не телилась ещё. Молоко густое, сладкое, особенно на первых травах – майских и июньских.

Что ж, пока нет телёночка пусть выкармливает Акуку-человечка. «Ждали телёнка – дал бог ребёнка!»

Завораживают Антон Антоныча тёплые коровьи губы. Протянет коровке хлебную корочку и ждёт. А коровка берёт не сразу. Сначала шумно, неспешно нюхает гостинец, потом высовывает широкий язык. А вот языка-то Антон Антоныч боится. Мальчишка помнит, как это ленивый язык однажды слизал-смахнул с него шапку. Корова сжевала её.

И к цветной рубашке мальчишкиной любопытный язык всегда тянется.

Из посторонних неясностей корова особенно уважает газеты. Нерадивые ягодники и грибники бросают их в лесу и у дорог. По любимым дорожкам нашей коровы не найдёшь ни одной газеты! Не Жук же их собирает на макулатуру. Газеты на всякий случай съедает корова.

Как отвлечь Антон Антоныча от коровки?

Речкой!

– Жук, Жук, идём на Лакаю! – зовет хитрая бабушка лохматого пса.

Жук срывается с места и бежит к ней. Антон Антоныч за ним.

Лайка печально глядит на нас. И она, и мы знаем: старый Ян ни за что не отпустит её на реку в рабочий день.

– Акука, – мрачно сочувствует собаке Антон Антоныч.

Лайка натягивает цепь, опускает голову и больше не смотрит в нашу сторону.

Пять смыслов одного дела

Наша бабушка человек неутомимый. И все-таки иногда устает. Антон Антоныч не устает никогда.

Как быть?

Надо дать Антон Антонычу обыкновенную катушку ниток всё равно какого цвета. И можно отдыхать. Мальчишка будет разматывать нитки! Не просто разматывать, а со смыслом.

В левой ладони зажимает катушку, правой разматывает. Немножко размотает и конец нитки продевает между двумя нижними зубами. Внизу, вы помните, зубов у него пока больше и нет. Не выросли ещё. Потому и поговорка есть: «У ребят да у зайчат по два зуба».

Теперь конец нитки можно зацепить за зуб и тянуть нитку изо рта.

Представляете? С катушки нитка идёт за зуб, в рот. А изо рта ее снова тянешь наружу.

В этом Первый Смысл.

Теперь катушку можно бросить на пол и тянуть нитку двумя руками. Перебираешь, перебираешь, как матрос на палубе, и вытягиваешь, вытягиваешь нить изо рта, как фокусник в цирке. А катушка сама скачет, пляшет, постукивает по полу!

В этом Второй Смысл.

Ниток вокруг Антон Антоныча становится больше и больше. Стулья можно опутать, горшок, дверные ручки и бабушку, которая устала.

В этом Третий Смысл.

Каждый сантиметр километровой нитки пропущен между двумя зубами! Нитка намокла и здорово ко всему прилипает. Особенно к самому Антон Антонычу.

В этом хоть и четвертый, но Главный Смысл. Потому что хорошо работать в свое удовольствие, а не «ходить по ниточке».

Говорят: «По ниточке дойдёшь и до клубочка». Мало ли что говорят. Ещё надо посмотреть, кто теперь клубочек! С каждой новой попыткой Антон Антоныч запутывается в липкие нитки гуще и красивее. Но кокон-путанку никак пока из себя не сделает – рук мало.

Бабущка внука не останавливает. Не отговаривает от паучкового, гусеничного занятия. Бабушка успевает немножко передохнуть.

И это Пятый Смысл – Самый Главный.

Ниток нам хватит на весь сезон. Я даже цветными запасся.

Наша Эгле

12 июня змеиный праздник. По народным приметам «змеи идут поездом на змеиную свадьбу». Это значит земля совсем тёплая стала.

Густое жаркое утро. Плотный душный день. Утомительный, ветреный горячий вечер. В такую погоду неподвижно лежит в самом прохладном углу стодолы наш уж, наша Эгле. По литовским преданиям уж – змея священная; есть грустная легенда об Эгле – королеве ужей…

Нашего ужа знали многие. Лет двадцать он жил под крыльцом. Крыльцо забетонировали и уж перешёл жить в хозяйственную полуземлянку на краю огорода. Здесь ему не понравилось. Два раза в год копают грядки, часто поливают. Беспокойная жизнь. И уж перебрался в стодолу, напротив моего окна.

Жил на виду, полеживал в сторонке, слева от входа. Никому не мешал и ему не мешали.

Долго отвыкал уж от крыльца, от полуземлянки – своих прежних жилищ. Каждую весну навещал их. Плавно и открыто тянулся сперва к крыльцу – самому доброму и долгому своему убежищу.

Под солнцем бетонные ступени быстро перегреваются. Уж снисходительно млеет на гладко затёртой бетонной жаровне. В такие дни мы пользуемся другим входом в дом. Кроме Антон Антоныча. Мальчишка не отходит от Эгле, садится рядышком. Внимательно смотрят один на другого, глаза в глаза. Эгле, как и положено, не мигая – у змей не бывает век, мигать нечем. Антон Антоныч помаргивает от необъяснимой тревоги.

И всё же мальчишка тянет руку к маленькой головке с двумя желтыми пятнами. Уж беззлобно ударяет-отталкивает руку и роняет свою крепкую головку на теплую ступеньку. Уж думает. Вспоминает старое деревянное крыльцо, уют под ним и людей на нём.

В закатные часы крыльцо быстро остывает, покрывается росою. Это сердит ужа. Дня через два-три такой жизни он уползает к огороду. В полуземлянке – втором своём жилище – задерживает дольше. Приятная тёплая сырость, чёрная земля, валежины, мыши шуршат в соломе. Тоже есть что вспомнить!

Отсюда удобно выходить в огород. В свежих грядках, в молодых всходах отсиживаются в зной лягушата. Полёвки забегают и мыши-малютки. Эгле исследует у завалинки входы-выходы домашних мышей. Нервничает у невиданных, позорных для вольной жизни предметов. У презренных бутылок из-под аэрозолей. У банки полиэтиленовой из-под стиральной пасты «Эридан». Сунулся уж в неё из любопытства – и назад: противный горький запах. Полежал в жестянке из-под селёдки. Но скоро вылез, сообразил, как это унизительно для него – старожила благословенных хуторских угодий.

Многие из знакомых городских рыбаков знали Эгле ещё до нас. Придут, бывало, в гости писатели Межелайтис, Беляускас и, конечно, Марукас и первым делом про ужа спрашивают.

Видят его и радуются, как дети:

– Привет, старик!

А как не радоваться встрече с хозяином.

Не встретят – просто покричат под крыльцо:

– Эй, старик, покажись!

…Наконец, уж решил навсегда поселиться в стодоле, перестал навещать свои старые гнёзда. Питался вокруг стодолы, здесь проложил незаметную охотничью тропку.

В свободное время, днём, лежал на тёплых досках или на песочке перед входом, у самых ворот.

Мы входили в стодолу осторожно, боялись нечаянно задеть Эгле. Откроешь ворота, осмотришься и заходишь.

Уж понимал нас и старался отдыхать в сторонке.

Однажды приехал из Швенченеляя за грибами один из владельцев хутора – загорелый, обстоятельный человек Саша. Велосипед он всегда оставляет на дворе в тени. А тут решил поставить в стодолу.

Открыл ворота, вкатил велосипед, выходит, а навстречу змея ползёт. Поднял Саша с пола прутик да и стеганул Эгле. С испуга, наверное, стеганул, от неожиданности.

Эгле не стронулась с места. Только свернулась в тугой мрачный клубок и подняла головку: не понимает Александра Аркадьевича.

А Саша, видно, не оправился от испуга и еще раз Эгле прутиком.

Расправился уж во всю немалую длину, вытянулся, как плеть обжигающая, и, не страшась человека, не таясь, повернул к выходу.

Ушёл из своего третьего дома.

С того дня мы больше никогда не видели нашего ужа.

– Я же пошутил, – оправдывается до сих пор Александр Аркадьевич. – Кто же знал, что он такой обидчивый.

Антон Антоныч слушает взрослых и не очень понимает, в чём дело. Может, хорошо, что не понимает…

Поздний сиреневый вечер. Хутор тонет в густом сиреневом цвету. Запах сирени смешивается с клейким тополиным ароматом. Дорожки наши, сама пыль дорожная напитались этим бальзамом.

Антон Антоныч спит.

Где ты теперь, Эгле?

Душный вечер раскачивает травы вдоль её невидимой тропы.

Ложкой по лбу

Землянику собираем с двадцатого июня. Много её возле хутора. Лесные полянки, опушки, сосновый молодняк, береговые склоны – всё земляничники.

Сто раз на дню вспомнишь: «Стоит Егорка в красной ермолке, кто пройдёт, всяк поклон отдаёт?» Про землянику загадка.

Антон Антоныч собирать не умеет и не хочет. Куда бабушка, туда и он, – ходит не отстаёт. Собрала бабушка горсть – мальчишка рот открывает, а кузовок пустой. Собрал я горсть – мальчишка рот открывает…

Горсть – рот, горсть – рот, а кузовок пустой. Много ли так соберёшь?

Пришлось разделиться. Я хожу утром, жена – после обеда, когда мальчишка спит. Вечером ходим втроём.

Может, Антон Антоныч и кормился бы на земляничниках, да комары отвлекают – чешется и нас потерять боится – глазами постоянно ищет.

Попробуй-ка, поброди по лесу один! Тут привычка нужна.

А прошло денька три и освоился.

Отстал он как-то от нас и закричал:

– Ба-ба-аа!

Бабушка не откликается.

– Де-да-аа!

Не откликаюсь.

Наблюдаем за ним и помалкиваем. Он нас тоже видит.

Покричал-покричал и вдруг словно решил: а чего кричать-то? И сам стал собирать ягоды в рот.

Нагнётся, сорвёт, почешет комариный укус – и в рот ягодку. Присядет, сорвёт, почешется – и другую в рот. Зацепится за елочку белыми льняными штанами, упадёт, полежит-полежит, сорвёт третью ягодку. И подниматься-то с травки ягодной совсем не обязательно: вон она четвёртая земляничина, почти перед носом!

С того вечера редко просит срывать ему ягоды. Сам собирает с удовольствием. Только не в лукошко, а в роток шестизубый.

День первой земляники стал для Антон Антоныча праздником «Ложкой по лбу». Обычай есть: пробуешь кушанье первый раз в жизни или первый раз в году – получай ложкой по лбу. Такое вот весёлое благословение, разрешение. Чтобы добрая слава шла о кушании.

Тебе ложкой по лбу, а ты благодаришь за новое. Мы этого обычая не знали. Просветил друг Марукас.

А бабушка ещё одну игру вспомнила. Она росла в Калужкой деревне Агапино. У них был обычай хлестать ребятишек и скотину первой вербой. Стегали и приговаривали: «Как вербочка растёт, так и ты расти!» или по-другому:

Верба хлёстдери до слёз,верба краснабьёт не напрасно!

Верба с давних пор служила символом силы и здоровья…

Насыпала бабушка землянику в железные кружки, добавила сахарного песку. Подавила ягоду липовой толкушкой и залила молоком.

Земляника! Самый душистый витамин природы! Земляника с молоком! Кто не ел – не поймёт.

Взял я деревянную ложку. Антон Антоныч и жена зажмурились. Хлопнул по лбу внука и бабушку. Они открыли глаза и засмеялись.

– Антоша, возьми ложку, хлопни деда, – напоминает справедливая бабушка.

Я зажмурился, страшновато всё-таки.

С первого раза Антон Антоныч промахнулся. Попал по уху. Или лоб у меня маловат, или уши великоваты, или поговорка «выше лба уши не растут!» – неправильная. А может мальчишке жалко меня? «Благослови, да головы не сломи!»

Хлопать Антон Антоныча ложкой по лбу приходится каждый день. На хуторе для него почти вся еда новая: литовский ржаной хлеб, сало, лук-порей, щавель, ревень, грибы, черника, костяника, брусника, ежевика, клюква, пироги с мясом, со щавелем, со всеми ягодами, даже с черёмухой.

И муравьиный «сок»!.. Не пробовали? Очистите от коры (ошкурьте!) небольшую липовую или можжевеловую палочку. Хорошо послюнявьте её и положите на муравейник. Через две минуты возьмите палочку, стряхните муравьёв и облизывайте. Ну, как? Ложкой по лбу.

А называется это угощение «вкусная палочка».

Весело поели, дружно. Убрали со стола посуду. И забыли на столе деревянную ложку.

Примета есть: ложка, забытая на столе, к гостю. Милости просим. Земляника с молоком ждёт. И ржаной хлеб.

Кайка

Хорошая вещь пустышка. Разве заснёшь без неё по-хорошему?

Антон Антоныч уважает пустышку и ловко научился затыкать ею собственный рот.

Пустышка во рту – и начинается:

– Кай-кай-кай-кай-кай, – верещит мальчишка синичьим голоском.

– Кай-кай-кай-кай-кай, – то выше, то ниже, то тише, то громче поёт Антон Антоныч.

Это он себя усыпляет.

– Кай-кай-кай…

Сколько раз за одну трель споёт он мягкое словечко «кай»? Никто не считал. Может пятьдесят, может, и сто пятьдесят раз.

Пустышку мы теперь называет «кайкой» или «каюшкой».

Перед сном бабушка обязательно спрашивает Антон Антоныча:

– А что, мой хороший, мы забыли взять?

Мальчишка бросается к посудному шкафчику, хватает «кайку» и ловко забрасывает в рот.

– Правильно, мы же «каюшку» забыли! – соглашается бабушка.

– Кай-кай-кай-кай-кай… – верещит в кровати полусонный человек.

– Кай-кай-кай! – отзываются за вечерним сиреневым окном поздние желтогрудые синички.

Что значит «кай-кай»? Не знаем. Полгода слышим и даже не догадываемся. Песенка-верещалка просто нравится нам.

Подрастет Антон Антоныч тогда и спросим, про что пел-верещал песенку «Кай-кай».

Макушка лета

Пришел июль. Середина лета. Дни короче и короче, но сперва не замечаешь.

Солнце высоко. Смотреть на него нет сил. Заслонишь глаза ладонью – ладонь и пальцы просвечивает рубиновый свет. И уводишь взгляд по косому лучу к земле.

Июль называют месяц-прибериха. Теперь на дворе да в избе пусто, а на поле густо.

Проверяет хозяин посевы, но радоваться никогда не спешит. Помнит:

взошли хлеба – не дивись,

налились хлеба – не хвались,

хлеб на току – про урожай толкуй.

Серьёзные слова, обязательные, справедливые.

Правда, сладкоежка-июль богат лесными ягодами.

Высоко, опрятно сложено жаркое сено: крестьянин июлю памятник поставил. В душистые стога прячет крестьянин лето.

«Щука ныряет, весь лес валяет, горы подымает?» – про косу, про сенокос загадка сложена.

А сенцо наше на любой вкус, «сенцо – что твой чаёк»! Есть и заливное, и пойменное, и боровое, и чисто луговое. Это всё злачное сено.

Косят и на болотах. Здесь берут сено «листовняк». Оно ботвистое, широколистое. Листовняк похуже злачного…

В разогретых травах перекатывается жаркий стрёкот кузнечиков. Самый знаменитый звук в июльском хоре! К ясное погоде песня кузнечиков звенит, не остывает до глубокой ночи.

До позднего вечера носятся-свистят ласточки и бегают по дорожкам лесные трясогузки.

Песни июля далеко разносятся в закатном воздухе, особенно над рекой и озером. Слышу – косарь на лугу прибрежном: «Жих-дёр-р, жих-дёр-р!» Видно, Михал решил покосить по вечерней росе. Роса косу точит: «На травах роса – легче ходит коса».

– Пойдем Михала поглядим?

– Аг-га! – соглашается мальчишка.

Перешли мостик через Лакаю. Косаря не видно, а коса совсем рядом ходит.

«Жих-дёр-р, жих-дёр-р! – хрустит срезаемая под корень трава.

Поднимаемся повыше, к лесу – никого, и звук отдаляется. Мы – назад, прямо лугом идём на звук. «Жих-дёр-р, жих-дёр-р!» – приближается.

А где же косарь?

Скрытый осокой у кромки берега бежит коростель и скрипит в свое удовольствие:

«Жих-дёр-р, жих-дёр-р!»

Нет здесь никакого косаря. Это коростель-дергач так кричит. Пошутить над нами надумал.

Антон Антоныч и заметить птицу не успел. Убежал косарь луговой. Здорово бегает, летает хуже.

– Пошли домой, бабушке расскажем.

– Аг-га!

Пудик

На хуторе появился серый котёнок с белым крестом на животе. Я привёз его из Вильнюса. Ездил за книжками для Антон Антоныча, а Лиля, соседская внучка передала со мной котёнка для стариков.

Назвали котёнка Пудиком. Не потому, что легче пуда, а просто так: «хорошо там и тут, где по имени зовут».

Ни Жука, ни Антон Антоныча, ни Лайки котёнок не боится с первого дня. Держится как равный. Да и не догнать им никогда Пудика.

Любимое занятие котёнка – трясти яблони. Доберётся по стволу до самых тонких – концевых ветвей, шмякнет лапочкой по яблочку – собьёт. Собьёт и проводит вниз озорным взглядом. Шмякнёт – собьёт – проводит, шмякнёт – собьёт – проводит… Весёлый зверь – весёлое дело!

«Тук, тук-тук-тук» – глухо бьют яблоки в землю. Хвост Пудика торжественно вздрагивает. Котёнок раскачивается на ветке, наполовину срывается. Поболтается-поболтается в воздухе, как десантник на турнике, и снова забрасывает себя на ветку. Совсем не страшно!

Хвост гордо дёргается, зрачки светятся, яблоки падают, падают, падают… «Вас много, я – один!» – думает озорной Пудик про яблоки и про себя, и хвост снова мелко-мелко вздрагивает.

Может он смеётся хвостом?

Из-за котёнка Антон Антоныч выучил новое слово!

– Уди, – говорит мальчишка Пудику. Спокойно говорит, даже ласково.

– Уйди! – часто слышит мальчишка на хуторе. Так взрослые сердито отгоняют котёнка, собаку, петуха, поросят, детей.

Антон Антонычу сердиться на зверей не за что, а словечко удачное упускать не хочется.

«Уди!» – слово грубоватое, но у мальчишки звучит приятно.

Первый бедовый

Каждый день смотрим с Антон Антонычем на ласточкино гнездо. Растут птенцы над моим окном. Выше и выше над краешком открытого сверху гнезда четыре аккуратные головки.

А родителям-ласточкам сидеть некогда, все кормят, кормят детишек.

Ближе к ночи полетел вдруг над хутором беспокойный ласточкин свист. Захлебывается свист, сбивается, в треск превращается.

Над землёю носятся ласточки-родители. Оказывается, детёныш выпал из гнезда и неуклюже шлепнулся на крышку улья под яблоней.

– Как же это, как же это? Арр-арр! – спрашивают друг друга ласточки.

Как? А так: взобрался Первый, и Самый Бедовый, детёныш на край гнезда. Взобрался и впервые почувствовал: нет мягких стенок, нет братьев-сестричек впритирку к его крылышкам. Свобода!

Покрутил чёрной головой, осмотрелся. Осмотрелся да и встряхнулся свободно. А пёрышки молодые, целые да упругие, взяли и расправились!

Нахохлился, заважничал Первый и Самый Бедовый. Ещё свободнее, веселее встряхнулся и закачался на спичечных лапках. Покачался-покачался на краешке и свалился, сорвался с гнезда.

Падает, а крылышки сами трепещут и несут куда-то малыша. На глаза улей попался. Бочком, бочком Первый Бедовый и допорхал до улья на неумелых крылышках.

Сидит с открытым клювом, дрожит. Родители носятся над первым слётком и кормят, кормят Первого Бедового. Про других птенцов забыли. А те слышат знакомые голоса, ничего не понимают и орут в три горла – есть просят.