Ha горных уступах (сборник)

– Эх, глупый! Эх, глупый!.. Чего-ж ты не обернулся тогда, на мельнице?! Мало-ли раз мог ты это сделать?! Да ведь сама ждала, сама хотела… Эх, глупый! Эх, глупый!.. И какая душа во мне?! Ей-ей, я и сам диву даюсь! Чего не хочу, то само в горло лезет, а что не мое, да могло бы быть моим, того я взять не умею… Сглазили меня, что-ли? Марыси Хохоловской взять я не мог, измыкался я там весь; а эту вот мог – да прозевал… Эх!.. Уж не в скрипке-ли моой чары какие?.. Уж не она-ль мне душу так размягчила, что мне девка говорит: не мужицкая твоя душа, а детская!.. Нет, нет мне с ней счастья! Эх! уж не в ней ли чары какие?.. Да ведь кабы не она, Марина бы меня к лошадям не наняла… Говорили обо мне… Вот что!..

И такая его злость и боль на скрипку взяла, что он поднял руку, в которой держал ее, и хотел ударить ею по сосновому стволу… да вдруг вспомнил, что ведь это все, все, все, что осталось у него… Что у него ничего нет больше… Ничего, – только скрипка и слава, что о ней по миру ходит…

И заиграл он, только не на свой лад, не грустно, а рванул сразу смычком по всем струнам, так что они загремели все сразу, и заиграл чернодунайский марш.

И, играя так, шел он к Венгрии, и больше никто из своих о нем не слышал.

Говорили одни, что он с цыганским табором ушел, с тем самым, куда его раньше звали, другие, – что утонул в Ваге, третьи, – что спился и умер, что с разбойниками сошелся где-то там, в Семиградских горах. Никто не знал наверное.

Осталась после него лишь слава, да эта песенка:

Яничко́во словоникогда не сгинет,Как в горах высоких,так и тут в долине.

Хозяин гор

Пошел Андрей Поздур вечером в горы, как это часто бывало; любо ему было обходить по ночам свое хозяйство.

Большое было у него хозяйство и в деревне, в Тихом, и полей и леса вдоволь, были коровы и кони, – но не то его тешило: тешило его хозяйство там, в горах.

И не там, где паслось его овечье стадо, под Малым Лугом, – нет! а вот горы, бор сосновый, вода да кустарники по скалам.

Дивились ему люди и считали дурачком, он мало думал о пашне, о скоте, и все твердил: а что слышно там в Тиховерховьи, или в Яворовой долине…

Идет Андрей, глядит на мир Божий, – ночь светлая, месяц взошел над Кошистой горой, большой, круглый. Засиял он над лесом, над Желтогорьем и говорит Андрею:

– Чего ты пришел сюда так рано, Андрей?..

А он ему отвечает:

– Хозяин я в горах…

Идет он к Завороту, к Пятиозерью, и думает про себя: Боже ты мой милостивый! Как им всем жилось тут, в хозяйстве, без меня? Под Волошином новые сосны повыросли… Много их. Никогда так не бывало…

Любо ему тут хозяйничать. Весенний дух идет отовсюду, искрится все, золотом солнцу улыбается…

Прилег Андрей на минуту, вздремнул. И мерещится ему, что все вокруг стоит в зелени, как весной, когда на землю сходит радость.

Проснулся… холодный предутренний ветерок… Просветлела ночь, только в Церковсяках под скалами черные тени…

Встает Андрей, протер глаза снегом, стал подниматься вверх по круче, остановился вверху.

Почти светало…

Смотрит… Скалы словно из тумана… Где-то там у Ледовца белеет, розовеет рассвет… Забрезжила полоска света, словно щель в соломенной шляпе… Смотрит Андрей, а полоска движется, как облачко розовое, легонькое, тихонькое… И выплыло солнце, да такое, словно его где-то в долинах роса окропила, мокрое, сырое, выплыло до половины из-за гор и спрашивает: А зачем ты сюда так рано пришел Андрей?

А он ему отвечает.

– Хозяин я в горах…

А потом стал он спускаться к Пятиозерью.

Туда идти было лучше, чем к Завороту, с южной стороны снега уж стаяли, кой-где только трудно было пройти… И быстро сошел он к озеру под Кругом… Лед еще не растаял…

– Тут я ничего не поделаю, – думает Андрей. – Пусть само справляется, коли таять не охота… Мне что?… Эй!

Смотрит дальше… Эй! Да это Великое Озеро чернеет между скал!..

– Озеро!.. А озеро!.. кричит Андрей. – Вон ты где!..

А оно ему шумит водами…

– Эй, здорово, хозяин!.. Давненько тебя тут не было…

– Ну, каково было спать подо льдом? – кричить Андрей.

А озеро шумит ему:

– Хорошо… А мне снилось, что все скоро зелено будет…

– И мне тоже… – говорит Андрей. – Ну, а радо ты небо повидать?..

– У! Да ведь оно мне цветка краше…

Смотрит Андрей: уж везде светло, все небо озарилось… Слушает… Идет шум в соснах, ветер потеплел…

– Снега тронутся… – думает он.

А ветер шумит по скалам, да так, что у Андрея горло как-то сжалось и в глазах слезы собрались…

Протягивает он руки к Волошину и кричит:

– Эх! Хозяйство ты мое милое… родное… неоцененное!..

Смотрит на Великое Озеро: за ним – другое… Диву дается… Оттаяло…

А в горах шум, грохот, гром… Летят вниз потоки с Волошина, поют звонко, как колокольчики…

– Воды у меня довольно… – говорит он…

Подходит к сосне, берет ветку в руки, щупает…

Ничего, выросла… Дал Бог урожай, что и говорить… Ветер тут гуляет, овевает, опахивает, – ну и растет все… Вот только бы снег прибрать в долинах, с весной все быстро пойдет. В горах уж местами снега совсем нет, смеются они солнышку, словно только что родились…

Куда ни взглянет Андрей: тут воды, там горы, сверкают озера, зеленеет трава, – взором охватить не может он всего своего хозяйства.

Все его тешит, все радует.

– Богат я, – говорит он. – Тут, в Пятиозерьи, у меня летось все хорошо сошло.

Потом повернул Андрей к Медной Горе. Спугнул коз.

Весело ему было видеть их, да неприятно, что они его боятся.

– Чорта вы съели нынче! – говорит он. – Ведь не лиходей я вам; чего же вы боитесь?

И грустно стало ему, что козы боятся его, хозяина. – Как зайцы в капусте, – утешает он себя.

А над озерами занялся день и раззолотил вершины Липтовских гор.

Свет залил долину, рассвело вокруг, чудо, – радость!

– Эх! и играют же воды солнышку. Тепло им, тешатся, – думает Андрей.

Чудо! радость!

Повернулся он спиной к Медной Горе, смотрит на снега; вода играет, переливается, сверкает, как радуга, а ветер мчится по долине, распластал крылья, плавит снега…

А где они уже стаяли, там трава растет, зеленеет молоденькая, весенняя. А вода бежит по ней ручейками, словно стеклянная.

Молодой дух идет от долин, грудь распирает!

Андрей так и остался в своем хозяйстве.

Поздно вечером, когда полная луна взошла над скалами, она осветила ряды уже черных скал, без снега… А потом стала медленно освещать утонувшие в темноте страшные и пустые долины, застрявая то тут, то там за скалами, – словно свет блуждал, потерявши дорогу…

Воды шумели в ночной тьме, мороз уж не сковывал их ночью. Помертвевшая за зиму пустыня наполнилась живым теплым воздухом… Казалось, будто что-то растет в горах, не было уже застывшего спокойствия зимы, – шла весна…

Когда свет луны стал сплывать по белым уступам Медной Горы, он осветил вдруг голову и плечи Андрея, которые торчали в обвалившихся снегах.

Должно быть, сорвалась снежная лавина и на лету завалила его. Снег застрял в скалах, где стоял Андрей, и не потащил его вниз. Лавина засыпала его до плеч, так что он стоял в снегу, лицом к долинам. Он терял сознание, но то и дело открывал глаза и смотрел на луну. Теплый ветер гнал дождевые облака… Гудели весенние потоки…

Все он слышал. Не чувствовал боли, не чувствовал смерти, взглянул еще раз вокруг стеклянными глазами.

– Эх! весна идет… – шептал он. – Все, все будет зелено…

Кристка

Было то в полдень, поздним сентябрем, когда Кристка повстречалась с Яськом.

Солнце так и разлилось по полям, холодное и чистое, в Татрах мороз засел голубовато-белым ледяным инеем, и горы резко светились, как костельные стекла зимой. Над лесом стоит светлая мгла и дрожит так, словно звенит…

На полях – овес, в ряды сложенный, золотистый.

От молоденьких сосен кое-где падают густые, огромные тени; от ольх и берез тени легче, светлее.

Где забор идет, жерди светятся на нем, как полированная сталь; где едет телега с хлебом, словно плывет от собственой тени; где вода бежит ручейком, там живые амчазы.

Тихо пролетают птицы.

По золотистым жнивьям пасется скоть, коровы волочат за собой свои тени, а то вдруг остановятся в солнце и горят, словно медные. То корова замычит, то теленок, тут пастух запоет, там пастушка, под лесом дети огонь разводят, дым идет прямо кверху, серобристо-лазурный, пламя лежит внизу яркой багряностью.

Шумят потоки внизу, за лугами, однозвучно, вечно.

Зеркальная тишина в воздухе, и солнце резко искрится на обледенелых, замерших Татрах, светлое, полное.

Кристке было тогда шестнадцать лет. Она пасла коров. Лежала она на дерновом холмике в поле, среди овсяного жнивья, завернулась в полосатый платок, красный с желтым, держала кнут в руке и махала им над головой, лежа на спине и спустив ноги, которые высунулись из-под подвернувшейся юбки чуть не до колен.

Странно было как-то у неё на сердце, словно ее что-то за пазухой щекотало и грудь растирало. Трется она, трется спиной о дерн, двигается, поправляется, не может удобно улечься, словно ее что-то подпирает и двигает её плечи то вверх, то вниз.

И запела она во все горло. Вдруг что-то загудело у неё над головой и послышался резкий мужской голос:

– Чего ты так поешь, девка?

Кристка не ответила, ей что-то словно глаза ослепило. Стоит над ней парень, да такой, будто с самого солнца сошел. Блестит у него бляха на груди, блестит застежка у пояса, блестит чупага в руке и кружки, приделанные к топорику, блестит белая чуха[3] на плечах, блестят красные узоры на штанах, а из под черной шапки блестит румяное лицо, и глаза такие голубые, как цветки на росе.

Загляделась совсем Кристка; он это видит и улыбается:

– Что ты так глядишь на меня, а?

Кристка была бойкая девка; встрепенулась она от этого ослепленья.

– Испугал ты меня.

А он улыбается:

– Что же, урод я такой? – спрашивает он.

– Куда там! Загудел ты у меня над головой, вот я и испугалась.

Парень постоял минуту; Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо в глаза.

– Далеко идешь?

– Куда иду, туда иду… – а потом прибавил: – к Озерам… Там у меня есть овцы.

– А какое это перо у тебя? – говорит Кристка.

– Орлиное. Хочешь его?

– На что мне? Куда я его приколю? К платку?

– Сиди! отвечал парень и провел рукой по её груди.

– Ну-ну, тише!..

Она оттолкнула его локтем, так что у него рука назад отлетела и дрожь прошла по телу, а особенно по спине.

– Да ты Христова невеста, что-ль?

Он старался не показывать виду, но был смущен. Кристка почувствовала себя совсем смелой. Хотела сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмеять его, но, как взглянула на его румяное лицо под черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на ветру, так и не могла добыть из себя ни одного резкого слова. Он это заметил и снова улыбнулся:

– Можно подумать, что ты злая!

И сел с ней рядом на холмике.

– У меня есть время, – сказал он.

– Да ведь еще рано, – ответила Кристка, чувствуя, что тело у неё словно млеет.

– Что это ты пела, когда я сюда шел?

Кристка сама удивилась: она почувствовала вдруг, что ей стыдно, а этого с ней никогда еще не случалось.

– Да ведь ты слышал.

– Ну, так, как?

– Забыла!

– Как бы я тебе не напомнил!

– А как? – Кристка вспыхнула и итвела голову в сторону.

– Да вот так! – и нарень схватил ее за полосатый платок и притянул к себе.

– Откуда ты? – спросила через минуту Кристка.

– Из Гроня.

– А какие овцы у тебя на Озерах?

И недоверие закралось в её горскую голову.

– И, да я тебе только так сказал. Нет у меня там никаких овец! – сказал Ясек.

– А что?

– Я только пройду теми краями, по Лиловым.

– Куда?

– К Тиховерховью. Повидаться там кой с кем надо.

Глаза его хитро блеснули из-под ресниц. Поглядела на него Кристка: два ножа за ноясом и пистолет.

– Э! – подумала она. – Да это разбойник!..

И сразу какое-то удивление и какой-то восторг наполнили ей сердце.

– А когда будешь возвращаться?

– Да так через недельку, иль дней через пять. Тут будешь пасти?

– Тут!

– А как тебя зовут?

– Кристка. А тебя?

– Ян. Поцелуешь?

Кристка сильно покраснела и опустила голову на грудь, потом улыбнулась и взглянула исподлобья.

– Поцелуешь?

Она тихо шепнула: поцелую!

И Ясек обнял ее и поцеловал; сразу какая-то томность разлилась у неё по жилам.

А когда он пошел от неё к лесу, под гору, стройный, высокий, в белой блестящей чухе, с длинным пером на шляпе, отливавшим на ветру, что-то захватило у неё в груди и она бросила ему во весь голос:

Жаль тебя мне, жаль тебя мне,мил-сердечный друг.Не забуду, не забудуникогда тебя.

А он ей ответил уже из лесу:

Не плачь, красотка, хоть на разбой иду,Помолися Богу, к тебе навек приду…

И долго еще слышалась из лесу его песня – уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла в глуши лесного мрака. Так и ушел он от неё куда-то в поседевшие от инея Татры – в мороз, в пустыню, в страшное одиночество осени – веселый, распевая песни, румяный, одетый, как в праздник, – с блестящим оружием, с блестящим поясом.

Вокруг Кристки все смолкло.

* * *

В знойный польский полдень шла Кристка под Волошином в сосновый лес, что рос на горах. Издали доносились медные колокольчики овец.

Шла Кристка и пела.

Ты, венок мой девичий,с головы слетел, –Тонешь в быстрой реченькеи потонешь в ней…

– А я не жалею, – думает она в душе и поет.

Гей, вы добры молодды,Бога вы побойтесь:Вы венок мой девичийиз реки достаньте…

– Как же, достанут! Чортовы дети! – говорит она в полголоса.

Прислушалась она минуту… вдали изредка тихо звенели колокольчики. И запела жалобно:

Яна очи синиямне одна отрада, –Яна ручки белыеработать не рады.

– И зачем ему? Мало-ль серебра в моравских городах да в лавках?..

Эх, Боже! А блестело ж его перышко, блестело, как мы с ним первый раз на пастбище повстречались. Скоро уж три года тому будет, осенью…

Люби, добрый молодец,как любил меня.На других и издалии глядеть не смей!

– Уж дала бы я им! Ведьмы чертовы! Тут и смерть вам!

Она топнула ногой, а потом опять запела от сладкой, безмерной тоски:

Приходи же, молодец,иль приснись ты мне,Не могу, сердечный другпозабыть тебя…

– Где же он? Господи, Господи!.. Где же он? Сегодня он должен быть у шалашей…

А из за горы, за скалами, в лесу, где овцы насутся по утрам, послышался резкий мужской голос Яська:

Распеваю песни,хоть, как сокол, гол,Ведь поют же птички,что бедней меня…

– Ясек! Ясь! – крикмула Кристка и, протянув руки, побежала под гору к скалам. А он, распевая, высокий, стройный, гордый собой, рослый вышел из соснового леса, – белый и блестящий с ног до головы.

– Ясек, Ясек мой! – шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. – Милый мой! Золотой!

– Как здоровье? – ответил Ясек. – Голоден я! Есть там что-нибудь поесть в шалаше?

* * *

Августовский вечер, тихий, безлунный, звездный. Под Волошином лес колышется мерными волнами; шумят сосны в стороне, словно их заворожили.

Взглянешь вверх: звезды на соснах, на ветках, как золотистые ночные бабочки, которых прогнали на эту землю из какого-то золотистого мира. Взглянешь выше с лесных полянок: звезды на скалах, словно горы заворожены и зацвели драгоценными камнями.

Идет Кристка лесом и заламывает руки.

Льются у неё слезы из глаз, и растрепанные косы упали у неё из под платка на плечи; идет и заламывает руки.

А когда сердце стало разрываться от боли, у неё что-то прорвалось в груди, словно плотина от речного разлива, и полилась оттуда жалобная песня. Зазвенел её голос:

Сердце мое плачет, сердце разорвется,Яська ожидаю, жду его напрасно…Сердце мое плачет, чуть не залирает,Красота моя напрасно погибает…

И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у неё эти слова, которых она никогда не слыхала. Села на камне, закрыла руками лицо и заплакала. А потом, когда у неё снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голос:

Не буду я, на буду постел широко стлать,Не буду я напрасно Яська ожидат.Сено на постели слезами б оросилось,Счастье б, что отняли у меня, приснилось.Отнятое счастье если б мне бы приснилось,Я не дожила-бы до утра, до свету…

Эхо неслось по лесу. Встала Кристка и пошла за ним. А в груди у неё поднялись ненависть и гнев, и запела она ка вссь лес:

Если бы я знала, что буду так страдать,Я просила б Бога дать тебе пропасть;Чтобы черти ночью путь перебежали,Чтоб вороны в поле труп твой исклевали!Если бы я знала, что изменишь мне,Я сама веревку свила бы тебе.

Эхо стонало в лесу, а Кристка выла, как взбесившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше в лес, в лес!.. Мокрый папоротник бил ее по ногам, хворост и мох хрустели под её ногами.

Эхо стонало от её песни, а старый горец Михаил Вьюн, у которого все «барабанило» в ушах, так что он спат не мог ночью, поднял голову с подушки, стал прислушиваться и удивился:

– Что это черти так горланят в лесу? Наскучило им в пекле, что-ли?

Тем временем Кристка возвращалась к шалашам под Волошиным. Рыдало у неё в груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летела по лесу вверх от Яворовой долины, куда она забрела. Сосновые ветви, которые она гнула грудью и руками, кустарник, на который она налегала бедрами – расступались перед ней с шелестом и свистом; иногда вода хлябала под ногой. Кой-где рогач прыгал, испугавшись, в чащу и исчезал в ней. Кристка, закусив губы зубами, шла лесом в горы.

Уже виднелся свет из шалашей, которые тонули в темнохе, в грозном мраке стволов и нависших над землей широких ветвей. Собаки почуяли Кристку и подбежали к ней с веселым лаем, виляя хвостами; она так толкнула ногой одну из них, что та завыла и бросилась к шалашу, откуда сквозь щели в стенах пробивался свет.

– Есть тут кто? – крикнула она у дверей.

– Я тут, – ответил изнутри Ясек.

Она остановилась в дверях. Из низкого черного шалаша, где горел, искрясь, костер, в нее ударило дымом и густым душным запахом смолистого огня, мокрых тряпок и молока.

– Ты один тут? – спросила она, взглядывая на лавку в тени.

– Один. Все в избы спать пошли.

Она переступила чорез высокий порог.

Ясек сидел на скамье и грел над огнем руки.

– Холодно тебе?

– Что-то руки замерзли, отогреть хочу.

– Отчего же ты не с Ядвигой? Она бы тебе их сразу отогрела.

Ясек язвительно улыбнулся и взглянул на наклонившуюся над ним Кристку.

– Да вот хотел и на тебя посмотреть.

– Не нужен ты мне! – крикнула Кристка. – Слышишь, не нужен ты мне здесь!

– А где? – улыбнулся Ясек. – На постели?

Кристка вспыхнула и на глазах её заблестели слезы. Она взяла его руками за плечи.

– Ясек!

Он посмотрел на нее с равнодушной иронией и спросил:

– Ну?

Кристка бросилась перед ним на колени. Ветка, которую она задела ногой, брызнула искрами к самому потолку.

– Ясек! Не любила я тебя!?

– Что было, то силыло, – ответил он, поправляя топориком горящие ветви; потревоженный огонь заворчал и запенился пламенем.

– Не любила я тебя? – говорила Кристка, почти стонала. – Не была я тебе верной эти три года? Ты был первый, ты и последний. Не лечила я тебя, когда Вовулк ударил тебя обухом по голове? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьбе? Разве пустила я жандармов, когда они пришли тебя искать у нас, после того, как ты украл деньги в Хохолове? У меня до сих пор синяки на теле, так меня ударил кто-то из них прикладом, когда ты через окно убежал в поле. Не искала я тебя, когда ты упал с козой со скалы на Медной Горе? Ты чуть не замерз тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясек!

– Чего?

– Что ж мне за это? Что ж мне за это? Что?

– Кораллы и двадцать пять талеров.

– Кабы они у меня в руках были, взяла бы и бросила в огонь.

– Ну, и сгорели бы.

Тут Ясек вынул из кармана трубку и стал выгребать из неё проволокой угольки и пепел.

Кристка, стоя на коленях, обняла его и приблизила губы к ого лицу.

– Ясек, Ясек, – сказала она с болью. – Плохо тебе было эти три года?

Ясек вытряхнул угольки и непел на ладонь, достал кисет и присьшал к ним табаку.

Кристка смотрела ему в глаза:

– Ясь!..

– Ну? – сказал Ясек, плюнул в табак и стал его растирать на руке.

– Не пойдешь больше к ней, правда?

– Куда?..

– К Ядвиге?..

Ясек затолкал табак, смешанный с угольками, в трубку, взял ее в рот, вынул из костра горящую веточку, прижал ее к табаку, прижал пальцем, потянул несколько раз, бросил ветку в огонь и сплюнул в него. Кристка присела перед ним на корточки и смотрела на него, как на своего ребенка.

– Ясек! – сказала она вполголоса, – все, что хочешь, дам я тебе.

– Да, ведь ты уж мне все дала, верно? – насмешливо спросил Ясек.

– Буду ходить за тобой, как мать. Никогда работать не будешь…

– Да, ведь, я и теперь немного работаю.

– Будет у тебя все, как у барина. Обед тебе буду варить каждый день!

– Да ну?.. – Ясек снова сплюнул в огонь. – Ну, а еще что?

– На свадьбу дам…

– С кем?

– Ясек!.. не будь такой недобрый, как дьявол!

Ясек встал со скамейки.

– Куда идешь?

– Куда хочу, – ответил он спокойно.

Кристка снова обняла его.

– Не любила я тебя? Не целовала? Не ласкала? – говорила она ласковым голосом. – Когда ты приходил, ты всегда был желанным. Приходил ты по ночам, стоило тебе только в окно постучать или в стену, разве я тебе не открывала; приходил ты зимой, когда холодно было, разве я не выскакивала к тебе в рубашке, босиком? Я тебя всегда, как спасенья желала! Ясек! – И Кристка прикоснулась лбом к его коленям и обняла его ноги.

– Ясек! Ясек!

Но Ясек уже стал терять терпение, рванулся и пошел к двери. Кристка не выпустила его ног и потащилась за ним по земле.

– Пусти же меня!

– Не пущу, ты мой! ты мой! ты мой! – Я той, чьим быть хочу! – сказал не терпеливо Ясек.

– Еще крепче буду тебя целовать! Не хочешь меня больше?

– Целуй! – ответил Ясек. – Ведь тыменя не купила, чтоб привязать, как бычка, на веревку.

– Купила! и на веки!

– Чем?

– Сердцем моим!

– Ну, болтай, – проворчал Ясек и направился к двери.

Тогда Кристка вскочила и крикнула:

– Стой! – голос её звенел таким бешенством, глаза так горели, что Ясек остановился.

– Стой! – кричала Кристка. – Скажи мне, что приглянулось тебе в этой губастой? Богаче она меня, что-ли? Или краше? Или слава о ней ходит? Что тебе в ней приглянулось больше, чем во мне? Только ты ее увидел этим летом, так тебя к ней и потянуло! Говори! Чем она приманила тебя к себе! Говори! Разве есть девка лучше меня? Ну?

И она стояла перед ним с растрепанными волосами – платок упал на плечи – с блестящими черными глазами и пылающим лицом.

Ясек в шляпе на бекрень, с трубкой в зубах, опирался, подбоченясь, на чупагу.

– Что тебе приглянулось в ней больше, чем во мне?

– Серые глаза.

– Серые глаза?

– Да.

У Кристки ещо больше запылало лицо, словно молния пробежала и остановилась у неё между черными бровями.

– Глаза!? – крикнула она снова.

– Да! – ответил Ясек небрежно и нетерпеливо.

Молния горела между бровями Кристки, но лицо её переменилось, и дикой усыешкой забелели из-за губ мелкие, острью зубы.

– И ты к ней хочешь идти?!

– Иду туда, куда хочу.

– Конечно. Еще бы. Вот еслиб я могла выкрасить глаза в серый цвет! Что мне с ними делать? Не посереют они у меня. Ничего тут не поделаешь! Да постой же, Ясек, не ходи, я тебе ее сама приведу; коли ты мне так прямо сказал, так я уж знаю, что делать. Сиди здесь, в шалаше, я тебе сейчас ее приведу!

Она выхватила из костра большую головню.

– Темно? Так я посвечу тебе!

Ясек ступил шаг вперед и смотрел на нее, немного изумленный.

– Что ты хочешь делать, Кристка? – спросил он.

– Приведу ее! Сейчас обе в шалаше будем. Коли ты мне так прямо сказал, так я уж знаю, что делать.

И с огромной пылающей головней, как с факелом, она выбежала из шалаша; сквозь щели Ясек видел по свету, как она шла к избе Ядвиги, которая была в нескольких шагах.

– Ядвига лежит и спит, – подумал он, – она ее ко мне позовет, что-ли?

И снова спокойно сел лицом к костру.

Кристка подбежала к избе Ядвиги. Там звенели колокольчики коров, запертых на ночь. Ядвига сидела на пороге со стороны поля.

– Что там? – спросила она, видя приближающийся огонь головни.

– Не спишь еще, Ядвись? – спросила Кристка.

– Нет. Это ты, Кристка?

– Я.

– Зачем ты пришла сюда с головней?

– За тобой.

– Зачем?

– Иди со мной.

– Куда-ж мне идти?