Заговорщики. Преступление

– Вы считаете, что в нашем распоряжении всего десять лет…

– Вы понимаете все чересчур буквально. – Гопкинс посмотрел на часы и спросил, словно невзначай: – Вы здорово завязли в Германии?

Ванденгейм был уверен, что Гопкинс знает все не хуже его самого, но с деланной откровенностью выложил:

– От вас никаких секретов, Гарри: моя группа имеет там около четырех миллиардов прямых вложений и… и интересы еще кое в каких делах… миллиардов на шесть.

– Значит… десять?

– Примерно…

– А Рокфеллер и другие?

– Раза в полтора-два больше…

– А немцы – у нас?

– Только интересы, никаких вложений.

– Умно играют… Не боитесь? – с усмешкой спросил Гопкинс.

Вместо ответа Ванденгейм поднял большой красный кулак и крепко сжал его. Он как бы говорил: «Вот они где».

Однако, поглядев в глаза собеседнику, он понял, что тот не принадлежит к числу людей, которые легко верят на слово. А Джону хотелось, чтобы Гопкинс верил. Не только тому, что Джон говорил сейчас здесь, а поверил бы накрепко, навсегда, тому, что Джон хочет идти вместе с ними, если… ему отведут в этом походе надлежащее место. Он хотел быть тут, в этом штабе, откуда Америка будет править миром.

Совсем близко придвинувшись к Гопкинсу и дыша ему в ухо, он заговорил негромко, будто доверяя ему самое сокровенное:

– Не в немцах дело, Гарри. Они нам не страшны. Пусть бы завтра, сегодня ночью, через час они затеяли войну со всей Европой – мы ничего не теряем. Да что я говорю – с Европой, – пусть воюют со всем миром!..

Гопкинс проговорил, не отнимая от губ бокала с вином:

– Может быть, вы ничего не имеете против того, чтобы они воевали и с нами?

При этом бесцветные глаза Гопкинса следили за каждой чертой собеседника, за малейшим движением его лица.

Ванденгейм не стал объяснять Гопкинсу сложный механизм секретных договоров, делавших обе стороны – американскую и немецкую – равными участниками в прибылях промышленников обеих стран при любой военной ситуации. Ванденгейм был уверен, что Гопкинс отлично знает, в чем дело. Джон полагал, что не может быть такого положения, чтобы самые архисекретные сделки капиталистов оставались тайной для Белого дома. Его обитатели сами являются ведь не последними участниками предприятий, заинтересованных в этих сделках.

– Гораздо больше Германии меня беспокоит Россия, – сказал Джон. – Да, да, я говорю именно то, что хочу сказать: Россия!

– Надеюсь, там-то у вас нет вложений? – спросил Гопкинс.

– Если бы вы были дельцом, то не стали бы спрашивать, – сердито проговорил Ванденгейм. – Я сказал бы: есть, и дьявольски большие.

– Вкладывать деньги в Россию! – Гопкинс всплеснул руками.

Ванденгейм с досадою отмахнулся:

– Дела давно минувших дней… Тогда все были уверены, что большевики не продержатся и пяти лет… Бакинская нефть, разведки на Алтае…

Гопкинс рассмеялся:

– Значит, одна бумага! А я думал, серьезно.

– Что может быть серьезней такой бумаги, Гарри?

– Скупили-то всё наверняка по центу за доллар.

– Иногда и дешевле, – не без хвастовства заявил Ванденгейм.

– Тогда беда еще не так велика…

– А вы представляете себе, какие возможности мы теряем в России? Об этом стоит подумать, Гарри. Очень стоит…

Джон долго еще говорил о выгодах, которые американский капитал мог бы извлечь из России, но нельзя было понять, слушает ли его Гопкинс. Держа недопитый бокал против лица, тот клевал носом. Он оживился только тогда, когда Ванденгейм заговорил о Китае, и окончательно пришел в себя, когда дело дошло до Японии.

– Неужели вы не считаете сколько-нибудь целесообразным поощрить Японию к движению на северо-запад? – говорил Ванденгейм.

Гопкинс ответил неопределенно:

– Это дело Грю.

– Чем ближе джапы подберутся к границам Советов…

– Вы, видно, забыли о договоре взаимной помощи, фактически о союзном договоре между Советами и Монголией.

– Те же Советы…

– Тем хуже… Попытки Японии проникнуть в СССР этим путем, а заметим в скобках: это самая прямая дорога к Транссибирской магистрали, – подобная попытка вызвала бы яростную реакцию Москвы.

– Значит, драка? – восторженно крикнул Ванденгейм. – Разве это не то самое, к чему мы стремимся?

Гопкинс перебил:

– Вы говорите так, словно упрочение Японии вам чертовски на руку.

– Что угодно, только не упрочение Советов.

– А кто вам сказал, что из такого поединка победителями непременно вышли бы джапы?

– При нашей-то поддержке?!

На столе загудел сигнал телефона. Гопкинс потянулся за трубкой.

Выслушав, не торопясь, опустил ее на рычаг и обернулся к гостю:

– Президент вызывает меня. – И только насладившись видом обиженно вытянувшейся физиономии Ванденгейма, добавил: – И вас тоже.

Глава 9

Рузвельт окинул обоих внимательным взглядом и, лукаво подмигнув Гопкинсу, сказал:

– Не больше одной бутылки, а?.. Нет, Гарри, так не годится. Не только вашими омарами, но и выпивкой будет распоряжаться Макинтайр. – Он обернулся к Ванденгейму: – Когда Гарри выпивает больше бутылки, я не отвечаю ни за одно его слово. Баста! Считайте, что ничего от нас не слышали. Пока меня тут мучил врач, я кое-что приготовил для вас.

Рузвельт потянулся к лежавшей на столе книге, обернутой в кожаную суперобложку. Гопкинс засмеялся и в тон Рузвельту бросил:

– Это, – Гопкинс поднял со стола книгу и показал Ванденгейму те места, где светлая кожа футляра потемнела от частых прикосновений, – наше Евангелие, Джон. Хотите вы или не хотите, но вам придется выслушать несколько изречений.

Рузвельт с напускным гневом взял из рук Гопкинса книгу и раздельно прочел:

– «У Вильгельма одна мысль – иметь флот, который был бы больше и сильнее английского, но это поистине чистое сумасшествие, и он увидит, как это невозможно и ненужно».

И пояснил Ванденгейму:

– Это писала жена императора Вильгельма Второго, Виктория, своей матери, английской королеве Виктории… По-вашему, это верно? Будто мечтать о флоте более могущественном, чем британский, – пустое занятие?

Не понимая, к чему клонит президент, Ванденгейм осторожно промолчал.

Тогда Рузвельт сказал:

– Купите эту книгу, – он показал титульный лист: «Капитан Альфред Тайер Мехен. Влияние морской силы на историю». – Прочтите ее внимательно. Вы поймете, почему мне так чертовски хочется, чтобы вы приложили свои силы к флоту. Там найдут себе сбыт и сталь и нефть, Джон. Я попросил бы моих друзей в правительстве, чтобы они создали наиболее благоприятные условия для приложения вашей энергии в судостроении. Я имею в виду военное судостроение. Надо строить авианосцы, то, чего не было во времена Мехена. Понимаете, боевой флот и авиация сразу. Штаты должны иметь самый большой авианосный флот. Мне кажется, Джон, что это должно многое решать. Тот, кто будет владеть воздухом над головою вражеского флота, будет хозяином океанов. Это так, поверьте мне. – Рузвельт, насколько позволяла его относительная подвижность, нагнулся к Ванденгейму и продолжал, понизив голос: – Вы хотите, Джон, чтобы дела Америки и ваши шли так, как вам хочется? Тогда займитесь этим делом. Если конгресс не будет упрямиться, как строптивый мул, и утвердит морскую программу, нам с вами не придется больше слышать таких глупых разговоров, как нынче в Улиссвилле. У всех будет работа. Вся Америка поплывет сразу по двум океанам, – и он раскинул руки широким движением, словно желал раздвинуть стены салона, стоящие на пути к его мечте.

– Вся Америка? – переспросил Ванденгейм. – Опять вся? И там, в этом лучшем будущем на двух или на четырех океанах, мне будут твердить о необходимости содержать миллион «простых людей», будут болтать о справедливости?! Нет, я хочу другого будущего, мистер президент, совсем другого!

– Я знаю, чего вы хотите, – не давая ему договорить, перебил Рузвельт, – знаю вашу натуру – рвать налево и направо, рвать, пока есть зубы, не заботясь о том, что будет завтра. Так не годится, Джон. Думайте о будущем, поймите же, черт побери, иначе нас сбросят за борт на пути к любому будущему.

– Не хочу, не буду, – упрямо бормотал Ванденгейм, с трудом заставляя себя вдуматься в то, что говорил президент. – Не хочу никому отдавать даже часть того, что принадлежит мне целиком. Не желаю, чтобы в мою ванну лез всякий сброд, которому, для того чтобы выкупаться, достаточно сбросить остатки дырявых штанов…

Рузвельт поднял руки, словно прося пощады, и воскликнул:

– Стоп, Джон! Оказывается, мы с вами хотим одного и того же. А вы и не заметили?.. Но как идти к нашей общей цели? Ваш путь – это гибель. Я ищу другого пути. Справедливость, о которой я толкую, в том и заключается, чтобы каждый получил положенное ему от Бога, чтобы никто не имел права сказать, будто среди бела дня у него отнимают принадлежащее ему. Отдайте не половину, а одну десятую того, что человек создал, но так, чтобы он поверил, понимаете, Джон, поверил в справедливость дележа, и все будет в порядке. – Рузвельт саркастически улыбнулся и, помолчав, сказал: – Поверьте мне, Джон, только полные дураки могли стрелять мне в спину из-за того, что им не нравится эта формула.

Не выдержав взгляда президента, Джон опустил глаза и через силу ответил:

– …Я рад, что в вас тогда не попали.

Рузвельт рассмеялся:

– Могу вас уверить, Джон: я рад этому не меньше вашего. И не только потому, что остаться в живых всегда приятней, чем стать трупом, но и потому, что смерть мэра Чикаго – это только потеря хорошего малого. Вместо него другой будет с таким же успехом давать банкеты избирателям и боксерам. А попади преступник в меня, вы лишились бы неплохого адвоката. Постарайтесь уверить в этом кого следует.

И без того багровое лицо Джона налилось кровью до синевы.

– Что вы имеете в виду, сэр?!

– В вашей власти сделать так, чтобы ваши деньги больше не тратились на дела, могущие обратиться против вашего же кармана. Надеюсь, что рано или поздно мне удастся убедить вас в необходимости дать Америке ту меру справедливости, которая оказала бы действие бочки масла, вылитого на поверхность волнующегося моря.

– В конце концов, – примирительно заявил Джон, – я не против этого. Но пусть елей льют попы. Они получают достаточно за то, чтобы делать свое дело.

– Церковь – величайший из институтов, Джон, – тоном глубочайшего уважения произнес Рузвельт. – Заботьтесь о церкви, и она позаботится о вас. – Он наставительно поднял палец: – Почему на протяжении двух тысячелетий, пережив десятки империй, существует это учреждение? Спросите себя об этом, и вы поймете: люди хотят справедливости. Тот, кто обещает им ее – полубог, а кто сумеет их уверить в том, что он им ее дал, – сам Господь Бог.

– Так дайте же им эту вашу справедливость: пусть размножаются, но не мешают размножаться моим долларам. Пусть едят овсянку с салом, но не суют нос ко мне на кухню и не лезут в мою постель, чтобы посмотреть, что я жру, на чем и с кем сплю!

Прошло около часа. Мечтательно полуприкрыв глаза и глядя поверх головы Ванденгейма на стену, где висела большая многоцветная карта мира, Рузвельт говорил медленно, словно думая вслух.

Ванденгейм слушал внимательно. Временами он ловил себя даже на том, что его рот сам собою приоткрывается от удивления. Трудно верилось тому, что все это говорил Тридцать второй, Рузвельт, «социальный ренегат»!.. Или он играет с Джоном?.. Нет, нет, так не шутят! Это разговор мужчин!

Воодушевившись, Джон с жаром воскликнул:

– Тогда мы поднимем желтых против России. Китай, Японию, Индию! Мы натравим их на русских, взбудораживших всю Азию. – И, задохнувшись от волнения, прохрипел под конец: – «Азия для нас!» А там увидим… – И он потянул из кармана платок, чтобы отереть вспотевший лоб.

Рузвельт смотрел на него с разочарованием, близким к жалости: с этим человеком было бесполезно толковать. Он понимал все, как взбесившийся пес: рычать и хватать, хватать, хватать…

Но, сделав над собою усилие, Рузвельт все же терпеливо продолжал:

– Нет, Джон… не то, совсем не то… Я не понимаю такой ненависти… Но я хочу сказать: революция не знает ни белых, ни желтых. Для нее существуют угнетенные и угнетатели. Вот – лагери… Коммунизм не знает разницы рас. Коммунистическая Россия белых вместе с коммунистическим Китаем желтых и с черной Африкой впридачу могли бы, отлично понимая друг друга, наступить на горло и капиталистической Америке белых и полуфеодальной Японии желтых. Вот что страшно, Джон: единая коммунистическая Евразия против Штатов… они раздавили бы нас…

– Вы… боитесь? – с удивлением спросил Ванденгейм.

Рузвельт отрицательно покачал головой.

– Это так… мысли вслух… Впрочем, что я вам тут рассказываю. Сейчас я покажу вам, Джон, куда вы должны устремить свое внимание. – Он взял со стола линейку и провел по карте. Конец линейки остановился на голубых просторах Тихого океана. – Вот дорога на Восток, Джон. Чертовски широкая дорога.

– На дороге нужны станции. – Джон улыбнулся, впервые за весь день. – Хотя бы для заправки баков и чтобы капитан мог пропустить стаканчик-другой.

– Дайте Америке флот – будут и станции. Так много станций, как только может понадобиться. Если бы во времена Мехена существовали самолеты, он наверняка учел бы и этот фактор. Но мы сделаем это за него. Арнольд недаром ест свой хлеб… Смотрите, Джон, – линейка плавным движением обошла Филиппины. – Если нам удастся убедить филиппинцев в том, что мы, как добрый сосед…

– Довольно дальний сосед, – скептически заметил Гопкинс и пальцем провел по направлению от США к островам, которых все еще касалась линейка президента.

– Но и довольно сильный, – подмигнул ему Рузвельт. – Если Макарчеру удастся доделать то, что он делает, мы уже через десять лет будем иметь на этом голубом пространстве такую опорную точку, что… – Рузвельт воинственно взмахнул линейкой и, не договорив, с треском швырнул ее на стол. – Вот куда вам нужно идти, Джон. Оттуда рукой подать до Юго-Восточной Азии, оттуда вы сможете перешагнуть в Китай, а через несколько лет, быть может, и в Японию.

Он нажал звонок и бросил вошедшей секретарше:

– Попросите Макарчера!

Потом взял со стола одну из бутылок и, повернув ее этикеткой к гостю, спросил:

– Что предпочитаете?

– Если позволите, я сам, – ответил Ванденгейм и без стеснения взял другую бутылку.

Он, не торопясь, наливал себе джин, когда дверь отворилась и в салон вошел Макарчер.

Не выпуская из рук бутылки, Ванденгейм с интересом разглядывал генерала, пока тот здоровался с президентом. Джон не спеша поставил бутылку, вынул изо рта сигару и дружески, словно был с ним знаком, кивнул Макарчеру.

Рузвельт поднял свой все еще полный стаканчик и, глядя на Макарчера, сказал:

– За вас, Мак. За ваше дело!

– За наше дело, президент, – по-военному четко ответил Макарчер, впившись в лицо Рузвельта прищуренными глазами.

Через несколько минут Рузвельт снова поднял стакан – все тот же недопитый стакан своего коктейля, – протянув его в сторону Ванденгейма, проговорил:

– За наших друзей…

– Это за вас, Джон, – с усмешкой пояснил Гопкинс.

Когда заметно захмелевший Ванденгейм наконец понял, что ему пора уходить, и когда дверь затворилась, скрыв его широкую спину, Рузвельт, задумчиво глядя ему вслед, проговорил:

– Хотел бы я знать, что им от меня нужно? – И тут же, сделав такое движение рукой, будто отгонял неприятные мысли, весело крикнул Гопкинсу: – Как вы думаете, Гарри, не показать ли нам Дугласу какой-нибудь хороший фильм, а?.. Давайте смотреть «Королеву Христину». Не протестуете, друзья? Не беда, что фильм стар. Мы увидим очаровательнейшую из королев.

Гопкинс стал поудобнее устраиваться в кресле, чтобы соснуть, пока будет идти трижды виденная им картина. Макарчер молчал. Ему было решительно все равно: покажут ли матч бокса, ограбление с убийством или любовную комедию.

Рузвельт между тем продолжал, поглядывая на генерала:

– Я вам особенно советую, Мак, последить за судьбою испанского посла… Назидательная история о том, к чему могут привести иностранца вредные реминисценции бонапартизма. Даже если им покровительствует такое очаровательное существо, как эта королева… к тому же имейте в виду, не осталось ни таких королев, ни… – он не договорил и, рассмеявшись, повернулся всем корпусом к Макарчеру. – Разве только если нарядить в женское платье вашего Квесона, а вам поручить роль испанского посла.

Макарчер не понял намека. Рузвельт с силой опустил ему руку на плечо.

Свет в салоне погас. По экрану на великолепном галопе неслась амазонка…

Рузвельт вдруг почувствовал около уха чье-то дыхание и расслышал осторожный шепот:

– Мне нужно сказать вам несколько слов.

Он узнал голос Макарчера и полуобернулся:

– Потом, потом… – Президент с досадою отмахнулся от угрожавшего ему делового разговора. Его внимание было снова целиком поглощено экраном.

Но по мере того как бежал фильм, двигались по экрану тени вельмож, заговорщиков, крутились снежные вихри метели и стучали копыта коней, мысли президента уносились все дальше и дальше от Швеции, от красавицы королевы, от ушедшей во тьму истории и неизвестно зачем воскрешенной «Парамаунтом» повести о нелепой любви. Перед мысленным взором Рузвельта появлялись другие тени, другие заговорщики, другие вельможи и монархи. Короли нефти и железа, банков и железных дорог. Заговорщики прятали за пазуху не наивные кинжалы, а пачки акций и автоматы. Их страшный хоровод плясал на экране, как мрачные кони Апокалипсиса, несущиеся навстречу Рузвельту, чтобы растоптать его, смять, уничтожить. Изъязвленная маска Рокфеллера Старшего высилась над плечами Ламонта. Бесконечные толпы гангстеров с факелами и в масках бродили по закоулкам Белого дома…

Рузвельт нервно повел плечами и закрыл рукою глаза.

Тени Моргана и Рокфеллера!.. Приближающиеся выборы… Необеспеченность переизбрания на третий срок, если он не станет кандидатом того и другого…

Провал означал бы, что на мостик взойдет новый капитан. Какой-нибудь полубезумный, ничего не понимающий в навигации Дьюи. Даже если допустить, что Дьюи удастся удержать в повиновении матросов, что офицеры не будут выброшены за борт, что груз золота останется в трюмах корабля, какой во всем этом будет прок, когда вон там, впереди, пенистые буруны у рифов? Корабль Штатов стремительно несется в этот кипящий водоворот. Один неверный поворот руля и…

Ладонь президента была прижата к плотно закрытым глазам. Но даже сквозь сжатые веки ослепительно сверкала пена бурунов вокруг рифов… Смертельная угроза кораблекрушения!..

Сеанс окончился. Президент вяло протянул руку Макарчеру и остался наедине с Гопкинсом.

Оба долго молчали.

Наконец Гопкинс не выдержал:

– Что сказал вам по секрету от меня Мак?

Несколько мгновений Рузвельт смотрел на него с недоумением. Потом неохотно проговорил:

– Да, он что-то хотел мне сказать, но… по-видимому, так же забыл об этом, как я…

Гопкинсу очень хотелось поймать взгляд президента, но глаза Рузвельта были полузакрыты, голова устало откинута на спинку кресла.

Гопкинс на цыпочках покинул купе.

Глава 10

Поезд президента грохотал по рельсам далеко от Улиссвилля, когда негр Абрахам Джойс остановился у остатков изгороди, окаймлявшей когда-то крайний участок, из тех, что причислялись к Улиссвиллю.

Была безлунная ночь, и в темноте не сразу можно было заметить, что Джойс не один. Мэй остановилась рядом с ним.

– Дальше не пойдешь? – спросил Джойс.

– Не пойду.

Она произнесла это негромко. Так, словно боялась быть услышанной кем-либо, кроме Джойса. Хотя можно было с уверенностью сказать, что в такое время и в этом заброшенном месте нет никого, кто мог бы ее услышать, кроме спутника. Она прибавила еще несколько слов, которые с трудом разобрал даже Джойс: что-то о грозящей ему большой опасности.

– Пустяки, – сказал он, – все это совершенные пустяки.

– Нет, не пустяки, – упрямо сказала она.

– А я говорю, пустяки… Мы выберемся из этого.

– «Пустяки»! – повторила она несколько громче прежнего, передразнивая Джойса. – Если бы все это было так просто, как ты говоришь, то ты не ездил бы теперь на тракторе, а… – едва уловимая серая полоса ее просторного рукава описала в темноте широкую кривую, как безнадежный взмах крыла, которому не суждено было никуда подняться.

– Лучше на тракторе, чем под трактором, – пошутил Джойс.

– Но лучше на самолете, чем на тракторе, – в тон ему ответила она.

– Жизнь была бы чертовски проста, если бы человек всегда мог заниматься лучшим из того, что он умеет делать, – нравоучительно проговорил Джойс. И, подумав, прибавил: – Эдаких счастливчиков не так уж много на свете… – В темноте очень громко прозвучал его глубокий вздох. – Конечно, ты права: авиатор должен летать или хотя бы работать на аэродроме, а не таскать трактором плуги.

– И вообще напрасно ты сюда приехал, – сердито сказала она, – здесь места не для негров.

– А ты можешь мне показать в Штатах места для негров? – насмешливо спросил он. – И разве я мог отстать от всей компании?

– Иногда нужно выбирать: компания или жизнь, – жестко произнесла Мэй.

По ее тону Джойс понял, что ей хотелось, чтобы эти слова прозвучали как можно более жестко, и улыбнулся: из ее намерения ничего не получилось. Мэй выговаривала английские слова с той своеобразной мягкой певучестью, которая свойственна выговору китайцев. Он с усмешкой подумал, что в ее устах даже брань звучит, вероятно, как объяснение в любви. Между тем она тем же тоном продолжала:

– Да, нужно выбирать!

Джойс стоял молча, хотя ему хотелось сказать, что там, откуда он приехал, в Испании, в интернациональной бригаде, такой вопрос не вставал никогда. Оба они – Айк Стил и он, Джойс, – были авиационными людьми, но оба они сражались там в пехоте только из-за того, что у республики не было самолетов. Честное слово, если бы кому-нибудь пришло в голову поставить перед любым из них вопрос: жизнь или компания пехотинцев, бок о бок с которыми они прошли весь путь от Мадрида до французской границы, ни один из них не усомнился бы в выборе. Для чего же другого они приехали туда, как не ради того, чтобы их жизнь стала частицею жизни этой компании, а жизнь компании стала их собственной? Право, как странно говорит Мэй: выбирать между компанией и жизнью. Что же, он должен был бросить их одних – больного Айка и этого маленького итальянца Тони, приставшего к нам в тот день, когда убили певицу?.. Странная постановка вопроса – компания или жизнь… Очень странная…

Приглядевшейся к темноте Мэй было видно, как Джойс повел в ее сторону белками глаз. Она положила руку на широкое плечо негра и прижалась лицом к его груди. Он погладил ее по волосам, и Мэй, как всегда, очень ясно почувствовала, как велика его рука.

– Не ходи туда, – сказала Мэй.

Отняла голову от его груди и молча покачала ею. Задумчиво проговорила:

– Если бы ты был около самолетов, я могла бы улететь отсюда… вместе с тобой. Мы оба нашли бы работу. Ведь нужны же где-нибудь фельдшерицы… Но на тракторе никуда не уедешь.

– А необходимо уехать?

– Скоро они узнают о том, кто вы и зачем приехали… – Она опять грустно покачала головой.

– Не узнают, – ответил Джойс. – А если и пронюхают…

При этих словах Мэй в испуге отпрянула от него.

– Что будет с тобой!

Он по-прежнему озорно сказал:

– Пусть попробуют… Со мною Стил и Тони…

– Стил белый, они побоятся разделаться с белым, а ты… как будто не знаешь сам… А твой Тони! – с презрением процедила она сквозь зубы. – Подвязать фартук – и будет настоящая баба.

Джойс рассмеялся так громко, что через несколько мгновений эхо вернуло этот смех с противоположной стороны оврага, где начинался невидимый сейчас сосновый лес.

– Тише, – сказала Мэй, – я вовсе не хочу, чтобы тебя убили.

– Идем со мной. Сейчас, – решительно проговорил Джойс и потянул ее за руку.

Она вырвалась.

– Поговори со Стилом. Вам нужно отсюда уходить, пока вокруг ничего не знают… – Она на минуту замялась, потом закончила: – И мне тоже будет очень худо, если они узнают, что я… с тобой…

– Слава богу, ты же не белая. Они не станут вешать негра из-за китаянки.

– О, Хамми! Ты их еще не знаешь.

Джойс ясно представил себе, как при этих словах она безнадежно махнула рукой. Ему хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы убедить ее: не будет ничего дурного, если здешние люди узнают, что они коммунисты.

– Ты же слышал, как Стил спорил сегодня с президентом, – сказала Мэй. – Что теперь о нем думают?

– Люди должны знать, что есть еще на свете кое-кто, от кого можно услышать правду.

– Ты глупый, – сказала она с нежностью, сквозь которую слышалась жалость к большому черному любимому человеку. – Ужасно… ужасно глупый… – И вдруг с беспокойством: – Уходите, уходите отсюда как можно скорей. Сегодняшний митинг не приведет к добру. Уж я-то знаю здешний народ… – И, наконец, голосом, полным страха: – Клан все знает, у него везде свои люди… Верь мне, Хамми, и там, и в вашем сарае наверняка есть их уши…