Андерсен

Шарль Левински

Андерсен

И это тоже, как и всё, посвящается Рут

1

Краткость жизни нас портит.

Хорошо бы проверит, не испортит

ли нас долгая жизнь.

Элиас Канетти

Перевод с немецкого

Татьяны Набатниковой

Перевод книги осуществлен при поддержке швейцарского совета по культуре “Pro Helvetia”

I

1

Темно.

Не холодная беспросветная тьма камеры. Тёплая темнота.

Не знаю, где я.

Не могу шевельнуться. Хотя не чувствую никаких пут. И глаза не завязаны. Я совсем ничего не чувствую. Слепой и глухой. Могу различить лишь лёгкое давление на коже, отнюдь не неприятное. Намёк на волны.

Я хочу шевельнуть рукой, но кажется, сигнал до неё не доходит. Будто у меня вообще нет руки.

Я знаю, что у меня их две. Кисть только одна, но руки две. Почему я их не чувствую?

С одной стороны: я в сознании.

С другой стороны: моё тело меня не слушается.

Я не знаю, как долго ещё продлится это состояние. И не по чему мерить время. Как долго я уже здесь?

И где это «здесь»?

Может, в меня попала пуля? Мы на войне.

Но у меня ничего не болит. Не может быть, чтоб я не чувствовал раны. Боль – единственная константа, на которую можно положиться.

Или эта нечувствительность – симптом? Но чего?

Наши учёные, я всегда следил за этим, ищут для раненых в лазаретах средства, которые бы делали их совсем нечувствительными. Может, меня оглушили чем-то таким.

Но тогда разве бы я мог так ясно мыслить?

Что-то здесь не то.

Я даже не знаю, лежу ли я. Или стою. Или завис в воздухе. И этого чувства я лишился.

Я устал. Ну хоть какое-то внятное ощущение.

Устал.

2

Минуту я спал. Или неделю. Проснулся с таким чувством, будто нахожусь в плену.

Ведь возможность, что меня схватят, никогда не была исключена. Когда я стал Андерсеном, когда я решил стать Андерсеном, они были всего в десяти километрах. Я был подготовлен, отлично сфабрикованные документы, отлично выдуманная история жизни. Я обо всём подумал.

Всегда надо думать наперёд.

Ещё тогда, когда мне всё-таки пришлось ампутировать левую кисть, спустя столько лет после пулевого ранения, после стольких лет боли, ещё тогда я рассматривал такую возможность. Позаботился о том, чтобы никто не узнал об ампутации. Ни в одном моём документе, кто бы его ни заводил, ничего про это не говорилось. То, что я всегда носил перчатки, подходило к моему ремеслу. Если они меня ищут, они ищут мужчину с двумя кистями.

У Андерсена только одна.

И, несмотря на это, я угодил в их сеть. Хотя не могу припомнить, как это произошло.

О предыдущем я знаю всё. О том, что было после – ничего. Память мне отказала, острый обрез – и потом ничего. Нет даже пробела, который мог бы тебе сказать: здесь что-то было. Здесь рухнуло дерево, взорвался дом. Где пустота было бы следом чего-то.

Не сталось даже пустоты.

Я выхожу из дверей, на мне коричневые кордовые брюки и тяжёлые ботинки, которые мне велики. Мне их кто-то подарил, так я себе придумал, когда я попросил у него кусок хлеба. Он сжалился надо мной, так я себе придумал. Мой плащ пахнет чем-то затхлым, как будто долго пролежал в сундуке или на чердаке. Это я тоже придумал. На коротко остриженной голове у меня кепка. Без козырька, как её надевают крестьяне, чтобы можно было прислонить голову к боку коровы, когда её доишь. Не шее мешочек на шнуре, в нём мои документы. Я знаю фамилию, которую вписал себе в документы. Я знаю всё. Андерсен. Я решил быть Андерсеном. Я Андерсен, и я выхожу из дверей.

И потом: ничего.

3

До этого я помню всё. Хорошая память в моей профессии обязательна. Я не забыл ничего.

Детские воспоминания. Родители. Школа. Всё тут, на месте.

Я могу описать свой класс. Парты с чернильницами, куда чернила подливали по понедельникам утром. Распятие, на котором не было фигурки Иисуса, шалость мальчишек или религиозный диспут. Наглядные пособия, которые приносили из учительской, разворачивали на штанге, а потом скатывали в рулон. Европа. Африканские звери. Военные походы Александра Великого. Триста-тридцать-три – при Иссосе умри. Я ещё всё помню. Все эти битвы я могу перечислить, Удо Хергес, сын мясника с толстыми бутербродами на перемене, которыми он ни с кем не делился. Конрад Вильмов по прозванию Конни. Вальтер Хаарман, над фамилией которого мы посмеялись лишь годы спустя, когда увидели, что волосы у него остались только в фамилии. Хольгер Пискер, весь в синяках. Никогда не сознавался, что отец его бьёт. Но то были следы побоев. Уж в этом я разбираюсь. Людгер Дистельхорст. Или Лотар? Нет, Людгер. Память у меня работает. Я ещё помню их всех, всех, всех. Одноклассников и учителей.

Всех.

Его звали Бойтлин, Хорст-Фридрих Бойтлин, он был в гимназии лишь кандидатом на должность учителя математики, не настоящий учитель. Мы это разузнали и дали ему это почувствовать. Одна лишь тростниковая палка для телесных наказаний ещё не придаёт авторитета. Нужна готовность пустить её в дело. Надо излучать уверенность, что прибегнешь к ней. У Бойтлина был слабый подбородок. Это я помню. Я могу описать каждую деталь, каждый запах, каждый вкус. Прокисшее молоко, и моя мать говорит: «Выпить всё равно надо. Мы не можем себе позволить что-то выбрасывать». Отец, который хотел во всём быть образцом, делает большой глоток и пытается показать лицом, будто ему вкусно. В тот день я впервые понял, что родители тоже лгут.

Все люди лгут.

Он тогда не облизал усы, как обычно делал, а ополоснул лицо под краном на кухне. Этим он себя выдал. Я это помню. Я помню это очень хорошо.

Всё. Выпускные экзамены. Униформу.

Мою профессию.

До самого того того момента…

Часть меня исчезла окончательно, так что даже чувства не осталось, будто что-то было. Как будто за дверью не оказалось никакого мира. Я потерялся у себя самого. Когда рвётся киноплёнка, разве заснятые персонажи знают, что будет происходить дальше с их лицами?

4

Почему, почему, почему меня не слушается тело?

Кошмар был бы логическим объяснением. Но разве во сне спрашивают себя, не сон ли это? Разве не нужно уже проснуться, чтобы задавать себе этот вопрос? Но если я бодрствую… В этих «если» и «но» можно запутаться, как в сети.

Я умер?

Нельзя исключить никакую возможность, и эту тоже. Вполне мыслимо, что когда я выходил из дверей, меня пристрелили. Это объяснило бы, почему мои воспоминания обрываются именно в тот момент.

Нет никаких сведений, как ощущаешь свою смерть изнутри. Может, всё ещё продолжаешь после этого думать. Может, и нужно после этого продолжать думать.

Может, эти мысли и есть то, что называют чистилищем. Тогда бессмертие было бы наказанием.

Всё это вообразимо, но не убеждает меня. Я довольно часто видел переход от жизни к смерти, и мне всегда казалось, что в нём есть что-то окончательное. Лица меняются основательно. С некоторым опытом можно это узнать ещё до того, как Дядя Доктор приставит свой стетоскоп, чтобы проверить, не понадобится ли ещё вспомогательный укол. Лишь однажды у меня покойник очнулся в мертвецкой, к ужасу тех людей, которые принесли следующего. Но и он не мог сообщить ничего стоющего о том времени, когда был мёртв.

Если я мёртв – я не принимаю это как допущение, а лишь взвешиваю теоретически, – если бы моё тело было мертво, застреленное или разрушенное как-то иначе, а я знал бы, несмотря на это, кем я был, это означало бы, что память человека существует независимо от его клеток.

Если подумать как следует.

Каждый человек имеет память или каждая память имеет человека?

Или есть нечто вроде души?

В это я никогда не верил. Я считаю, что это вспомогательное представление, которым люди утешают себя от действительности.

«Душа»; «бессмертие»; «справедливость». Я всегда верил только в те вещи; которые можно потрогать. Кто умер; тот умер. Я не умер.

5

Волны. Да; я чувствую волны.

Когда я стал Андерсеном; я был далеко от моря. Зачем они затащили меня на корабль; в моём состоянии? Куда они собираются меня доставить?

Мелкие; едва заметные волны. Корабль; стоящий в порту? В каком?

И; если бы это было так: почему корабль не отчаливает? Чего они ждут?

Я известен своей способностью находить ответы. Но теперь не знаю; какие вопросы должен задать. «Тыкать палкой в туман»; как говорят. Но туман – это хотя бы не ничто.

Какой смысл пытаться делать выводы; если не знаешь предпосылок. Слишком много того; чего я не понимаю. Об этом они позаботились. Кем бы ни были «они». Кто бы ни вверг меня в эту ситуацию. Это метод; которым я не владею. Хотя принцип мне; конечно; ясен. Если отнять у человека его органы чувств; он в какой-то момент теряет контроль. Полезная техника; если у тебя достаточно времени. Когда спешишь; то лучше применить силу. Человек выносит не всякую боль и ещё меньше выносит представление о ней. «Нас страшат не сами вещи; а наши представления о них». Кто это сказал? Не могу вспомнить. Должно быть; они мне что-то вкололи.

В любом случае я должен исходить из того; что попал в плен. Это вовсе не означает; что они знают; кто я такой. Поскольку война; многим приходится пребывать в одинаковом положении.

Я Андерсен.

Фамилия; дата рождения; чин, кодовое число.

Андерсен. Андерсен. Андерсен. Никогда не было никого другого. Я всегда был Андерсеном.

Андерсен. Андерсен. Андерсен.

Я чувствую волны. Я совершенно уверен, что это волны. Почти уверен. Это означало бы…

Стоп.

6

Не пускать мысли на самотёк. Они бегут туда, где сидит страх. Занять голову другим. Иначе в мозги вопьётся паника, и тогда пиши пропало.

Занять ум. Задать себе задачу и решать её.

Слова, хоть как-то связанные с морем. В алфавитном порядке. Армада. Борт. Волны. Галион. Дизель. Епиктет. Но это имя. Был такой Эпиктет, который сказал… Слова, связанные с морем. Почему мне не приходит в голову слово на букву Ж? Жалюзи? Я не туда зашёл. Залп. Игла-рыба. Килевая качка. Корма.

Слепой и глухой. Но мой рассудок функционирует так, как я этого хочу.

Лодка. Мачта. Наутилус. Остров.

Паром. Прилив.

Если я сосредоточусь на ритме волн, я могу использовать их для измерения времени. Если минуты растягиваются и сжимаются, то теряешь ориентацию. Они хотят, чтобы я потерял ориентацию. Но я сильнее их. Опытнее.

Рыба. Старшина. Трюм. Улов.

Филировать. Я не знаю, что такое филировать. Никогда не знал или забыл? Мне отказывают мои воспоминания?

Это было бы объяснение. Забываешь в первую очередь то, что было недавно, и потом, постепенно…

Хляби. Цинга. Чан.

Можно измерять время по собственному дыханию.

Только теперь мне приходит в голову, что я не дышу. Это должно было бы внушить мне страх, но это не внушает мне страха. Почему?

7

Мне надо приготовиться к допросу.

Дело всегда доходит до допроса. Они будут думать, что довели меня до готовности, но я опытнее их.

Главные вещи должны приходить в голову автоматически. «Если я разбужу вас среди ночи, – говорил Бойтлин, – вы должны мне без запинки сказать правило бинома». Мы над ним посмеялись, как мы всегда над ним смеялись, но он был прав.

Меня зовут Андерсен. Андерсен. Андерсен.

Мне никогда не встречался человек с фамилией Андерсен. Если не считать сказочника, конечно. Новый наряд короля. Он идёт по улице голый, а люди видят наряд, надетый на него. Это позиция, которая убеждает. Или выдаёт с головой. Если кто-то пытается строить из себя героя, хотя трясётся от страха, тогда я знаю: он виноват. Тогда это только вопрос времени.

Как Андерсен – так я себе положил – я буду лёгким. Не раболепным, это был бы фальшивый тон, который часто берут на допросах и который сразу вызывает подозрения. Лёгким, потому что всё позади. Немного растерянным. Позиция маленького человека, которому оказались не по плечу большие времена. Которому после ранения пришлось ампутировать левую кисть.

Если они спросят меня о семье, я расплачусь. Если начнут разузнавать – а они не начнут, иначе я сделал что-то не так, – но если всё-таки, то найдут в списке жертв бомбёжки фамилию моей невесты. Фридерике Мюленбах. Родилась 23 октября. Католичка. К её последнему дню рождения я послал ей серебряный крестик. Снятый с мёртвого. Такие детали важны. Я знаю всё, что знал бы Андерсен, если бы Андерсен был.

В деревне, где родился Андерсен – деревни лучше, чем города, – церковная книга сгорела вместе с церковью. Я потом побывал на этом месте.

Я обо всём подумал. Даже если они будут меня пытать…

Это моё слабое место: я слишком много знаю о возможностях, какие бывают. Что можно сделать ручкой от метлы. Электрокабелем. Ножом.

Ножом я владею как художник кистью. Самое острое лезвие не всегда самое лучшее. Разрыв может быть полезнее, чем разрез. Лучших результатов я достигал со старомодной бритвой. Когда срезаешь у кого-нибудь мочку уха, то он верит, что ты и перед горлом не остановишься.

Не думать об этом.

8

Они не могут знать, кто я такой. Это невозможно.

Для этого я слишком хорошо подготовлен.

Но если бы всё-таки дело дошло до того, что они опознали бы меня по какой-то случайности, если бы они знали, кто я такой, если бы они меня изучали, вплоть до всех моих слабостей, то не нашли бы более действенного средства, чем эта беспомощность, чтобы заставить меня страдать.

Я никогда этого не выносил.

Совсем маленьким мальчиком меня однажды из-за высокой температуры собирались завернуть в мокрую холодную простыню. Я так сопротивлялся, что порвал дорогую материю. Моя мать потом неоднократно рассказывала мне эту историю. «Ты уже тогда был упорный», – говорила она. И: «Ты не выносил холода». Сам я не мог помнить этот эпизод, но убеждён, что вовсе не холод я не мог перенести. А предписанную извне обездвиженность. Вот это состояние я всегда ненавидел.

Всякий род утеснения. Это нечто совсем другое, чем болезненный страх быть запертым, какой иногда встречается у людей, которых заваливало под землёй или на фронте. У меня это не имело отношения к моей болезни. Я просто этого не люблю. Я и в концерте норовлю всегда получить место на краю ряда. Я хочу распоряжаться собой сам, это, пожалуй, моё главное свойство. Ещё в армии я не былхорошим исполнителем приказа. Разумеется, я был дисциплинирован и делал то, что должен был, но потом ранение стало для меня истинным освобождением. Больше никому не подчиняться – это стоило кисти. Не для того я создан, чтобы на меня набрасывали узду. Я должен быть свободным. Самостоятельным. Поэтому моя работа была для меня самой подходящей.

Работа без предписаний, в которой считаются лишь результаты.

Я создал себе Андерсена, чтобы и в изменившихся условиях продолжать оставаться свободным. И теперь…

В детстве я читал одну историю про человека, который, чтобы доказать своё мужество, велел запереть себя на всю ночь в гробу. Теперь я не помню, чем дело кончилось, но то была история ужаса. В гробу хотя бы знаешь, где ты есть. Там есть крышка, о которую можно биться и разбить голову в кровь. Там можно чувствовать своё тело. Может быть, там и задохнёшься, но перед этим хотя бы подышишь.

9

Я должен это выдержать. Вещи таковы, каковы они есть.

Только низкосортные люди пытаются обмануть действительность. Костыль нужен тому, кто без него не может ходить. Или не отваживается. Может, было бы спокойнее придумать себе страховочную сетку, но рано или поздно тем больнее рухнешь на задницу.

В моей профессии самые трудные случаи представляли собой богомольцы. Верующие. Высшая власть, с которой, как им казалось, они говорили, могла тысячекратно не приходить им на помощь, но и в тысяча первый раз они всё равно на неё уповали. И черпали силы из своего воображения.

Мне не нужны костыли.

Как человек разумный, я исхожу из того, что бога нет. Или, если есть, чего тоже не докажешь, тогда у меня нет разумных оснований ждать от него помощи. Стоит просто посмотреть на мир, и увидишь, что он не управляется никаким милосердным существом.

И всё-таки: богомольцы всегда особенно упорны. Могут продержаться дольше, чем другие. Что-то здесь, должно быть, связано с воображением, что ты не один. Трудно у кого-нибудь отнять то, чем он владеет в своём воображении. Разумеется, когда-то добиваешься и этого, но приходится много работать.

Я презираю таких людей.

Я им завидую.

Было бы легко вообразить себе чудо. Не одно из тех, которые нам расписывал учитель по катехизису Лэммле своим фистульным голоском, вытянув ротик в трубочку, разумеется нет. Лэммле был трус. В конце каждого рассказа он облизывал губы, как будто все ангелы и все небесные пособники, которых он нам так красноречиво расписывал, были сделаны из сплошного сахара и марципана.

Мы его называли «Ягнёнок-беее».

Такие детские книжки чудес только смешны. Но искушение нафантазировать свет во тьме, которая так долго меня окружает, этот соблазн очень даже присутствует. Я чувствую, как она мне подмигивает, эта шлюха-мысль.

Это было бы так просто. Мне пришлось бы только позволить разуму пасть.

Как иногда, стоя на гребне горы или на краю скалы, лишь с трудом противишься искушению прыгнуть.

Я не поддамся. Иначе они победили.

Не поддаваться искушению.

Не поддаваться.

10

Я спал – я много сплю – и проснулся, потому что правая моя рука двигалась. Мне это не снилось.

Она согнулась и снова распрямилась. Пальцы коснулись подбородка.

Первое движение с… Даже не помню, с каких пор. С бесконечности. Первое прикосновение. Не то чтобы я это решил: вот сейчас я шевельну рукой. Я не имел к этому никакого отношения. Когда я попытался повторить движение, мне это не удалось. Сигналы, которые я хотел послать, не доходили. Но у меня есть рука. У меня есть кисть. У меня есть пальцы. Я существую.

Боже правый, которого нет, благодарю тебя.

Второй раз.

Это больше, чем просто конвульсия. Это воля, плетущаяся позади движения. Должно быть, моя собственная воля, даже если я её не чувствую.

Что-то изменилось.

Может быть, действие того средства, которое они мне вкололи, ослабевает. Или что уж там это было, чем они сделали меня беспомощным. Может быть, их методы не действуют долговременно. Теперь много чего может быть.

Странно, что может сделать такое маленькое изменение.

Надежда.

На сей раз это были ноги. Сначала левая, потом правая. Потом обе.

Мне показалось, что я слышу и звуки. Несколько раз удары, словно от дальнего грома, и потом тарахтенье, как если бы воздух выходил из слишком узкой выхлопной трубы.

Что бы это могла быть за машина?

Теперь двигалась и левая рука. Согнулась, и пальцы…

Не может быть. Ведь мне же удалили левую кисть. Боли стали нестерпимы, и я решил пойти на операцию. Ведь не вообразил же я себе это.

Но я не вообразил и то, что почувствовал. Почувствовал совершенно отчётливо.

Пальцы.

Если чувства слишком долго голодали, они извлекут себе корм и из воспоминаний.

Снова. Я чувствую кисть, которой не существует.

Мою кисть.

11

Сойти с ума – это не про меня. Мой разум функционировал всегда. Это вопрос характера. В мыслях следует поддерживать порядок. Не перепутать выдвижные ящички.

Битвы Тридцатилетней войны. Союзных монархов германской империи. Притоки Рейна.

Всё это здесь, у меня в голове. Как следует разложено по полочкам.

Биномическое правило, (a+b)2 = а2 + 2аb + b2. Всё на месте.

Но.

Я почувствовал кисть, которой не существует.

Больше не воспринимать мир правильно – это знак слабости. Если ты довёл человека до этого, ты победил.

Пусть я в их власти, но я не слаб. Я знаю точно, что у меня есть только одна кисть.

Я это знаю.

А что, собственно говоря, они делают в больницах со всеми теми частями тела, которые им пришлось удалить? Об этом я никогда не думал. Их зарывают в землю? Сжигают? Или просто выбрасывают?

В университетских городках, я допускаю, их используют для обучения. Тот, кому моя кисть досталась для анатомирования, спрашивал ли себя, какому человеку она могла принадлежать? Какой профессии?

Он не найдёт ответа. Во мне нет ничего внешнего, что могло бы указывать на мою профессию. Но мне часто говорили: у меня кисти музыканта.

Были.

Должно быть, кажущееся прикосновение было формой воспоминания. Ничем другим я не могу это объяснить. Воспоминанием, вызванным через контакт с культёй. Старый проводник, который больше никуда не ведёт, но всё же ещё может быть активирован. Ложное соединение. Думаешь, что чувствуешь что-то, лишь потому, что ожидаешь этого в определённой ситуации. Договоришься с кем-то о встрече – и тебе чудится, что вот он идёт. А это оказывается совсем не он.

Должно быть, это действие темноты. Из-за нехватки впечатлений рассудку приходится слишком многое восполнять. Лишение обостряет чувства. Но и путает их. Голодному всюду мерещится запах съестного.

Быть того не могло, как почувствовалось. Но мысль, что у меня снова две кисти, приятна. Почему бы мне не позволить себе её, коли я не забываю, что это всего лишь иллюзия? Как утром приятно ещё досматривать остатки сновидения, хотя ты, собственно, уже проснулся.

Красивый сон.

У меня две кисти.

12

Голос.

Я услышал голос.

Мне почудилось, что я услышал голос.

Женский голос.

Он исторг крик, испуганный, но без страха. И потом что-то сказал, из чего я разобрал лишь последнее слово, «…зашевелился».

«Зашевелился».

Это мне тоже примерещилось?

Нет. То, что я услышал, что я вообще что-то услышал, хотя и неожиданно, но это имеет смысл. Это может означать только одно: за мной наблюдают. Чего, вообще-то, следовало ожидать.

Но почему женщина? Это не женская профессия. У них слишком много сочувствия, это мешает.

Сперва я услышал её голос, а потом голос мужчины. Он был на отдалении, и я не понял, что он сказал.

Я это слышал. Я совершенно уверен.

С другой стороны: если голова что-то воображает, не может же она одновременно воображать, что это действительность?

Чтобы не совершить ошибки, я должен исходить из того, что это была не галлюцинация. И что-то новое: они больше не стараются скрыть от меня, что я под охраной. Больше не выдерживают акустический карантин. Что может означать только одно: они подготовились к тому, чтобы дать мне проснуться. Отменили свой наркотик или что там у них, уменьшили дозу, почём я знаю. Постепенно я снова чувствую моё тело. Ещё не вполне и ещё неверно. Восприятия странно смещены. Если бы я не знал, что этого не может быть, я бы мог по-прежнему поклясться, что я не дышу. И мои собственные пропорции, как я их ощущаю, не подогнаны друг к другу. Голова кажется слишком большой, а руки слишком короткими. Сердце бьётся слишком часто.

И я ощущаю кисть, которой нет. Так что их тактика – привести меня в замешательство – не осталась бездейственной.

Но они не рассчитывали на то, что ситуация окажется знакома человеку. Что он знает, чего ему ждать. Внезапный яркий свет. Громкие шумы. Уддры. Я всё это предвижу. Лучше, чем кто-либо другой.

Если они будут бить, я закричу. Желание подавить рефлекс будет стоить ненужной затраты сил. Однажды я присутствовал при том, как один откусил себе кончик языка из чистого геройства.

Естественно, я закричу. Я буду визжать и стенать, но всё равно буду оставаться Андерсеном.

Андерсеном и никем другим.

13

Они могут спрашивать меня о чём угодно. Я знаю все ответы. Фамилия? Андерсен. Имя? Дамиан. Родился? В 1903 году, 26 сентября. В католическом календаре на эту дату приходятся Косма и Дамиан. Я выбрал для него этот день – для себя! для себя! – потому что легенда про них обоих кажется мне такой подходящей. Забавным образом подходящей. Их топили, сжигали и побивали камнями. А они из всего этого вышли целыми и невредимыми. Как и я выдержу любой допрос. Естественно, под самый конец – а этого, пожалуй, не избежать, если хочешь канонизироваться в святые, – им всё же отрубили головы. Но я не потеряю голову. Я не сделаю ошибки. Какие бы методы они ни применяли. Я работал над Андерсеном что твой скульптор над статуей. Кто хочет стать другим, тому нельзя идти лёгким путём. Новое существование должно сидеть как костюм, который носишь уже много лет. Я влил в себя его историю так основательно, что она уже реальнее реальной. Пусть спрашивают о чём угодно.

Родители? Бенедикт и Вальбурга. 11 июля и 4 марта. Дни рождения отца и матери надобно знать. Поздравляем-поздравляем, счастья-радости желаем. Новый год, новый год вам здоровья принесёт. Нет, господин дознаватель, обоих уже нет на свете.

Соседи? По одну сторону семья Штрук, по другую господин Гроскопф. Вдовец. На допросах я всегда спрашивал про соседей. И если они медлили, я сразу знал: ага! Это деталь, которую многие забывают себе выдумать. У Гроскопфа я ещё мальчишкой выучился доить корову. Если им придёт в голову перепроверить это, я могу им продемонстрировать. Даже с одной рукой. Нельзя на допросах заявлять о своих умениях, которые не можешь подтвердить. Кто выдаёт себя за электрика, должен уметь устранить короткое замыкание. Я выбрал себе дойку, потому что это совсем никак не подходит к моему прежнему существованию. В последний год, когда уже было видно, чем кончится война, я каждый день ходил упражняться в хлев. Моим людям я говорил, что мне это необходимо для снятия напряжения. Они мне верили. В нашей профессии необходимо расслабляться.