Дневник. Том 2

Мужчины, по ее словам, хуже, сильнее реагируют на подобную травлю. Замятин переживал очень тяжело тот период. Вспомнили Добычина, который кончил самоубийством. Он был молод и не уверен в себе. Эйхенбаум, единственный из писателей, отказался выступить против нее, сказав, что он старый человек и никто ему не поверит, если он начнет бранить Ахматову, которую всегда любил. Его отовсюду сняли. Жена его очень волновалась за него, боялась и умерла[96].

Книги А.А. были изъяты из продажи, было запрещено их и продавать, и покупать[97]. Но на днях разрешили продажу, это сказал А.А. Рахлин. Я спросила о Зощенке[98] – он пишет повесть[99].

15 января я была на студенческом закрытом концерте в Малом зале консерватории, посвященном творчеству Баха. Я давно не испытывала такого наслаждения. Пели соло с аккомпанементом рояля или рояля и фагота, соло с двумя флейтами под аккомпанемент органа или органа и квартета. Молодые и прекрасные голоса. Запомнились: «Долина слез»[100], «Старая трубка»[101], которую замечательно музыкально спел Гришанов; «Mensch, erette deine Seele»[102] пела Н.Н. Никифорова-Скрябина, сестра нашего Николая Николаевича Никифорова, такого талантливого художника, погибшего на фронте. Очень я люблю Баха, во всей его музыке звучат эти слова: «Mensch, erette deine Seele»[103].

Концерт был организован Т.С. Салтыковой, и все профессорши наперебой благодарили ее.

В прошлое воскресенье зашла к Смирновым. Ольга Георгиевна давно меня звала посмотреть ее летние этюды. Заговорили о Пунине, которого удалили и из университета, где его лекции пользовались огромным успехом. Я рассказала, что, перебирая бумаги, нашла газету 1919 года (19 января) «Искусство коммуны», в которой была статья Пунина «Разорванное сознание», а подзаголовок газеты гласил: «Нет красоты без борьбы, нет шедевров без насилия». – «Да? – заметил Александр Александрович, – значит, tu l’as voulu, Georges Dandin»[104].

Статья кончается словами: «…мерилом подлинно революционного искусства остается до сих пор “разорванное сознание”» (курсивом).

А раньше… революция, новое – бессознательно… революция, новое – гибнут от сознания.

Никогда не любила снобов.

21 января. Пунина из университета не сняли.

2 февраля. Мара рассказывает, что почти вся молодежь в школе, в институтах настроена крайне антисоветски, возмущаются, не стесняясь, и собираются на выборах зачеркивать всех кандидатов. Родственник Иры, студент, ездил на днях в Днепродзержинск (что это за город?[105]), там люди ходят с кистенями, подбрасывают детей, не имея возможности их кормить, подожгли райсовет и какое-то еще партийное учреждение.

На Кубани народ пухнет от голода[106]. Оттуда вернулась мать подруги девочек.

Я нашла свои дневники времен Японской войны[107]. Там я тоже ропщу на рабство! Да, мы, конечно, лягушки, просящие царя. В полном смысле этой басни. Наглядный урок несколько затянулся, тем прочней будет его действие.

Прочла с большим интересом небольшую брошюру, изданную Вольной философской ассоциацией в 1922 году, речи Андрея Белого, Иванова-Разумника и А.З. Штейнберга, посвященные памяти только что умершего Блока[108]. По мнению Р.В., Блок умер от «тоски беззвездной»[109]. Идея духовного максимализма, катастрофизма, динамизма была для Блока тождественна со стихийностью мирового процесса; «Вот почему так болезненно сжался Блок, когда знаменитый “Брест” стал ответом на его “Скифов”, когда в середине 1918 года уже ясно определились дальнейшие пути русской революции. Блок сжался и потемнел; горение кончилось, пепел оставался; медленно приступала к сердцу “беззвездная тоска”»[110].

А где-то сам Разумник Васильевич, один из миллионов мучеников? Жив ли?[111]

Недавно в газетах было извещение о расстрелах Шкуро, ген. Краснова и других. Я не стала читать, швырнула газету. Убивать людей через 30 лет после совершения преступления, si crime il y a[112], и с какой легкостью! Сердце захолонуло. Как они сюда попали? Неужели подлые французы их выдали? Какой позор!

13 февраля. Ляля Мелик ездила к мужу в Полтаву. И там по вечерам нельзя выходить. Грабежи, бандитизм.

Приехал Юрий 11-го на исполнение своей оратории[113]. Перед концертом я зашла к нему в «Европейскую» с девочками за билетами. Пришел и Кочуров. Юрий любит аудиторию и хорошо рассказывает. Он беседовал с Храпченко:

– Скажите, Михаил Борисович, могу я с вами говорить парадоксами?

– Пожалуйста.

– Могли бы вы объясниться в любви под гармонь?

– Думаю, что нет.

– Советская поэзия требует гармонь. А я не умею писать для гармони. Поэтому уж разрешите мне не тревожить советскую лирику.

В прошлом году (кажется) на Кавказе должны были состояться музыкальные декады азербайджанцев, грузин и армян. Юрий был в Тифлисе. Ссорились, кричали друг на друга, чтобы установить очередь. Один грузин ходил по комнате и кричал (с сильным акцентом): «Дружба народов! Фикция. Дружба народов! Фикция!»

12-го Юрий был у меня, привез детям сахару и печенья, опять много рассказывал, между прочим, очень остроумную отповедь, которой он ответил на речь Кабалевского о том, что Шостакович слишком под влиянием Запада, а Шапорин недостаточный новатор[114].

Юрий равнодушно не может говорить о Наташе и глубоко возмущен тем, что она не пускает Васю жить у него.

Он приезжал на исполнение оратории и для занятий с Вс. Рождественским. Он вновь принялся за «Декабристов», и Рождественский закончил ему либретто. Еще летом он говорил, что ему необходимо закончить оперу, это единственное наследство, которое он может оставить детям.

8 марта. Последние обывательские анекдоты: недавно, перед выборами, умер один из наших министров и, к своему удивлению, попал в рай. Ему там показалось скучно и захотелось посмотреть, каково-то в аду. Кто-то подвернулся и в окно показал ад: роскошно накрытый стол, цветы, вино и вокруг прекрасные и шикарные женщины. Очень ему понравилось там, и запросился он в ад.

– Смотрите, оттуда уже нет возврата, – ничего не слушает, просится в ад. Пошел в небесный местком, получил путевку в ад. Только это он переступил порог, набросились на него черти и начали рвать.

– Чего вы на меня навалились, я вовсе не к вам, я вон к тому столу…

– К столу? Ха-ха, да это же агитпункт!

И другой:

– Как вы поживаете? – Отлично.

– Получили комнату? – Нет.

– Есть у вас работа? – Тоже нет.

– Ну а карточка? – Какая же карточка, если я безработный?

– Радио слушаете? – Конечно; откуда же бы я знал, что мне живется отлично!

11 марта. У меня рабочая карточка (по Союзу писателей), по ней я получаю 600 гр. хлеба, половину отдаю Шуре и голодаю опять самым настоящим образом. Сегодня 11-е. 28 февраля я послала телеграмму Юрию, прося передать Васе, чтобы немедленно выслал деньги. Кроме длинной телеграммы, я ни от родителей, ни от деда моих бедных внучат ничего не получила.

Почти каждый день Мара ходит продавать мои книги, мне самой неловко, в Лавке писателей меня слишком хорошо все знают.

Это мучительно. А со стороны Васи и Наташи просто бесчеловечно по отношению к детям. Я измучена и истощена. Как быть дальше? Работы мне не найти, переводов нет.

На этих днях М.М. <Сорокина> зазвала меня к себе заняться спиритизмом. Она только этим и живет, т. к. духи ее успокаивают насчет сына, держат ее в курсе его передвижений, и если все осуществится, то это будет целое откровение.

Блюдечко бегало, я еле до него прикасалась. Путного ничего не выходило, на ее вопросы ответа не было. Я спросила, жив ли мой брат. Последовал ответ: «Вася Яковлев (брат) à Paris». – «Кто с нами говорит?» – и вот тут получилось самое странное: блюдечко поехало, и вышло: «Доша Квашнин!» Я об нем давным-давно не вспоминала, Мария Михайловна о существовании Евдокима Николаевича Квашнина-Самарина не знала совсем. «Когда я увижу брата?» – «Май 1947». Последнее, конечно, явно несбыточно. Как это объяснить? Что же мне делать дальше?

Была на днях в филармонии. Исполняли 3-ю симфонию Гавриила Попова. Вещь большая, крепкая. Четвертая часть очень хороша, но, по-моему, холодно это, меня не захватило. А м.б., я просто утомлена и настолько голодна, что уже не соображаю, и одни струнные немного однообразны. Кочуров восхищался новаторством Попова. В артистической, куда мы пошли с Натальей Васильевной, был Юрьев. Ему 76-й год, был удар в прошлом году, а вид великолепный. Рассказал мне, что пишет 3-й том воспоминаний[115], Институт театра и музыки заказал ему книгу «Школа русского актерства»[116], а на днях его просили прочесть в ВТО доклад на тему: «Истоки советского театра».

Люблю видеть людей, торжествующих над временем. К ним относится и Анна Петровна. – Clémence[117].

Юрьев сохраняет свое brio[118]. Прекрасно одет, чудесный бриллиантовый перстень на пальце.

1 марта в Союзе писателей был вечер одного стихотворения. А перед этим кое-кто говорил в ответ на доклад Друзина о советской поэзии. Между прочим, Раиса Мессер (партийная) сказала такую фразу: «Наши поэты что-то слишком успокоились за последние месяцы и ничего не пишут».

Я думаю после августовского постановления ЦК вряд ли захочется писать стихи.

Кстати, Юрий рассказывал, что это постановление вызвало страшный скандал за границей. Будто бы Пристли написал, что театры в СССР хорошие, но смех он слышал только на «Мертвых душах» в МХАТе и на пьесах Зощенко в Ленинграде[119].

Эти пьесы хорошо рисуют советский быт. Они идут в Лондоне и пользуются успехом. Наши пытались хлопотать, чтобы их сняли, но это им не удалось.

13 марта. Сегодня на четверге у Анны Петровны Александра Васильевна Щекатихина рассказала, что ее родственница Митусова, которая в свойстве с Рерихом, получила от него (или его секретарши) письмо, в котором он извещает, что приедет с семьей в Россию в 1947 году.

Cela donne à penser[120].

20 марта. У меня ощущение, что я тону. И нет даже соломинки, чтобы ухватиться. Денег из Москвы не шлют, я продала за март книг на 900 рублей. Иностранную литературу не принимают, археологию тоже, с нумизматическими книгами я как-то обошла все магазины Невского и Литейной, побывала в университете на историческом факультете, не нужно никому. Как многое вообще стало никому не нужно, начиная с туалетной бумаги.

Я растерялась. Где искать работы? Я не умею искать работы, прежде работа всегда сама меня искала, но сейчас, при усилении партийного нажима, куда пойдешь? То ли стара я стала, то ли устала физически за жизнь, за блокаду, но я нахожусь в каком-то оцепенении. И надо правду сказать, из всех моих знакомых у меня была самая трудная, физически тяжелая жизнь. У меня как будто сухожилия подрезаны. А тут голод, и дети на руках. И я чувствую, что от Васи и Наташи помощи не будет и в дальнейшем.

Ведь я могла бы хлопотать о пенсии – не хочу, не могу, это свыше сил моих. У меня такое безмерное презрение к нашим gouvernants[121], что даже и шерсти клок вырывать не хочется. Ноет сердце по кукольному театру, по марионеткам, нашему коллективу, но разве сейчас, при настоящих зверских условиях, можно об этом мечтать?

!! Сейчас позвонила мне Люся Говорова, предлагает работу, роспись пластмассовых вещей, я, конечно, согласилась, только выйдет ли из этого что-нибудь?

Алеша Бонч-Бруевич приехал из Москвы, звонил мне. Он трогательно относится к Васе и всегда обстоятельно мне о нем рассказывает. Вася плохо себя чувствует, очень похудел, страшно потеет по ночам. На днях премьера «Кошкиного дома»[122], и он очень бы хотел, чтобы я приехала. Этот спектакль ему зачтется как дипломная работа.

Денег нет. В студии вывесили объявление или приказ о недопущении студента Шапорина к занятиям за неуплату за обучение. Вася обратился к отцу – тот ответил, что денег у него нет, но он поговорит!

Денег, денег, денег, денег! Скольким людям я бы помогла, если бы у меня были деньги. Конечно, Васе и его детям, девочкам, Наде Дейша. Я бы устроила хорошее общежитие для осиротевших девочек, первыми поместила бы туда моих учениц из второй группы ремесленного училища. Чудесные девочки Попова, Гусева и др.

Как я молю Бога о помощи.

23 марта. Никита звонил Наташе Лозинской, что, кажется, устроил в издательстве для меня перевод – биография Mme Curie[123]. Если все это сбудется, значит, Бог меня услыхал. Как я молилась! И как я благодарна. Я была у Говоровой, видела их роспись пластмассы, сделано с большим вкусом. Мы с Люсей пошли искать тоненькие акварельные кисти. Обошли магазины на Невском, были в коммерческих магазинах ДЛТ и Пассаже, и только в Пассаже я нашла скверную и недостаточно тонкую кисточку за 6 рублей!

Какой нездоровый вид у народа!

24 марта. Мне кажется, что за мое молчание о его многоженстве Юрий должен был бы платить большие деньги. Какая обида, что я не шантажистка.

Сегодня в смысле питания у нас на весь день было полкило картошки и один стакан крупы пшеничной. Дети, получив более чем тощий ужин, завопили, что хотят есть. Бедные крошки. Придется прибегнуть к шантажу. Полтора месяца уже, как я не получила из Москвы ни копейки. И это родители! И дед.

30 марта. Новое «торможение». Вся суть в том, чтобы обыватель не успокаивался. По городу идет инвентаризация жилплощади из расчета 6 кв. метров на человека. 6 метров – это 3×2, стойло свиньи.

Иван Михеевич вызвал меня в контору, чтобы сообщить об этом, и мы с ним и Натальей Александровной ломали голову, как тут быть. В квартире 83 метра, нас семь человек с Ольгой Андрияной. Шестью семь – 42. Следовательно, нас могут всех всадить в 2 комнаты, тем более что нет мужчин.

У меня комната в 26 метров! Какая наглость!

Одним словом, две комнаты можно взять и вселить туда воров и пьяниц, как у несчастной Щекатихиной.

Решили, что надо взывать о помощи к Юрию Александровичу и просить написать Вербицкому. Что я и сделала.

Насколько легче довести жилищную норму до трех метров, чем строить дома. Удобства обывателя – nonsens. Чем меньше, тем он забитее. Начиная с декабристов, все революционеры с жиру бесились, народовольцы и остальные на чужие деньги жили. Они, т. е. гувернанты, очень хорошо все понимают. За один сезон: постановление ЦК партии, увеличение цен, изъятие жилплощади, усиленное внедрение партийного обучения[124]. От таких «сшибок» (по Павлову) какой мозг устоит.

А в это время кругом… Наталья Васильевна познакомилась в ТЮЗе с партийной деятельницей, уже немолодой, которая ведает детьми нашего района. Дети мрут от голода, все детские больницы переполнены. На Митрофаниевском кладбище[125] нашли трехлетнюю девочку, привязанную к кресту. Передали милиции. Девочка была в полузамерзшем состоянии. Ее отогрели, откормили, она заговорила. Ее спросили, кто ее привязал: «Мама́нька и папа́нька», – был ответ.

Громко об этом говорить нельзя; велели обратиться к «частной благотворительности»!!

31 марта. Сегодня часов в 11 утра совсем неожиданно приехала ко мне Анна Петровна, детей посмотреть. Расспрашивала, нет ли просветления в моей судьбе. «А я вам привезла небольшое просветление. Je vous ai apporté mille roubles»[126] (тут были дети). Я так и ахнула, запротестовала: «Нет, нет, я буду счастлива, что вы хоть неделю проживете без забот». Целый день я ходила потрясенная. Удивительный она человек. Сколько ума, мудрости, простоты, доброты.

Как художника, я нахожу, что ее недостаточно знают и ценят. Я недавно просматривала ее папку с итальянскими рисунками и акварелями. До этого видела ее альбомы путевых набросков по Норвегии. Я ни у кого из наших художников не знаю таких рисунков, такой силы, живописности, такого уменья передать очень скупыми средствами величие горных панорам. Рука у нее неженская.

Может быть, рисунки Серова стоят на одном уровне, да и то не знаю.

8 апреля. Я мучительно голодаю. Мое питанье за день: утром чай и 250 гр. хлеба черного, в 6 часов обед: суп – вода с крупой и картошкой (без масла – масло только детям) и на второе или тушеные овощи (au naturel[127] опять-таки), или немного поджаренной картошки на маргарине. Сто граммов хлеба я съедаю за день, к обеду остается 50 гр. И больше ничего. Опять, как в блокаду, делается положительно плохо, когда видишь на улице едящих бутерброды или даже хлеб. Мучительно и унизительно.

12 апреля. Пришла Катя Пашникова; в Ленинград приехала девушка из ее деревни и ищет место домработницы. В деревне голод. У них еще ничего, они получили по 800 гр. на трудодень, но в соседнем сельсовете, за пять километров от них, крестьяне ничего не получили. «Умер один мужчина от истощения, никто не берется его хоронить, истощены гораздо. Проходит неделя, девять дней, никто не хоронит. Тогда закололи колхозного барана и дали тем людям, они могилу выкопали, похоронили, съели барана. Потом умирает еще один мужчина, за ним другой, все от истощения. Опять никто не хоронит. Теперь должен умереть третий, так ждут его смерти, чтобы для всех троих опять заколоть барана и похоронить их в одной могиле». Как было бы просто – заколоть всех баранов и кормить голодающих людей.

Катя – это живой эпос.

Юрий послал телеграмму Вербицкому (копию мне). Тотчас же мне позвонили, чтобы на следующий день (10-го) я пришла. В Смольном «спускают» пропуск в бюро пропусков. Затем этот пропуск и паспорт просматривают дважды: при входе на священную территорию и при входе на тот коридор, куда вы идете.

Жду Вербицкого. Над секретаршей висят графики поступающих в город дров. Смольный – это партия; Мариинский дворец – правительство[128]. Нами управляет чиновничество в квадрате. Горком партии, райкомы, обкомы, Ленсовет, горсоветы, райсоветы – имя им легион, именно тот легион, который переселился в свиней (ап. Марк, 5 гл.). Дождаться бы только того момента, когда они ринутся в море.

Вербицкий – разжиревший, как они все, человек. Начал довольно нелюбезно, что квартирные вопросы не входят в его компетенцию. Но все же вызвал к телефону юриста по жилищным делам и выяснил, что для длительно живущих в квартире норма остается в 9 метров, а для вновь вселяемых 6 метров. Посоветовал сделать внутреннюю перепланировку, т. е. считать бóльшую площадь за бóльшим количеством людей, «а если вас будут теснить, позвоните мне».

Который уж раз за эти 30 лет приходится отстаивать свой угол!

9 мая. День Победы. На Доме Красной армии (теперь он называется Дом офицеров!) вдоль Литейной повешены с 1 мая портреты всех генералов с генералиссимусом посередине, все, кроме главного героя, взявшего Берлин, все, кроме Жукова. Он в опале. Я не могу смотреть на эту подлость. И я не знаю человека, которого бы более единодушно ненавидели все, чем Сталина.

Обывательские анекдоты. Два еврея сидят на концерте Ойстраха. Мойша плачет и говорит соседу: «Смотри, Абраша, один еврейский мальчик играет, а пятьсот человек плачут». – «И чего тут плакать, Мойша. Я знаю одного грузинского мальчика, который-таки не играет, а сто восемьдесят миллионов плачут».

Сошлось несколько человек, разговорились. «Ну, как живете? Я живу, как моль. Два пальто проел, за женино платье принялся». – «А я, как сыр: весь в дырочках и слезах». – «А я, как шина, все время верчусь, и каждый день надувают». – «Моя жизнь это маршрут трамвая № 4. С острова Голодая[129], мимо магазина Елисеева[130], на Волково кладбище». – «А я живу, как Ленин: в землю не закапывают и жрать не дают».

Вот уж можно сказать с Гоголем: над кем смеетесь?..

А жизнь чудовищна. Наталья Васильевна рассказывала… Муж убит на фронте. Женщина заводит любовника, который согласен жениться, если она изведет дочку. Мать избивает ребенка (шестилетнюю), бьет кирпичом по голове. Соседи доносят, и ребенка увозят в больницу. Девочку расспрашивают, почему она вся в синяках. Она отрицает вину матери. Следователь приходит в больницу и ласковыми разговорами доводит девочку до признания. Она плачет и говорит: «Бедная мамочка, как могла она это делать».

Такие случаи были и прежде, Достоевский писал о каком-то процессе в этом роде[131]. Теперь об этом не пишут – у нас нет преступников, у нас все благополучно. А такие факты стали обыденными. Нищета доводит до разбоя, до людоедства, до преступления.

Я стояла в очереди в магазине. Передо мной две женщины, работницы, еще молодые, лет по 30. Одна была с семилетним сыном. Мальчик худенький, иссиня-бледный. Они рассказали, что сейчас по всем заводам снижены расценки, где на 50 %, где на 60, на 70, смотря по «операциям», выразилась одна из них. А цены повышаются.

И Сталин имеет наглость говорить Стассену: «Неправда ли, в Европе сейчас очень плохо?»[132]

Ирина Вольберг присутствовала на суде при разборе дела мужа и жены, которые с 1943 по 1946 год убили и съели 18 человек.

Я за это время измучилась. Ни Вася, ни Наташа денег не посылают. И вот, чуть забрезжит утро, я просыпаюсь и мучительно придумываю, что бы сегодня продать. Какие книги. В магазинах, покупающих книги, очередь продающих бывает даже на улице. Я стояла в подобной очереди. Продала тогда «Les trois mousquetaires», «Nana»[133], что-то Мопассана, еще что-то, Rosette[134] с рисунками Ватто, получила 140 р., пошла на рынок, купила 6 кг картошки (96 р.), два стакана крупы (20 р.).

Продала 1-е издание Пушкина 1838 и <18>41 <годов>, 11 томов, которое я берегла как зеницу ока, за 560 р.

На мое пропитание выходит в день 8 р., а на обоих детей 80.

Мучительно голодаю. Это самое унизительное ощущение, которое может испытывать человек.

Надо бы отправить детей в Москву, как я телеграфировала Васе, но жалко их. У них не мать, а кукушка, да и Вася хорош. Если положение не изменится, я не вытяну.

Не так давно я получила посылку из Америки; когда ехала на почтамт, ломала себе голову, от кого. Оказалось, от Оли Капустянской. У меня даже спина похолодела, когда я прочла ее имя на посылке.

Посылка стоила в New-Yorkе три доллара. С меня взяли таможенный сбор и за переупаковку 95 р., т. е. 19 долларов. Украли кусок шоколаду, просто отломили, украли крупу, оставив в пакете в фунт граммов 50 и вместо американского куска мыла положили четверть куска нашего коричневого стирального. Позорно и характерно.

11 мая. Утром позвонил Юрий Александрович. Просит повременить с отправкой детей. Испугались. У Васи, дескать, положение отчаянное, экзамены, сдача диплома, постановка в Театре киноактера[135]; Наташа неизвестно где, а у него самого тоже положение отчаянное; дети гулять не ходят, т. к. не во что их одеть. Продает дачу, чтобы расплатиться с долгами. Завтра назначено свидание с Храпченко, будет говорить о своем бедственном положении.

И это говорит лауреат, дважды лауреат, у которого всякие лимиты и пайки.

Очевидно, лучше всех мне. Стыдно за него, да, забыла записать еще один анекдот, который повторяют все.

Молотов спрашивает Маршалла, какой средний заработок у американского рабочего в месяц.

Маршалл: Три тысячи долларов.

<Молотов:> А сколько он проживает?

<Маршалл:> Тысячу долларов.

Молотов: А что же он делает с остающимися двумя тысячами?

Маршалл: Это нас не интересует. А каков у вас средний заработок рабочего?

Молотов: Тысяча рублей.

<Маршалл:> А сколько он проживает?

Молотов: 3000 рублей.

Маршалл: А где же он берет недостающие две тысячи?

Молотов: Это нас не интересует.

Была сегодня в церкви. От ворот до паперти тесные шпалеры нищих. Несколько мужчин поразили меня. Худые, желтые, страшные. Напомнили нищих из «Гадибука»[136].

Вообще народ исхудал сильно, говорят, больницы полны дистрофиками.

13 мая. Еще анекдот. Корова и лошадь уходят из СССР и на границе встречают идущих сюда клопа и петуха. Петух спрашивает лошадь:

– Зачем ты уходишь из СССР, у вас ведь так хорошо?

– Делать нечего, нас женщины заменили, работают, как лошади.

– Ну а ты, корова?

– Доят меня 7 раз в день, а кормят один раз.

– Ну а ты, петух, чего сюда идешь?

– Еще бы, у вас раз споешь и лауреатом будешь.

– А ты, клоп?

– Плохо в Европе, ходишь, ходишь по квартире, еле человека найдешь, а у вас по 15 человек в одной комнате живет, раздолье!

‹…›[137]

18 мая. Была у Анны Петровны. 76-й год рождения. Утром ходила с детишками в поисках цветов по цветочным магазинам, еле нашла полураспустившуюся гортензию. А днем А.П. мне звонит: «Почему вы меня не поздравляете, я беспокоюсь, не забыли ли вы, приходите непременно». Оказывается, 16-го она плохо себя чувствовала и было решено отменить гостей. Какая душевная молодость у этого человека.

У нее был Курбатов. Я впервые с ним познакомилась. Знал всех и знает всё.

За чаем Костенко, Успенские и я, мы сидели около него. Бесконечно интересный собеседник. Когда прощались, А.П. ему говорит: «А помните вы, что было 11 мая, как вы держали надо мной венец?»