Полцарства

После роковой травмы Николай Артёмович некоторое время пытался освоить костыль, но сдался и сел в коляску. А сев, обрадовался облегчению. Больше всего в случившемся Саню убивало, что теперь уже никогда старику не выйти на воздух подышать, не пройтись по знакомой улице «до булочной» – так он звал открытый на месте старинного магазина «хлеб» дешёвый сетевой супермаркет.

Сын давней Саниной пациентки, владелец «оконного» бизнеса, узнав о переживаниях доктора, установил Николаю Артёмовичу в подарок новый балконный блок с широкой дверью и специальным порогом, чтобы проезжала коляска. Теперь всякое утро старик по-королевски выкатывался на балкон и в дыму и всполохах глаукомы различал крыши пятиэтажек и близкий лес. Затем возвращался на кухню и, вызвав номер, докладывал Сане, что погода сегодня сырая, надо одеться, взять зонт.

Николаю Артёмовичу иногда помогали соседи-пенсионеры, из поликлиники приходил врач, но Саня был единственной опорой души. Будучи человеком гордым, «подшефный» постарался устроить так, чтобы доктор Спасёнов не только жертвовал собой, но и сам получал пользу от общения. Николай Артёмович посвящал свои дни прослушиванию радио- и телепрограмм и копил информацию, чтобы в ежедневном звонке сообщить, что пешеходов, переходящих дорогу в неположенном месте, повсеместно начали штрафовать или что в молочных продуктах такого-то завода найдены болезнетворные бактерии.

Краткий – на одну-две минуты – звонок Николая Артёмовича обычно случался утром, по пути на работу. Летя через лес, Саня радостно впитывал бессмысленные новости и заряжался бодростью духа.

Сердечной глубины общения, как с Ильёй Георгиевичем, у Сани с Николаем Артёмовичем не было, но зато было восхищение мужеством человека перед лицом собственной дряхлости и была привязанность, которая возникала у Сани очень легко к старым людям и детям.

Прибежав к Николаю Артёмовичу, Саня сразу же занялся коляской и справился быстро. Когда позвонила Софья, он как раз пытался увернуться от картошки со стопочкой, коими по случаю Масленицы настойчиво и строго угощал его хозяин.

В секунду поняв, чего опасалась Софья, и мгновенным спазмом в солнечном сплетении разделив её страх, Саня ринулся в прихожую.

– Заболел, что ли, кто? – нахмурился Николай Артёмович, выкатываясь следом.

– Да! – срывая с вешалки куртку, ответил Саня. – Заболел. Главное, чтобы жив.

Если бы Саня мог представить, что жена следит за его перемещениями из окон – сперва из южного, затем из восточного, он позвонил бы ей и честно сказал, что задержится ещё ненадолго. Просто нужно проверить, всё ли в порядке с одним несчастным парнем. Да ты его знаешь – Курт!.. Больше того – если бы Саня мог догадаться о степени Марусиной ревности, он поразился бы до слёз и навсегда прекратил враньё. Но ни о чём таком он не догадывался, а потому решил без лишних объяснений добежать через парк до дома Курта, выяснить, что к чему, и сразу вернуться домой.

В тот вечер, стоило мужу выйти за дверь, Маруся кинулась к окну спальни и минуту спустя увидела: пройдя наискосок через двор, Саня зашёл в подъезд, где живёт старик на коляске. Это успокоило её душу. Сохраняя снайперскую концентрацию, Маруся принялась ждать, когда муж выйдет. Это случилось минут через двадцать – она была довольна. И вдруг сердце заколотилось. Вместо того чтобы вернуться дворами, он направился за угол дома. Маруся метнулась к окну на кухне: вылетев из-за домов, супруг пересёк пешеходный проспект и бегом помчался в глубину парка.

Ещё осенью Маруся заподозрила, что собачий приют есть лишь удобное оправдание, которое выдумал муж, чтобы скрыть от неё правду. Марусе было совершенно ясно: ни кучка грязных зверей, ни жалость к патлатому подростку не могли бы столь часто завлекать её Сашу, уважаемого пациентами и коллегами врача, в эту промозглую чащу. Конечно же его притягивало иное. Марусе ещё ни разу не удалось выследить врага, коварное создание, сбившее с толку её супруга, но фантазия при поддержке нетвёрдой логики убеждала её: встречи происходят поблизости, возможно в том изящном особнячке, близ центрального входа, где расположился небольшой фитнес-клуб.

Не замечая нытья заскучавшей дочери, Маруся вернулась в комнату и, упав на постель, уткнулась застывшим взглядом в тёмное пятнышко над кроватью – след от прибитого комара. Так она пролежала минут пять, а затем поднялась и, позвонив мужу, спросила, поддаётся ли коляска починке. «Да в общем не очень, – сбивчиво ответил Саня. Его голос предательски гаснул в порывах лесного ветра. – Ещё немного задержусь, но уже скоро! – И через небольшую паузу: – Марусь, вообще-то я к Жене Никольскому бегу. Что-то там неладно. Ну, прости ты меня! Не обижайся!»

* * *

Моментально забыв семейный конфликт, молясь только о том, чтобы Курт не вздумал избавляться от греха посредством нового, ещё более тяжкого, Саня пересёк парк. На другой стороне шоссе, куда выходила лесная аллея, стояла многоэтажка Курта. Во дворе запрокинул голову: свет в его квартире горел подряд – на кухне и в обеих комнатах.

Он уже вовсю барабанил в дверь, когда из лифта выбежала Софья.

– Не открывает? – Бросила коробки с пирогами на плитку площадки и вжала палец в кнопку звонка.

Саня покачал головой – без толку! – и приник ухом к щели, там, где дверное полотно стыковалось со стенкой.

Воображение открыло ему выстуженную комнату: на диване – логово из одеял и пледов, а внутри норы – слабая, прерывистая волна дыхания.

– Родителей его телефон знаешь? – обернулся он к сестре.

Софья мотнула головой.

– Погоди! Мне ведь Пашка говорил. Сейчас… – спохватился Саня и, потерев ладонью лоб, припомнил: действительно Пашка вчера звонил ему. Сказал, Курт странный, явился с шампанским, дал денег на собак – кажется, выпотрошил всё, что было, и ещё зачем-то в шахматном павильоне оставил свои ключи. Что-то мёл про Берлин. Саня не знал, как вышло, что он забыл об этом звонке. Замотался – пациенты, Марусины слёзы.

Нашарив телефон, он позвонил Пашке. Нужно было скорее добыть ключи.

– Паш, а можно я там слева стёклышко выну, ну, которое побольше, чтобы пролезть? – сказал он, коротко объяснив ситуацию. – Оно же хлипенькое у нас. Я аккуратно, а завтра поправлю! Ну, не гнать же тебя павильон отпирать, а? – И, получив дозволение, сразу же вызвал лифт.

Софью на каблуках, во избежание травм на льдистых тропинках, решено было оставить во дворе. Через некоторое время она услышала доносящееся из леса эхо собачьего лая. Должно быть, это Саня разбойно проник в шахматный домик.

Брат вернулся раньше, чем она ждала. Бежал бегом. Махнул добычей – три ключа на кольце.

Поднимались молча. Только у двери переглянулись и поняли, что заняты общим делом: оба молились Ангелу-хранителю. Бабушка учила их разным молитвам, но почему-то именно к Ангелу дети прониклись особым доверием. В данном случае адресатом был Ангел-хранитель Курта; странно же было, что брат и сестра обращались к нему с просьбой уберечь Курта не теперь и не в будущем, а в прошлом, некоторое время назад. Так, как если бы перед небесными силами жизнь человека лежала единовременным целым и любой отрезок можно было поправить.

Отперев дверь, Саня велел сестре ждать на лестничной площадке, а сам мигом пролетел через прихожую и очутился в комнате. Всё было в точности так, как представилось ему, когда он пытался увидеть сквозь стену – ветер из форточки, на разложенном диване «логово» из одеял. Значит, внутри должна сохраниться жизнь!

Подойдя к постели, он задержал дыхание и тронул холодными с улицы пальцами жилку на шее Курта – вот он, миленький, тикает! Слабоват, но вполне себе есть! Можно сказать, нормальный.

Прикосновение не разбудило спящего. Саня быстро оглядел комнату – нет ли объяснения случившемуся. На столике у дивана горела дурацкая лампа – полоска белого света в металлическом корпусе. У стены на подставке – доска синтезатора, покрытая вековым слоем пыли, и в таком же пыльном футляре гитара. Офисное кресло-вертушка… И, наконец, да! Вот оно!

На компьютерном столе, придавленная корпусом фонографа, трепетала свободным краем записка – белая и чистенькая, с неровно и всё-таки внятно выведенными словами признания. Саня взял её в руки, пробежал и, зажмурившись, словно ударило по глазам, сунул в карман.

Склонился над спящим и крепко, на пике острого чувства, тряхнул за плечи:

– Ну? Как Берлин?

Курт шевельнулся.

– Берлин, говорю, как? Понравилось? – повторил Саня, ощущая, как наваливается отчаяние. Бьёшься-бьёшься, не знаешь, что ещё выдумать, чтобы дверь проклятая не захлопывалась, а этот – сам! Сам!

Курт повернулся на бок, трудоёмко разлепил веки и сразу же понял всё, кроме единственного момента: как вышло, что он оказался жив? Тяжёлая пустота во всём теле не позволила ему решить – хорошо ли это, что он здесь, а не там? Всё равно. Лишь бы отстали и дали ещё поспать. Так ведь нет, не дадут! Пробудившееся сознание сказало Курту, что теперь его будут мучить. Тем более что Саня уже поднял с пола и вертел в руках широкую пластинку таблеток с несколькими пустыми гнёздами.

– И это что, всё? – спросил он, с надеждой взглядывая на Курта. – Всё или не всё?

– А зачем больше? Хватило, чтоб отоспаться… – хрипло и слабо, ещё не владея затёкшим голосом, отозвался Курт.

– Чтоб отоспаться – как раз!

Пока Саня чинил осмотр, слушал пульс и дыхание, больно светил в глаза лампочкой, Курт вспомнил, что пил таблетки медленно, по одной, давясь, царапая горло, ставшее узким от спазмов. Затем ощутил прилив тошноты и, чтобы не сорвать всё мероприятие, был вынужден переждать. Дальше воспоминаний не было.

Измученный манипуляциями и вопросами настырного доктора, он откинулся на подушку и снова задремал. Тем временем Саня вышел на лестницу, где его дожидалась сестра.

– Жив. Надеюсь, что и здоров. Снотворного перебрал, – сказал он и прислонился к стене, охваченный тяжёлой усталостью.

Софья охнула и ветром промчалась в комнату, бросила пироги на стол и в секунду очутилась на коленях у постели.

– Женька, ну как ты? – затормошила она его, чувствуя, что голосом завладевают слёзы. – Ты поправляйся, и всё будет хорошо! Мы всё уладим! Саня, может, ему чего-нибудь принять? – в тревоге обернулась она на вошедшего следом брата. – Ну там энтеросгель, уголь? Или, может, пусть поест? Жень, ты поешь? Хочешь? Есть брусничный пирог! Я прямо никак не могла выбрать – брусничный или черничный?

Курт лежал не шевелясь, не открывая глаз.

– Слушайте, вы как хотите, а я буду! – решила Софья и подошла к столу. – Я зверски хочу есть, сейчас умру! – Сняла бечёвку, крышку и, подчиняясь истерическому приступу голода, оторвала угол от большого брусничного пирога. Промычала: – Вкусно! Не хотите? А зря! – Распаковала вторую коробку и взялась послащёнными брусничной начинкой пальцами за курник. Его оказалось совсем не удобно ломать – он был испечён каравайчиком. Пришлось снять узорчатую верхнюю корочку, так что получился вулкан с обширным жерлом.

Прошла пара минут, прежде чем Софья утолила нервный голод и, прервав пиршество, снова очутилась возле Курта.

– Женька, ты, может, подумал, я ругаю тебя? – заговорила она взволнованно. – Нет! Совсем не ругаю, совершенно! Я, наоборот, жалею тебя, слышишь? Вот как себя жалею – так и тебя, даже больше! – И вдруг, словно утратив разум, принялась часто, крепко гладить его по лбу и по спутанным волосам – словно хотела умаслить их оставшимся на пальцах вареньем.

Курт собрал силы и отстранил руку Софьи.

– Я не понимаю… Как вы можете без разрешения врываться? Это полный бред – то, что вы здесь, – скованно и медленно, всё ещё хрипя, проговорил он. – Лампу погасите. Режет…

Саня погасил лампу – остался верхний свет, люстра, включённая на два плафона, – и, бросив взгляд на Курта, ещё раз перебрал в уме результаты краткого осмотра. Никаких критических повреждений, скорее всего, нет, хотя контролировать сердечную деятельность надо. Затем поглядел на сестру, приникшую щекой к руке смертного грешника, и, что-то грустное поняв о ней, чего не понимал раньше, вывел её из комнаты.

– Поезжай домой. Ты сейчас тут не нужна, – сказал он на лестнице плачущей Софье. – Я потом позвоню тебе.

– Саня, мне очень жалко его!

– Ему вот тоже тебя жалко было, – проговорил Саня, чувствуя, как в кармане шевелится живым существом предсмертная записка Курта, и вдруг взорвался: – Нет, ну ты скажи мне, ну как так можно! Сколько людей за лишний год жизни готовы на всё! На всё! А у этого здоровье, молодость! Откуда такое?

– Чувство вины, – сморкаясь в бумажный платок, сказала Софья.

– Чувство вины! Ну так что же? Терпи, раз виноват! Тащи свой крест! Люди помогут, Бог поможет!

– Саня, у каждого своя картина мира. Болек сказал бы, что вину надо сбросить с пятидесятого этажа и полюбоваться брызгами. И что для тебя почётный крест – то для другого бессмысленная пытка.

– Да нет, я понимаю, – внезапно смирился Саня и приложил ладонь ко лбу. – Я просто всё время упираюсь в вопрос: что сделать, чтобы победила жизнь? Куда всем навалиться, чтобы сдвинуть? И когда рядом человек поступает ровно наоборот, на другую чашу весов… Ладно, – оборвал он сам себя. – Не хочу я «скорую» вызывать, привяжутся. Сам пока послежу. Не должно было ничего с такого количества…

Когда лифт увёз сестру, Саня вернулся в комнату. Глянул на Курта – тот дремал. Посмотрел затем на общипанные Софьей пироги. Вдруг зверски ему захотелось затянуться сигаретой. Саня бросил курить несколько месяцев назад, но пока что окончательного освобождения не наступило. В утешение он жёг теперь на блюдцах маленькие костерки из всякого сора, засохших веточек и цветков домашних растений – чтобы только посмотреть на дым. Он огляделся – что бы тут пожечь у Курта? – и, почувствовав валящую с ног усталость, присел на стул, под весенний ветер из форточки.

Глава третья

13

Если через вмонтированное в кровлю раздвижное окно заглянуть в глубь маленькой авангардной виллы, то внизу, точно под разверзшимся в потолке звёздным небом, можно было увидеть низкую и широкую, в японском стиле, кровать и на ней – довольно хрупко сложенного человека с тёмными волосами, умеренно загорелым лицом и хорошей ссадиной на скуле, спящего не мирным сном.

Обладатель скромного архитектурного чуда на побережье ночевал под звёздами в терапевтических целях. Он поступал так по рецепту своей пожилой и мудрой «экономки» Марии Всеволодовны, именуемой для краткости Марьей, на поверку его единственной жилетки для слёз.

Звёзды кололи спящего, откупоривая протоки, снимая спазмы с души. По мнению Марьи, небесная иглотерапия была куда эффективнее всех до единого психологических методов, в которых её пациент увяз давно и прочно. Уж не в них ли причина произошедшей путаницы?

Тридцатисемилетний страдалец Болеслав вырос на родине отца, в Москве. Учился в Варшавском университете, на родине матери. Первый успех обрёл в странах Восточной Европы и, потрудившись на славу, через несколько лет сбежал от себя на край земли. Именно здесь, в самой западной точке континента, им был куплен небольшой прелестный дом, спускающийся террасами на каменистый берег океана.

Его карьера развивалась гладко. Получив добротное психологическое образование, Болеслав избрал направление и принялся возделывать ниву консультирования. Ему везло, а может, он действительно был талантлив. Успех клиентов мгновенно расцветал в его руках. Его делом стало натаскивать и без того продвинутых персон на ещё более крупный жизненный выигрыш. С целью популяризации своего большей частью компилятивного, однако свежо и весело выстроенного метода Болеслав создал сеть школ и настрочил пяток книг, благо с младых ногтей чувствовал склонность к писательству.

Несметное число нацеленных на успех землян прибегало к его методу и получало искомое. Он учил актёров и архитекторов, политиков, спортсменов и целый океан людей бизнеса тому, как половчее выбить свою судьбу у Бога из рук и распорядиться ею по своему усмотрению. Возможно, он прожил бы великую жизнь и умер счастливым – если бы не «русские сны», которые он изо всех сил старался не подвергать анализу.

Первый из них приснился ему два года назад. Он увидел окрестности маленького волжского городка, где с бабушкой Елизаветой Андреевной и прочими родственниками проводил летние каникулы, пока не уехал из России. Во сне Болек сел в лодку и, проплыв мимо затопленной колокольни, голыми руками поймал… серебряную рыбку!

Проснувшись, он долго не мог вынырнуть из воспоминания. «Приехал наш шляхтич!» – горделиво сообщала бабушка соседу, держа за руку маленького Болека, и каждый год повторяла со вздохом: «Юра-то мой нашёл себе чужую, как будто русских мало! Но с другой стороны, без “этой” не было бы такого ангела, верно? Слава Богу за всё!»

Болек не был ни на похоронах у бабушки, ни на её могиле. В семнадцать лет он принял решение уехать с матерью в Европу, окончательно и бесповоротно отрубив с плеч своё детство. Больше он о нём не вспоминал.

И вот теперь, достигнув цветущего среднего возраста, Болеслав обнаружил у себя приступы тяжёлой ностальгии. Турбина детства засасывала. Он, знавший работу человеческой психики, как толковый автослесарь знает устройство двигателя, глянул «под капот» и не нашёл сколько-нибудь значительной проблемы. Никаких тревожащих точек – один свет. Прошлое было прекрасно! Любовь бабушки к нему, его собственная влюблённость в кузину Софью, запах реки, запах нагретой солнцем дорожной пыли, голубые и зелёные блики, счастье. Но если раньше всё это благолепие спокойно хранилось в витрине памяти, то теперь ему страстно хотелось разбить стекло.

В тот же день он связался с почти утерянными из виду родственниками, а именно с кузиной Софьей, и наткнулся на счастливое совпадение. Её «портфолио» оказалось вполне подходящим для его целей. Вскоре при Сонином вдохновенном участии в Москве был открыт филиал Студии коучинга. С той поры у Болека появился повод часто бывать в России. Родина сделалась ближе, но тоска не унялась и за несколько быстротечных месяцев приняла опасные формы. Он вынужден был признать, что ему надоело быть «тренером успеха». Система, принёсшая деньги и славу, обросшая богатой коллекцией счастливых историй, начинала казаться ему мошенничеством.

Болек прописал себе отпуск и, впервые в жизни отменив цикл семинаров, примчался в своё убежище на океан. Тщетно попробовал отоспаться и на следующий день, заняв позицию наблюдателя, оценил положение. Итак, у него было дело жизни – помогать стяжателям, уважать беспринципных, вдохновлять «акул». Люди другого типа редко рвались к успеху столь отчаянно. В личном секторе – супруга и сын, с которыми уже давно не жил вместе, впрочем стараясь не афишировать этот факт. В остальном – утомлённость, почти бесчувствие, пугающее отсутствие живых движений сердца. И на фоне сплошной ледяной корки – аленький цветочек детства.

Болек знал миллион одобренных наукой методов эффективного избавления от тоски и отчуждения, но даже не подумал прибегнуть к ним. Ему хотелось спуститься на самое дно бессмыслицы и поглядеть, не откроется ли там тропинка к новой вершине.

Проснувшись в тот день, он сел на кровати и поднял глаза к окну в потолке. «Доброе утро, Болеслав!» – сказало ясное небо, по которому зримо носился ветер. Океан сошёл с ума. Он выл, как сосновый бор в непогоду. Болек подобрал одеяло, сброшенное в ночных метаниях, и, укутавшись, припомнил содержание ночного кошмара.

На этот раз «русский сон» забросил Болека в зиму. Его везли в похожих на кровать санях по пространству сплошной белизны. Окрест раскинулся беспредельный славянский снег. Вокруг пронизывающе ветрено, но у Болека есть одеяло. Закутавшись в него, он доверчиво принимает поездку, хотя и не знает маршрута – как в самом раннем детстве.

Сладкое чувство преданности воле старших, когда можно ничего не решать, осталось с ним на какое-то время. Он встал, босиком вышел из спальни и посмотрел вниз. Взгляду открылись два соединённых деревянным пандусом этажа, рабочий и ниже – обеденный. Ещё ниже – вечнозелёный сад, и правее сада – беснующаяся синева. Глядя на смешанные со скалами волны, Болек почувствовал накат головокружения. Здесь, на краю Европы, всё немножко двоилось, немножко смещалось с оси. Сушу, подхватываемую океаном, качало, как палубу.

Весенний ветер, налитый солнцем, свободно гулял по распахнутому дому. Марья, мелькнув далеко внизу, в зоне столовой, помахала Болеку сухонькой ручкой и промчалась во внутренний двор.

Семидесятилетняя Марья, русская эмигрантка, сохранив юношескую живость души и тела, резво управлялась с хозяйством, а заодно руководила работником – собственным мужем Луишем, выполнявшим обязанности садовника. Управлялась она и с самим владельцем дома, придирой и неженкой, да ещё, как говорят, гением науки о человеке. Ерунда!

Что касается Болека, порой ему казалось: Марья заменяет ему оставшуюся в Варшаве чужую, как альфа Центавра, мать.

Через пять минут он был приглашён на завтрак. Спустился помятый, с глубоко залёгшей между бровями складкой. Чуть не грохнулся, поскользнувшись на свежевымытом пандусе, и поскорее спасся в плетёном кресле.

Марья принесла завтрак и бегло оглядела «сынка»: хороший темноглазый мальчик, два дня назад слетел с велосипеда, разодрал скулу, дурачок. Удачливый – и всё-таки не свинья. Добрый! Не раз она растолковывала ему, что его профессия – игра. Одна из множества игр наподобие настольных, со своими карточками и фишками. Не стоит сокрушаться всерьёз, если вдруг она ему разонравилась… Всё это он знал и без неё.

– Что, сынок? Как ты спал? – спросила она со своим обыкновенным радушием, как если бы являлась не прислугой, а крёстной-волшебницей, призванной исполнять желания дитяти.

– Сядь со мной! – попросил Болек.

Марья послушно и весело подсела к столу, позволяя хозяину себя обслужить. Руки вытерла о передник.

– О нет! Эту ерунду мне не лей! Мне кофе! – напомнила она, когда Болек попытался плеснуть ей в чашку травяной чай.

Грохот океана мешал говорить. Болек поднялся и сомкнул стеклянные двери. Вернулся на место и молчал с минуту, отглатывая из чашки зеленоватую воду.

– Мне плохо! – наконец сказал он и рассмеялся – так нелепо звучали эти слова из его уст. – Думал, достиг просветления, а похоже, просто наелся мыла и пускал пузыри.

– Сынок, ушам не верю! Ты же мастер – примени к себе какой-нибудь метод! – сказала Марья, но Болек не распознал насмешки.

– Я хочу вытряхнуть из головы все «методы», – возразил он, ковыряя омлет. – Хочу отмыться до трёхлетнего возраста, до белизны.

– Ох-ох! – не отступала Марья. – Как же мы будем без «методов»? Когда я побила Луиша – вспомни, как ты учил меня сортировать эмоции!

Болек поморщился.

– Вот что, сынок! Поезжай-ка с Луишем ловить рыбу!

– Не хочу. Что мне даст ещё одно убитое утро?

Марья внушительно посмотрела в глаза «сынка» и вынесла вердикт:

– Надо пустить тебе кровь!

– Думаешь, уже пора?

– Кровь души, моя жемчужина! – уточнила Марья. – Тебе полегчает. У тебя тяжёлая закупорка любви. Ты, конечно, любишь своего сына и любишь нас с Луишем – но примерно с той же силой, что и вон тот диван. Ты ведь не умрёшь без дивана? И тем более не умрёшь за диван!

– А тебе обязательно надо, чтоб умер?

– Непременно! – сказала Марья твёрдо. – Если мужчине не за что умереть – я и не погляжу на такого! Милый, у тебя даже нет родины! За кого ты пойдёшь воевать? Бедный сынок!

– Но ведь и у тебя нет родины! – напомнил Болек.

– Вот неправда! У меня Луиш! Где он – там и родина.

Болеку захотелось взять сухую ручку Марьи, прижаться к ней лбом. Но его экономка не любила сантиментов.

– Ладно! Пойду поищу, чем пустить кровь! – сказал он со вздохом и, поднявшись из-за стола, боднул увитую лианой колонну.

– Иди с Богом! Поглядим, на что ты напорешься! Постарайся, чтобы было острое, но не ржавое и не гнилое! – велела Марья и принялась собирать чашки.

Начавшаяся недавно весна, небывало тёплая даже по местным меркам, хороша была ещё и тем, что позволяла прокатиться до города без ветровки. Болек вывез из-под оплетённого вьюном навеса велосипед, поднял пультом решётку ограды и взял курс на шоссе. Океан бил в грудь золотым ветром.

Через час взмокший до ручьёв гонщик припарковал велосипед, купил в первой встречной лавчонке майку и, переодевшись на ходу, отправился прогулочным шагом вверх по узкой, завешенной цветами и сохнущим бельём улочке.

Когда он поднялся достаточно высоко, показалась площадка с видом на порт и его любимая кряжистая сосна. Больше всего в этом городе Болек любил деревья. Местные платаны и сосны – редкие, отдельно растущие – напоминали ему себя. Он был так же отдельнорастущ и своеобразен. Сев на лавочку под сосной, затылком к шершавой коре, Болек поглядел на лазурные блики в бухте. Ну и чем займёшься теперь? Станешь валять дурака и щёлкать виды? Модный коуч ведёт модный блог о путешествиях! Тоже дело.