Российский бутерброд

Михал Михалыч поёрзал в кресле, устраиваясь поудобней, и скрип кожаной обивки вытолкнул из памяти фрагмент какого-то идеологически выдержанного фильма времён хрущёвской оттепели. Там некий большевистский руководитель отдал свою, оставшуюся от буржуев кожаную мебель на сапоги босоногим подчинённым, а сам пересел на жёсткую табуретку, заслужив, тем самым, у них (подчинённых) неимоверный авторитет, и уважение чуть более одетых и обутых зрителей.

– Интересно, на самом деле так было? – Подумал Михал Михалыч, – или очередная пропагандистская уловка? – Наверно, были такие, или абсолютно идейные, или… одно из двух. – Продолжал размышлять Михал Михалыч. Тогда, будучи одним из зрителей, он абсолютно не сомневался в правдивости и естественности показанного. Но сейчас поверить в это стоило больших усилий, многократно увеличивающихся, если попытаться представить себя или кого-то из своих вельможных подчинённых, сидящих на ободранном, когда-то кожаном, кресле с торчащими сквозь вату пружинами. Нет, время сейчас не то. Да и тогда, скорей всего, шкуру сдирали с других, а мебель оставалась для нужд руководящих.

– При чём здесь все эти мебеля, сапоги, шкуры? – Мысленно рассердился на самого себя Михал Михалыч. – Хотя, постойте, своя рубашка ближе к шкуре. Тьфу ты, к телу. Ну конечно, забыли об этом, когда Зимний брали. Такое впечатление, что тогда вообще ни о чём не думали, кроме как шкуру не убитого медведя поделить. Схватить кусок, постелить себе под зад на кресло и держаться за него всеми силами. И шкура, и рубашка ближе к телу! Но медведь-то неубитый был и шкуру свою отдавать за здорово живёшь не очень хотел. Пока добивали, шкуру всю искромсали, выдрали, и делить нечего стало. Но тот, кто весь этот делёж затеял, человек не глупый был и хваткий, не зря же специфический дефект речи имел, сразу всё и про шкуру, и про рубашки, которые только как свои рассматриваются, просёк. Охотник был заядлый, но в промахах своих признаваться не стеснялся и за преждевременные выстрелы с себя вины не снимал. Сел на пенёк на опушке, ружьишко к сосне прислонил, костерок развёл чаёк вскипятить, глянул в огонь – он его раньше очень сильно притягивал, особенно в мировом масштабе, и задумался. Вдруг в кустах неподалёку, буквально на шаг вперёд, что-то зашевелилось. Мелькнула надежда, что медведь, и рука инстинктивно потянулась к ружьишку. Ан нет, откуда ж ему взяться, всего лишь отощавший облезлый заяц, да и того рвут на части те, что в прилипших к телу рубашонках, да ещё и друг друга норовят цапнуть. Что с зайца проку, всего один, хоть и общественный, ничей, значит. Настолько тот, что у костра сидел от всего этого ужаснулся, что руками замахал, как от страшного видения и котелок с чаем ненароком на огонь опрокинул. Дымом костерок изошёл и, к счастью, чем всё там, впереди, закончилось, охотник не разглядел, хотя того, что успел увидеть, вполне хватило. Дым всё еще глаза застилал, и решил он от неудобства этого два шага назад отойти и посмотреть, что будет. Глаза слезиться перестали, резкость появилась, пригляделся, не ахти что, но всё же лучше, чем впереди было. Что-то наподобие шкуры медвежьей стало вырисовываться и её всё больше не рвут, а гладят. Те, что в рубашках, уже и жилеточки накинули, а иные и пиджачки приобрели. Правда, остались ещё и раздетые, но это, возможно только в пределах двух шагов, а если дальше посмотреть, может и поуменьшится их количество. Но сейчас пока дальше назад нельзя и решил он на этих двух шагах остановиться, новую экономическую политику ввести. Хотя, какая она новая? Все, кто старыми русскими были, новыми советскими стали. Бывшие к своему бывшему вернулись. Но их тут же бандиты в оборот взяли. А рабоче-крестьянские органы их не очень охотно защищали. Может потому и неохотно, что рабоче-крестьянские? Совслужащие – тогда так чиновников называли – как тараканы плодиться стали и всем давай, давай. Те же, кто за светлое будущее в кровь бились, получили то, за что боролись. Хотели как лучше, а получилось как всегда. И тем и другим это совсем не нравилось. Первые хотели спать спокойно, вторые жить достойно, как им обещали. И пошёл ропот: «За что боролись, доколе эти безобразия продолжаться будут…». Но те, что на самом верху находились, вроде ничего и не слышали. Может потому, что опять шкуру делить начали, а может, просто последовательны заветам Ильича были и для них – чем хуже, тем лучше?

Это сейчас все спокойными и безразличными долго быть могут, а тогда ещё от революционного азарта не отошли, руки от оружейной смазки не до конца отмыли. Всё больше буденовки носили, под которыми разум возмущённый кипел, а пар только через пимпочку сверху головного убора выходил, а этого мало было. Вот в тех умах кипящих и сварилась мысль, что пора с бардаком кончать раз и навсегда! И, то ли с паром через пимпочку вырвалось, то ли кто-то по привычке проронил негромко так, но очень отчётливо: «Бей их, гадов! Души контру!» И пошло, со всей бессмысленностью и беспощадностью. И тут те, что наверху поняли, что промедление и их жизням угрожать может, а потому праведный гнев народный, и не только народный, решили в нужное русло направить, коль справиться с ним не возможно было. Ох, и радости же было, когда стали наконец душить возрождающуюся гидру контрреволюции, бешеных псов мирового империализма, безродных космополитов и прочих врагов народа! В едином праведном порыве с песнями и обличительными плакатами двинулись колонны на борьбу, чтобы наконец до основания разрушить весь мир насилия, а затем… А затем вдруг оказались возле гостеприимно распахнутых ворот с надписью «ГУЛАГ», разрывающих бескрайний периметр из колючей проволоки. Что это? Может быть, новое название общества всеобщего благоденствия, где от каждого по способностям, каждому по потребностям? Пока думали-гадали, передовые ряды уже оказались за воротами, внутри. Те, что сзади и ещё не пересекли незримую черту, по стихающим песням, непонятным окрикам и лаю собак быстро сообразили, что зашли куда-то не туда, что там, в лучшем случае, общество всеобщего равенства. Однако министр не хотел быть равным рабочему, маршал солдату, партийный функционер рядовому члену партии и так далее, и поэтому они стали всячески упираться нестоптаными каблуками модных заграничных ботинок и шитых генеральских сапог в неподатливую потрескавшуюся почву южноказахстанских солончаков и каменистый грунт заполярья. Но сзади всё шли и шли жаждущие крови врагов народа, мешающих строительству светлого будущего, и вталкивали в просторные ворота всех упирающихся и пытающихся повернуть назад. И тут же сами оказывались внутри, но они пришли сюда не за этим! Это чудовищная ошибка! Слабые голоса их, увы, заглушались обличительными речами многочисленных митингующих, бравурными маршами и печатным шагом парадных расчётов. Они уже не могли оказать пагубного влияния на предопределённый ход исторического развития, а потому жизнь, несмотря не на что, шла своим чередом, становилась лучше и веселее. А для тех, кто на самом верху, – ещё и гораздо легче: впереди светлое будущее, ради которого можно всё, а самое главное – абсолютно ясно и понятно, как нему идти. Классовый состав оптимизирован – главные те, что в рваных рубашонках или совсем голые и примкнувшая к ним, так себе, прослойка, в очках и шляпах. Направляющая и руководящая сила одна, конечная цель определена, но она далека и эфемерна, что тоже очень хорошо, ибо весь путь можно разделить на этапы, всегда идеологически объяснимые и охватывающие не одно поколение. Такая возможность настолько понравилась там, наверху, что будущее время из грамматики великого и могучего нашего языка прочно перекочевало в обыденное сознание. Даже не запретили поэта, далеко не пролетарского происхождения, Н.А. Некрасова, с его не совсем однозначным:

«Жаль только – жить в эту пору прекрасную Уж не придётся – ни мне, ни тебе».

Вдруг Михал Михалыч резко подался вперёд, оттолкнувшись от подлокотников кресла, молодцевато выбросил себя из-за стола и быстро, семенящими шажками двинулся по периметру полутёмного кабинета, выкрикивая в такт движению:

– Ну конечно! Так и есть! Те, кто в девяносто первом на баррикадах светлое будущее отстаивали, получили то, за что боролись, то есть вместо лучшего – как всегда. Так в своих рубашечках и остались. А другие, старые советские новыми русскими стали, но и им не спокойно. То отстрелят кого, то сверху наклонят при смене команды. Потому и тем, и другим чего-то лучшего, стабильного хочется. А для этого нового и стабильного уже и вертикаль с руководящей и направляющей выстроена. Даже кое-где ропот слышен. Ну чем не шанс?! И тут мои плакаты и убеждения прямо в масть! Прямо лакмусовая бумажка! – Всплыло как нельзя более уместное сравнение из его химического прошлого.

Продолжая измерять периметр, Михал Михалыч, уже зло посмеиваясь и покачивая головой, сухо сплюнул, давая выход первичным отрицательным эмоциям. Однако неприятный осадок всё ещё оставался и не позволял трезво оценить все плюсы и минусы его догадки. Поэтому, не стесняясь в выражениях, довольно громко, как на совещании с подчинёнными он выдал всё, что думал по этому поводу и об Иван Иваныче, и о его ближайшем окружении, не обойдя, на всякий случай, и политических Единоверцев.

– На вшивость проверяют!

Последовавший дальше не совсем нормативный монолог, по времени не уступающий выступлению в прениях на каком-нибудь высоком партийном форуме, принёс свои плоды и вернул Михал Михалычу способность объективно оценить прошедшую на высочайшем уровне встречу в контексте сделанного им заключения. А то, что это заключение правильно, не возникало ни малейшего сомнения. Окончательно успокоившись, градоначальник вернулся к столу и облегчённо, впервые, как ему казалось, за день, опустился в кресло. На этот раз он не обратил внимания на звук скрипнувшей под ним кожаной обивки, и не стал углубляться в аскетическое прошлое первых советских руководителей, а, будучи человеком практичным, сосредоточился на извлечении выгоды из недавней встречи. Именно выгоды, ибо сам того не желая Михал Михалыч оказал, по его мнению, немалую услугу Иван Иванычу и иже с ним, развесив по столице изображения того, кто до сих пор не даёт покоя ни своим противникам, ни своим сторонникам. Того, кто для одних является «эталоном» авторитарной деспотичной власти в нашей современной истории, а для других – эталоном порядка и процветания, организатором и вдохновителем всех наших побед.

– Ай да Мишка, ай да сукин сын! – Произнёс Михал Михалыч восторженным шёпотом. – Мало того, что помог молодёжи определить направление дальнейшего развития нашей суверенной демократии, понять, так сказать, будущий контур её политического тела, так ещё из-за своих, как оказалось, правильных убеждений, укрепился в вертикали. От такого неожиданного поворота событий он даже отбил ладонями на столе что-то вроде чечётки, в завершении которой, после похлопывания себя по груди согнул правую руку в локте и, ударив по внутреннему её сгибу левой рукой, с неописуемым удовлетворением послал «привет» лепному потолку кабинета.

– Если у них совесть, всё-таки, осталась, этой услуги они забыть не должны, – с надеждой подумал он и размяк в скрипящей коже антикварного кресла с намерением вздремнуть часок-другой.

VI

Иван Иваныч, как только за ним закрылась дверь комнаты отдыха, намеревался хотя бы на пол часика окунуться в объятия Морфея, однако всё прочитанное в любимом им интернете, а главное, «разговор» с этим загадочным блоггером не давали покоя. Единственная положительная эмоция от результатов беседы с Михал Михалычем растворялась в этом виртуальном месиве как ложка мёда в бочке дёгтя. Да и насколько она положительная – думал Иван Иваныч, – надо ещё разобраться.

– Понятно, что этот старый пройдоха прекрасно понимает суть нашей, так сказать, суверенной демократии и поддерживает её лишь потому, что она суверенная, то есть такая, какой Мы её объявим. Он прекрасно осознаёт, что укрепление вертикали автоматически укрепляет и его власть и готов эту вертикаль всячески поддерживать и оправдывать, и его слушают, и ему верят. С одной стороны это хорошо. Но с другой… при его некоторой непредсказуемости и, в последнее время, попытках быть излишне самостоятельным – преимущество весьма сомнительное. Куда его занесёт при головокружении от успехов в хозяйственной деятельности? А некоторые такого рода головокружения уже наблюдаются. Втемяшил в голову, что народ за него горой встанет, если что. Чуть не удельным князем себя уже чувствует. Победу руководящей и направляющей нашей силе на выборах обеспечил и решил, что теперь всё можно. Не понимает, что ли, кто в доме хозяин? Хотя может это и не совсем для всех ясно. Тьфу ты, чёрт, уже и я сам согласен с этой бредятиной?! Нет, хватит, надо что-то делать! Все что-то делают. Один под маркой заботы о жителях столицы весь город перерыл, а что не успел – друзьям и родственникам в концессию передал. Так и этого мало. Уже в Севастополе распоряжается. Но все считают, что делает для народа много, не щадя живота своего. Другой, как из своего кошелька, бюджетные «бабки» направо и налево раздаёт. Не государство, а Он выделил то пострадавшим, то тем, кто только ими ещё собирается быть, а то и просто так, на всякий случай. Неважно, у кого отняли, но дал Он.

Неужели мало того, что я объявил и наметил? Сколько всего должно быть сделано! Где благодарность?! Сами ничего не хотят делать, топят все полезные начинания в болоте бюрократии, заигрывают мои идеи и выдают их за свои. Оборзели до такой степени, что моё слово для них не закон, не гранит, не бронза, не золото, не указ! Разгоню всех к чёртовой матери! – Выкрикнул он так громко и уверенно, что со стороны действительно можно было подумать, что все вышеозначенные угрозы неизбежно и немедленно будут воплощены в жизнь. Ещё действительно полагая, что всё это может материализоваться, Иван Иваныч живо представил как он собственноручно, без какого бы то ни было компьютера, почти обычным перьевым MONT BLANCом чернилами чёрно-голубого цвета, на бланках Указов решительно вершит судьбы надоевших своим бездействием или противодействием, чиновников.

Обида от неадекватной оценки его деятельности и невозможности, по тем или иным причинам, реализовать свои прожекты, а также внезапно пришедшее к нему осознание того, что простым росчерком пера он может в одночасье решить все проблемы, настолько овладели Иван Иванычем, что он был готов тут же вернуться на рабочее место и покончить со всем этим бардаком раз и навсегда. И вот он уже опёрся левой рукой о подлокотник стилизованного под Людовика XIV итальянского дивана, чтобы встать. Окинул взглядом помещение, как если бы прощался с ним навсегда и вдруг с ужасом, всеми клеточками своего организма ощутил вокруг абсолютную пустоту, поглощающую и стены, и мебель, и даже приглушённый электрический свет от энергосберегающих лампочек. Ощущение безысходности и фатальности обстановке придавала космическая тишина, которая раньше расценивалась как великое достижение в деле оборудования специальных помещений в главном здании страны. Может быть, её основная ценность состоит как раз в том, что заставляет иногда взглянуть на окружающую действительность не сверху, а со стороны, позволяя увидеть в ней самого себя? И он увидел. Один одинёшенек среди бескрайнего поля и ветряных мельниц с вращающимися в разные стороны лопастями, несмотря на ветер постоянного направления.

Иван Иваныч так и не понял, удалось ему вздремнуть или нет, но в кабинет он вернулся уже без прежней решимости и в дурном расположении духа. Он сел за стол, но без какого-либо конкретного намерения что-то сделать. Сначала было желание «сбежать» от всего этого в интернет, но вспомнился блоггер, с которым, возможно, придётся опять спорить или выслушивать от него всякие колкости, а настроения нет. Продолжая сидеть в раздумьях о том, какую бы пользу нанести стране и народу, Иван Иваныч машинально что-то выстукивал пальцами по столу и вдруг обратил внимание на лежащую там папочку. Как бы нехотя открыл обложку с триколором и гербом, взглянул на бумаги и вспомнил, что их принёс Вадим. Далее из памяти всплыло содержание документа и то, что Вадим хотел что-то сказать, рассказать или предложить. Но что? Эта неизвестность моментально взбодрила хозяина кабинета, породив надежду на то, что этот ушлый Вадик наверняка придумал что-нибудь, что поможет чувствовать себя достойно и наравне с Ним. Как можно скорей, чтобы не пропала острота ощущений, Иван Иваныч нажал кнопку на пульте внутренней связи. На том конце провода или радиоканала, всё равно, послышался полный постоянной готовности голос Вадима, отчего у Иван Иваныча перед глазами возник образ то ли официанта, то ли полового с перекинутой через руку салфеткой в позе «чего изволите». Через минуту Вадим уже стоял в высочайшем кабинете с папкой под мышкой и с полным благих намерений выражением лица и тела. В предчувствии чего-то нового и приятного, Иван Иваныч весьма благосклонно жестом предложил ему присесть на диван и сам, выпорхнув в нетерпении из-за стола, приземлился рядом.

– Ну-с, что там у нас, что ты хотел мне сообщить «позже»? – Улыбаясь и потирая руки, спросил он своего помощника, давая ему тем самым понять, что дело не терпит отлагательств.

Для, образно выражаясь, родившегося в коридорах власти Вадима всё было понятно и без дополнительных жестов. Поэтому он немедленно открыл свою папку и тот час приступил к пояснению находившегося там документа. Услышав первые слова, Иван Иваныч встал с дивана, прошёлся по кабинету и занял рабочее место. Пока шеф совершал свои телодвижения, Вадим, молча, наблюдал за ним, так же встав с дивана, и, как только Иван Иваныч окончательно устроился за столом, не дожидаясь приглашения, примостился за приставным столиком. Папка перекочевала к руководителю, который минут пять-семь внимательно изучал её содержимое, перечитывая некоторые абзацы дважды. Закончив работу над документом, Иван Иваныч, сложив руки перед собой, как первоклассник за партой, и подав корпус вперёд, так внимательно посмотрел на Вадима, как будто хотел залезть глазами внутрь его. От этого подчинённому стало не по себе. От таких пристальных и длительных взглядов обычно даже кристально честные люди начинают сомневаться в своей непогрешимости и чувствовать себя в чём-то виноватыми. Иван Иваныч понимал, что сколь долго и внимательно не смотрел бы он на своего подчинённого, ничего кроме его внешней оболочки в виде лица и торса, облачённого в дорогой костюм импортного индпошива, он не увидит. Однако эта психологическая пауза нужна была ему, чтобы окончательно определиться до какой степени стоит доверять своему помощнику в столь деликатном деле. Обсуждать ли с ним детали уже созревшего плана или… Иван Иваныч оторвал от Вадима, как ему казалось, свой гипнотический взгляд и, не давая ему опомниться, как на допросе резко спросил:

– Какой же это мой проект? Это больше Его, Василь Васильича, тема. Здесь же сплошная экономика.

Вадим не был бы Вадимом, пережившим не одного хозяина, если бы пришел к очередному с неподготовленным экспромтом.

– Вы абсолютно правы. Однако Вы будете встречаться со своим вновь избранным коллегой и почему бы Вам не обсудить, нет, лучше – решить с ним все назревшие проблемы. И тут он не сдержался от грубой и неприкрытой лести в адрес босса. – Вы у нас Гарант, а Гарант по нашему Основному Закону…

– Ладно, ладно, – слегка улыбаясь, но уже уверенным и спокойным голосом человека, принявшего окончательное решение, прервал его Иван Иваныч. – Я подумаю, как с этим лучше поступить, – кивнул он на документ, – оставь это у меня. Вадим расценил последнюю фразу как окончание аудиенции и бесшумно покинул кабинет.

Как только дверь за подчинённым закрылась, Иван Иваныч раскрыл папку и вновь углубился в изучение документа, попутно делая необходимые для дальнейшей работы, пометки на листочках специальной гербовой бумаги, точно такой же, как та, на которой он немногим раньше пытался расписать своё будущее. Чем больше он вчитывался в оставленные Вадимом бумаги, тем больше захватывала идея последовать его советам. Но для большей объективности, требовалась дополнительная экспертиза, поэтому, не отрываясь от чтения и не поднимая головы, Иван Иваныч на ощупь нажал кнопку вызова Эдуарда Эдуардыча. Не вводя его в детали и тонкости своего плана, он коротко обсудил с ним политические аспекты предстоящего визита, выслушал его видение данного вопроса, сделал кое-какие пометки и вызвал очередного помощника, ответственного за экономические вопросы, – Альберта Альбертыча. Его он слушал внешне внимательно, но думал совершенно о другом. Во-первых: он уже принял решение и чётко представлял, как оно будет воплощено на практике, независимо от того, какие аргументы «против» приведёт помощник. Во-вторых: Альберт настолько «сильно любил» подчинённых Василь Васильича, что готов был скорей согласиться, что земля плоская и стоит на трёх китах, нежели с тем, что сотрудники Василь Васильича в чём-то правы. Поэтому ожидать достаточной объективности от этого помощника не стоило. Однако Иван Иваныч всё же обсудил с ним кое-какие принципиальные цифры и убедился ещё раз, что «одна голова хорошо, а две – лучше».

Оставшись один, он вновь принялся перечитывать документ с тем, чтобы выработать окончательный вариант своего плана и линии поведения на предстоящей встрече в верхах. Одним из основных условий, которое Иван Иваныч определил для себя являлась максимальная конфиденциальность, направленная, главным образом, на недопустимость попадания информации к Василь Васильичу. Конечной целью должно было стать достижение политических договорённостей, которые бы показали всему миру, что именно он, глава государства, достиг позитивного прорыва в отношениях двух стран, именно он способен решать не только политические, но и экономические вопросы. Какой ценой, – это в данном случае не имело значения.

VII

Время имеет свойство идти, бежать, течь или даже лететь, а виртуальное время, в силу своей виртуальности, вообще скачет. Но эти скачки трудно хронометрировать, потому что они могут переносить нас в мгновение в любую историческую эпоху, погружать в любые события, не обращая внимания на последовательность происходящего и его последствия. Такое впечатление, что делается это просто, чтобы насладиться возможностями виртуального мира, спокойно опровергающего все постулаты мира реального.

Именно поэтому Михал Михалыч проснулся в своём кабинете уже тогда, когда отгремели по Красной площади гусеницы танков, торжественные марши со скоростью сто двадцать шагов в минуту, растаяли в небесной синеве мелодии сводных оркестров и многотысячных криков «Ура»! парадных расчётов. Уже рассосались пробки после отъезда вельможных гостей, а трудящиеся вернулись со своих загородных дач, фазенд и просто участков после успешного завершения весенних полевых работ. И пчёлы во всю приступили к сбору различных нектаров, и превращению их в различные виды, полезных и не очень, медов. Но самое главное, что Михал Михалыч всё ещё находился в своём кабинете, следовательно – на своём месте. А это означало правильность его, ещё до праздничных, умозаключений.

Звонок скрытой кнопки вызова под крышкой стола и он уже вновь в бронированном «Мерседесе», так же невидим для окружающих, но уже в летнем костюме, «плывёт» по улицам родного города, рассекая многочисленные пробки навстречу неотложным делам государственного значения. Шутка ли, ведь он своими собственными руками воплощает в жизнь намерения руководства страны превратить столицу нашу в столицу международную, в смысле мировую, финансовую. Ещё одна подпорка под его и без того, казалось бы, незыблемое положение. Всё вроде было хорошо: светило солнце, радовали глаз пейзажи с небоскрёбами и башенными кранами, особенно приятно было смотреть как по-новому, по-передовому осваивает новые площади его любимая «Коните». Ведь могут всё-таки работать люди, если захотят. Разве возможно было представить, чтобы в период тоталитарной власти коммунистов и эпоху застоя простой слесарь-лекальщик или токарь-инструментальщик, не важно, с нуля, пользуясь только плодами собственного недюжинного таланта, сумел возглавить, и превратить в строительный гигант невзрачный кооператив по производству пластмассовых тазиков и детских горшков? Только острый рабочий глаз мог узреть и извлечь пользу из бесчинств футбольных фанатов на столичных стадионах, оборудованных пластмассовыми стульями. А потом, когда появились деньги, вспомнилась толстая книга какого-то немца или еврея, которую читали когда-то на рабфаке. Правда, многочисленные страницы запоминались не очень хорошо, потому, что даже сам автор, наверное, не очень-то смог бы объяснить, зачем так много и непонятно писал, а вот формула, вытекающая из всего этого, была не трудная и очень понятная, – Д – Т – Д+д, то есть деньги, на которые покупают товар, потом этот товар продаётся за уже гораздо большие деньги. Тот самый немец или еврей тогда почему-то страшно проклинал всех, кто жил по этой формуле, а сейчас наоборот – это всё уважаемые люди, а очень уважаемые называются бизнес элитой.