Золотая тень Кадыкчана

Где бы он ни был, как бы ни крутила его жизнь, он поступал по совести, был верен друзьям, честен в своих поступках. Так он считал. Он готов был ответить там, в другом мире, перед Богом, за свои проступки. Не мог он простить себе гибель Лизы с ребёнком. Он любил свою жену Юлю, но Валентину забыть тоже не мог.

* * *

Он услышал, как пришла невестка. Дети побежали к двери встречать ее с радостным криком: «Мама пришла»! Сын Роман принял у неё из рук сумки, помог раздеться и поцеловал.

Начались семейные предновогодние хлопоты. Все были заняты. Роман с Ниной готовили на кухне праздничный ужин. Дети ставили тарелки с угощеньем на стол в зале. Дедушка говорил детям, что куда ставить. Затем Нина достала шампанское и соки, красивые фужеры, включила гирлянды на ёлке, потушила верхний свет и зажгла свечи, пригласила всех к столу.

– Как класиво! – захлопала Людмилка в ладоши. – У нас плазник! Я люблю плазник!

Когда все устроились, довольные началом любимого праздника, дети замолчали и вопросительно посмотрели на мать и отца. Мать налила детям соки, Роман торжественно открыл шампанское, наполнил фужеры для взрослых, сказал:

– Тебе первое слово, папа.

Дед поднялся и важно произнёс:

– Ну, дети, за старый год выпьем! Поблагодарим его за радости. А если были горести, поблагодарим его за науку, – он поднял свой фужер. – В добрый час, на доброе здоровье!

Взрослые стоя выпили шипящий напиток. Сели. Все были счастливы, шутили, смеялись.

После ужина стали вручать подарки. В семье Романовых подарки в этот самый любимый детьми и взрослыми праздник вручали дважды: вечером, накануне Нового года – от старого года, родных и друзей – с хорошими пожеланиями; и утром – новогодние подарки от самого Деда Мороза. Дед Мороз оставлял свои подарки в неожиданных местах, не только под ёлкой. И это была самая интересная игра: отыскивать подарки Деда Мороза. Но радость эта ожидалась завтра. А сейчас они получали подарки, которые готовили друг другу сами, задолго до Нового года, выдумывали их заранее и хранили до поры в великой тайне.

Людмилка брала пакет или коробку, раскрывала, доставала подарок и показывала его всем. Ванюша читал открытки и отдавал подарок по назначению.

Под конец торжества дедушка с таинственным видом вручил Нине небольшую продолговатую шкатулку из резной кости.

– Это открой сама.

Нина открыла и ахнула. На тёмном бархате лежало восхитительное колье, кольцо, браслет и серьги.

– Ой! Какая прелесть! Это мне?

– Конечно, тебе. Юле с Севера привёз. Друг Лёвушка делал.

Старший Романов вздохнул.

– Боже мой, Роман, смотри! Спасибо, Михаил Михайлович. – Нина поцеловала деда в щёку. – Ваш друг умел делать такие красивые вещи!

Нина подошла к зеркалу, надела колье, вдела в уши серьги. Кольцо было впору. Она немного полюбовалась. Дети и Роман захлопали в ладоши. Нина, радостно улыбаясь, погладила рукой тонкую ажурную сеточку колье с маленькими блестящими звёздочками. Когда восторги утихли, Михаил Михайлович сказал:

– Вещь дорога своей уникальностью. Этот гарнитур отличается от других подобных вещей в магазинах тем, что золото имеет очень высокую пробу, это самородное колымское золото. И делал мастер в соответствии с семейной традицией. Посмотрите на изящный рисунок. Секреты ремесла передавались из поколения в поколение. Но и это не главное. Он необыкновенно добрый и чистый человек, знаток человеческих душ и философ. Мы очень тосковали тогда по своим жёнам, по своим семьям. Хотелось сделать неповторимый подарок от души. Я думаю, этот подарок впитал тепло и любовь. Это будет наша семейная драгоценность, пусть она передаётся из поколения в поколение и приносит удачу.

– А шкатулочка! Посмотрите, какое изящество! – Нина с восторгом рассматривала тонкую резьбу.

– Это делал мастер чукча. Резьба на моржовом клыке.

Михаил Михайлович замолчал. Перед его мысленным взором, как живая, стояла жена, Юля. Такой он увидел её впервые после своего возвращения с Севера: худенькая, смуглая, с огромными радостными и одновременно печальными глазами; лёгкими морщинками у глаз и выразительно изогнутых губ; лицо обрамлено облаком кудрявых поседевших волос. Видение становилось для него реальным. Но затем он почувствовал резкий укол в сердце. Юля на кого-то смотрела очень печально, удивлённо; потом ее образ стал удаляться и бледнеть. Издалека наплывало белое облако. И в расплывчатых очертаниях он узнал своего друга. Он приближался, черты становились явственней. Лёва ему кивал и как-то странно смотрел своими добрыми глазами. Но этот Лёва, который ему сейчас привиделся, был весь в синяках и ожогах, лицо его было обезображено глубоким шрамом.

– Что с тобой, Лёва? – крикнул Михаил Михайлович во весь голос. И этот голос был полон боли и сострадания.

– Папа, что ты говоришь? – Роман с тревогой смотрел на отца.

Михаил Михайлович тряхнул головой и виновато посмотрел на всех. Видения исчезли.

– Мне сейчас привиделась Юля, такая красивая, как живая. А потом Лёва. Он был весь в синяках и ожогах, как будто об него окурки тушили, на лице шрам. Я испугался. Ему плохо, – сказал он дрожащим взволнованным голосом.

Внезапно раздался звонок. Роман пошёл открыть дверь.

– Кто бы это мог быть? – задумчиво сказал Михаил Михайлович.

– Это почтальон принёс телеграмму. Тебе, папа.

Роман отдал телеграмму отцу.

– Наверное, от Лёвушки, – сказал отец.

Прочитал телеграмму и в ужасе сел в своё кресло.

– Так вот почему ты мне привиделся, Лёва!

Лицо Михаила Михайловича мгновенно побледнело и заострилось. Он пошатнулся, телеграмма выпала из его рук. Роман поднял телеграмму и прочитал: «Близинский скончался. Будьте осторожны. Калинин».

Праздник закончился. Старика увели в его комнату и уложили в постель. Нина с детьми ушла в детскую. Роман остался около отца.

– Рома, у меня в секретере есть толстая чёрная папка, мой дневник, воспоминания. После моей смерти её прочитаешь. А сейчас спрячь в надёжном месте.

Отец замолчал. Слова его утомили. Некоторое время он лежал молча, закрыв глаза.

– Наклонись ко мне, ближе, – прошептал он.

Роман встал на колени около кровати и наклонился над отцом.

– За моим ковром над кроватью – тайник. Там лежит шкатулка и желтая папка с бумагами, – прошептал отец. – Папку оставь, а шкатулку унеси. Немедленно… Спрячь… чёрную папку и шкатулку… вообще не дома. Сделай это… скорее. Лёву убили… Умер не своей смертью. – Отец закрыл глаза и долго молчал. Потом внезапно быстро сказал:

– Береги жену и детей, отправь их к её родителям на все зимние каникулы завтра же утром. Я скоро уйду… – Он улыбнулся. – Не хочу оставаться в памяти внуков мёртвым.

Роман не стал возражать.

– Я сделаю всё, что ты скажешь, отец.

– Могут появиться «гости» и потребовать шкатулку и записки. Никому ничего не давай и даже не намекай, что что-то видел.

С этого момента действительность перестала для него существовать. Он жил прошлым. Звал свою жену Юлю, какую-то Люсю, девочку Лизу, своего друга Лёву. Порой говорил на непонятном языке. Скорее всего, разговаривал с чукчами, у которых провёл несколько лет своей жизни.

* * *

Шаман смотрел ему прямо в глаза. Он был во всём белом: белые камусовые штаны обтягивали его худое старое тело, белая тонкой выделки оленья рубашка, любовно вышитая когда-то Пыткываной, делали его таким же значительным и строгим, как в день его ухода «сквозь облака», последний день в кругу родных и близких.

– Скоро мы встретимся с тобой, Михаил. И будем думать свои длинные думы и вести неспешные беседы. Ты понимаешь, о чём я? – сказал шаман.

– Кажется, понимаю.

– Ты помнишь Лизу? Она любила тебя.

Михаил не успел ответить. Шаман исчез, как будто его кто-то позвал.

Непроглядный туман окутал Михаила. Он шёл, не зная, куда. Ему надо было найти Лизу. Он не хотел заблудиться.

– Лиза! Лиза! – громко кричал он. Но Лизы рядом не было. Туман понемногу стал рассеиваться, и он увидел берег моря. Он ощутил себя молодым и сильным, как тогда, когда Лиза нашла его у костра на берегу океана. Всё повторилось. Лиза подкидывала в костёр ветки карликовой берёзки. Михаил не слышал её приближения. Позднее полярное солнце высвечивало каждую песчинку или камушек на берегу. А он хотел сочинить что-то значительное об океане. И потому, закрыв глаза, шептал слова неродившегося произведения. А когда открыл глаза, то был смущён и удивлён её появлением.

Она сказала ему:

– Я хочу взять тебя в мужья. Я хочу стать настоящей женщиной, но для этого мне нужен только ты. Я сказала об этом своим родителям. Ты тоже хочешь быть моим мужем. Ты любишь меня, я знаю. Пойдём домой в нашу ярангу.

Лиза взяла его за руку. Рука была необыкновенно холодной. Сердце пробило стрелой боли. Всё исчезло. Умирающий закричал, потом затих. Перед ним открылся длинный туннель, в конце которого горел яркий свет. И он быстро двигался по этому туннелю. И кто-то добрый и бесконечно светлый взял его за руку.

Бухта Провидения

Михаил и Лев стояли на сопке около старого огромного деревянного креста, неведомо кем и в честь кого когда-то поставленного здесь. Путешественники оставили на нём свои росписи. Крест был пробит пулями, изрезан ножиками. Отсюда был виден узкий и длинный залив, стиснутый склонами сопок, нависающих над водой. Колдун-гора, точно жуткий замок грозного чёрного властелина, выступала адовым переплетением скалистых выступов, мрачных башен, торчащих в небо чёрных каменных пальцев.

– До сих пор не понимаю, зачем мы сюда пришли. Куда мы дальше направим свои стопы? – спросил Лев.

– Я думаю, для начала надо посетить кучку яранг, что прилепилась к склону вон той сопочки, – ответил Михаил.

– Там не только яранги, два дома видно.

– Если есть дома, значит, есть русское начальство. Я думаю, нам надо поговорить с ними. Предъявим свои документы. Скажем, что хотим на фронт.

Они внимательно осматривали окрестности.

– Гляди, там за озером виден еще посёлок. Видишь, слева речка, потом озеро, а дальше маленький посёлок. Наверное, о нём говорил Вэкэт. Пловер, кажется, так он называл.

Лёва с интересом осматривал окрестности.

– Так куда же пойдём? Лев, давай сначала определимся с нашими целями и желаниями.

– Хорошо. Но я бы хотел прежде выслушать тебя. А потом возразить или согласиться, – ответил Лев.

– Я хочу как можно скорее распрощаться с этим никчёмным существованием. Страна ведёт войну. Я не хочу быть паразитом, дезертиром. Неважно, как я попаду на фронт. Пусть это будет через лагерь, но я военнообязанный, я здоров, я должен защищать Родину, жену и детей. Мне всё равно, в какой посёлок сейчас отправиться.

– Спорить против этого трудно. Я, пожалуй, соглашусь. Но имей в виду, я иду за тобой. У нас было множество возможностей, мы могли сделать другой выбор: остаться на Чукотке и переждать войну, скрыться так, что нас ни один оперотряд не разыщет. Мы могли уйти к чукчам и жить их жизнью. Учитывая, что шаман оставил тебя на своём месте, обеспечил твою жизнь имуществом и ярангой, ты имел бы достаточную власть в этом краю. Но ты выбрал, что хотел. Не передумаешь? Нам ещё не поздно развернуться.

– Лев, всё другое – не моё.

– Тогда пошли в этот чукотский аул.

Этот шаг определил их путь. Они так и не показали свои документы. Их нечаянный спутник Дубинин уже был допрошен и ожидал своей участи. Когда они подошли к одному из домов, дверь сама открылась им навстречу, и высокий человек с большой бородой приветливо сказал:

– Я уже давно вас жду.

Начался новый этап их жизни. Не так быстро, как ожидали, они соединились с лагерем, изъявившим желание уйти на фронт.

Боевое крещение

Меня вызвали в медотдел армии, вручили предписание явиться в девятую бригаду шестого танкового корпуса. Накормили обедом и дали немного отдохнуть.

Минут через сорок в палатку вошёл майор медицинской службы, предложил следовать за ним. Мы шли перелеском. Где-то, не очень далеко, слышались разрывы снарядов большого калибра; над головой в чистом, безоблачном небе пролетали звенья самолётов. Чувствовалось приближение фронта. Я ощутил лёгкий озноб. Неожиданно мой спутник остановился и сказал:

– В бригаде работал молодой врач. Он страшно боялся бомбёжек и обстрелов. Хотел убежать от разрывов, а нарвался на свой осколок. Ему, бедняге, оторвало голову. Запомни: осколки от разорвавшихся мин, снарядов и бомб разлетаются в стороны, образуя перевёрнутый вершиной к земле «зонт». Не бегай под обстрелом, бомбёжкой. Людям ты нужен живой. Лучше прижмись к земле-матушке или пережди в окопе, канаве. Тогда только прямое попадание – смерть.

Я внимательно слушал и смотрел в его печальные усталые добрые глаза. Этот простой и мудрый, такой необходимый сейчас совет остался в моей душе надолго, на всю жизнь. Я не помню его имени, но вижу перед собой его смуглое, с крупными чертами лицо, большие натруженные руки, седой ёжик волос.

– Благодарю вас за этот своевременный совет.

Он вздохнул.

– Сын у меня погиб на фронте, – сказал он потухшим голосом. – Идём скорее.

Мы быстро пошли к месту назначения. У меня сжималось сердце от боли за этого человека, за отца, потерявшего сына. Я не говорил слов сочувствия, но он понял.

– Некогда на войне горевать. Здесь кругом смерть и боль. Думай о том, что впереди тебе надо спасать людей. Крепи своё сердце.

Меня спешно отправили в моторизованный батальон автоматчиков вместо погибшего накануне врача. В батальоне не было времени осваиваться. На лесной песчаной дороге выстраивались в колонну большие грузовые машины с открытыми кузовами. На скамейки усаживались солдаты с автоматами и ручными пулемётами. За ними подъезжали крытые брезентом грузовики с прицепами длинноствольных противотанковых пушек. Через несколько минут колонна тронулась. Я сидел рядом с шофёром. С разных сторон слышались разрывы крупнокалиберных снарядов. Над нами, на бреющем, пролетали самолёты. Я понял: совсем недавно здесь шёл тяжёлый бой. Земля кругом была изрыта окопами и глубокими воронками от снарядов. Валялись убитые лошади, разбитые машины, покорёженные танки и пушки, и наши и немецкие, перевёрнутые повозки. Пулемётные и автоматные перестрелки предупреждали – рядом передовая. Мне стало страшно.

Автоматчики пошли вслед за танками на прорыв обороны немцев. Я должен был бежать вслед, чтобы спасать раненых. Нам не было видно, что делается впереди. Началась бешеная перестрелка. Засвистели противопехотные мины. Одна мина разорвалась на бруствере ячейки около моей головы. На спину стал падать дождь из комков земли. Я ощутил панический страх. Бежать, только бежать. Мысленно я уже бежал. Но вовремя вспомнил совет моего провожатого. Не знаю, как подавил страх. На мгновение вжался в землю, вспомнил, кто я и зачем здесь. А вдруг кто-то заметил мою трусость? Горячая волна стыда обдала жаром всё тело. Я поднял глаза и увидел, что рядом лежат два солдата – связной и телефонист. Быстро подполз к ним. Они были мертвы, ещё двое ранены. Быстро перевязал их, наложил шину, жгут. Некогда было бояться. Мы поднялись на высоту и двинулись за своим батальоном. Немцы быстро отходили. Периодически выставляли заслоны из автоматчиков с пулемётами и миномётами. Раненых было много. Санитарной машины не было, – она ушла с предыдущей группой раненых. Поэтому сейчас раненых надо было отправлять на попутных машинах, которые подвозили снаряды, патроны и продукты.

Так я прошёл боевое крещение, познал войну, безжалостную грязную бойню, кровь. Раненые, убитые, человеческое страдание, израненная земля, покорёженные, вырванные с корнем деревья, пожары, разрушенные и сожженные деревни, трупы женщин и детей, стариков и солдат – бессмысленный хаос войны. Зачем, кому это нужно? Гитлер, фюрер – будь он проклят во веки веков! Почему здравомыслящая нация позволила ему превратить себя в зверей? Когда я вижу эти пережитые картины войны, холод пронизывает всё тело, волосы встают дыбом, душа наполняется ужасом и ненавистью даже сейчас, спустя столько лет. Я стараюсь прогнать эти картины.

Потом было много всякого: бои, раненые, изредка отдых. Наша санитарная машина чаще всего отправлялась в тыл с ранеными. Долго путешествовала. Мы, врачи и санитары, стремились не отставать от своей танковой бригады. Нашим транспортом мог быть и бронетранспортёр, и танк. Главное – быть в гуще боя, помогать раненым, вытаскивать их из огня, отправлять в ближайшие медпункты, госпитали на лечение.

* * *

Однажды танкисты захватили великолепный трофей – большой немецкий санитарный автобус с отоплением, медикаментами, постельным бельём, запасом пищи и дров. В два яруса в нём были подвешены носилки, для легкораненых – удобные сиденья. У нас таких машин не было. Это был праздник! Мы разместили в нём своих раненых, накормили, напоили горячим чаем.

Я попросил командира батальона выделить мне группу автоматчиков. И мы, обвешанные автоматами и гранатами, двинулись по опустевшим домам и магазинам. Жителей нигде не видно. Мы запаслись съестным для раненых. На центральной улице стояла прекрасная аптека. Мы набрали в вещмешки лекарства, настойки, пачки с травами: кровоостанавливающими, противовоспалительными, противомикробными, ранозаживляющими. Отнесли всё это в нашу чудесную санитарную машину.

Когда благополучно добрались до своих тылов, санитарный автобус отправили с ранеными в медсанбат. Оттуда его, не разгружая, отправили в госпиталь. Больше мы его не видели.

* * *

Этот бой врезался мне в память. Мы должны были выбить немцев из небольшого, но хорошо укреплённого немцами городка. На окраине города около железнодорожной насыпи возвышалась стена элеватора. Было тихо. Наши пушки заняли позиции; расчёты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор. Их разрывы хорошо были видны на его бетонной стене, но он как стоял, так и стоял. Немцы молчали. Мы решили двигаться к городу. Но в это время из-за домов вылезли белые, крашенные под снег танки. Повернулась башня, раздался раскатистый выстрел, одна из наших пушек закрылась дымом разрыва. Начался ужас. Наши пушки одна за другой были разбиты. Это было как в игре, казалось ненатуральным. Кто-то рядом закричал:

– Пэтээрщики! К бою! Ложись за вагоны и по танкам огонь!

На больших пулемётных санях, запряжённых парой коней, мы понеслись к пушкам. Четверых раненых закинули в сани. Кони пошли крупной рысью. С танков застрочили пулемёты, пули рядом вспороли снег. Я увидел за цистерной раненого Лёву. Я прыгнул, обнял его за плечи, притянул к себе.

Удар! Небо опрокинулось. Стало темно и тихо. Потом пронеслась мысль:

«Отвоевался. Зачем меня убили? Меня разорвало? Почему нет боли? Где ноги, руки? Где я?».

Рядом был снег, ноздреватый от тёплой крови. «Я убит. Зачем? Кому это нужно? Неужели у всех умирающих такие глупые мысли?»

Я осторожно повернул голову в другую сторону. Рядом лежал Лёва в таком же красном ноздреватом снегу. Поле, снег и дорога. Понял – лежу на спине посередине дороги. «Танки где? Пойдут – раздавят. Надо ползти к вагонам, к насыпи. Ноги не оторваны. Я не убит». Попробовал повернуться со спины на живот. Получилось. «Ползти, надо ползти». Через некоторое время я очнулся. Подумал: «Где я? Где Лёва?» Лёва был рядом. Но мы лежали не на дороге. Я обхватил его за плечи, пополз и поволок его от дороги подальше. Опять провалился в беспамятство. Когда вновь очнулся, удивился. Место снова изменилось. Лев лежал рядом и стонал. Потом замолк. Так мы волокли друг друга. Кто очнётся, тот и тащит, как может. Я вновь потерял сознание.

Плен

Я не умер, но очнулся за колючей проволокой. Было темно. Слышалась немецкая речь. Я не помню, сколько мы лежали на голой земле за этой колючей проволокой. Не знаю, кто меня перевязывал. Временами приходило сознание. И тогда видел себя на скрипучей телеге. Рядом шагали измождённые голодные бессильные люди. Всех гнали немцы с автоматами. Куда мы двигались? Плен. Осознание этого ржавым горячим гвоздём впивалось в мозг. Я снова терял сознание. Потом был лагерь и госпиталь, где я стал работать, когда окреп. Не хочу вспоминать это время. Голод, грязь, вонь, вши, больные измученные люди и трупы. Очень много трупов. А ещё ублюдки, жестокие мерзкие ублюдки – полицаи.

Я искал Лёву, но его нигде не было. Вероятно, его расстреляли. Ведь он был евреем. Но где-то в глубине сознания была надежда, что он жив. Смутно помнилось, что была ночь. Это, наверное, Лев прошептал мне в ухо: «Прощай. Мне надо уходить. Сейчас почти все спят. Я попробую. Иначе всё равно расстреляют». Я слышал это то ли явно, то ли нет, когда лежал почти без сознания на той телеге.

Мне нужно было помочь ему выжить. Но как? Все, кого гнали фашисты по этой дороге в плен, были русскими. Не важно, кто русич, кто татарин, кто узбек, кто еврей. Ему, такому русскому, смертельная опасность грозила вдвойне: и потому, что он русский, и потому, что он еврей.

* * *

Я прошёл несколько лагерей: на Украине, в Польше, в Германии. Нас отправляли на разные работы. Лучше всего было работать в хозяйстве у немецких фермеров. Охрана над тобой не стоит. Накормят. Если удастся что-нибудь прихватить с собой, поделишься с соседями по нарам. Фрау Мазер, высокая дородная немка с круглым, слегка одутловатым лицом, и чёрными, как смоль, волосами, старалась брать на работу чаще всего меня. Мы работали на огороде. Время шло к вечеру. К дому подкатил автомобиль. Из него вышел молодой немецкий офицер и великолепная фрау. Я узнал её по тому, как внезапно забилось моё сердце. Это была она, Люська. А сердце забилось так, что внезапно потемнело в глазах, земля качнулась. Я медленно сел на землю. Я был очень слаб и не хотел попадаться ей на глаза в таком жалком виде. Фрау Мазер с сияющей улыбкой встречала гостей. А я быстро отвернулся и стал копаться в земле.

Хозяйка и гости о чём-то говорили. Потом пошли по саду. Взглянули на огород. Фрау Мазер сказала:

– На сегодня ваша работа закончена.

А Берг (это был он) спросил:

– Кто это у вас?

– Я беру в лагере пленных для помощи по хозяйству.

Я не смотрел в их сторону и думал, что меня не узнали. Однако напрасно. Берг увлечённо заговорил о чём-то с хозяйкой. А Людмила подошла ко мне. Я вынужден был посмотреть на неё. Она молчала и пристально смотрела мне в глаза. Потом произнесла одно лишь слово: «Жди». И быстро вернулась к хозяйке и Бергу. Меня с товарищем отправили в лагерь.

Через неделю фрау Мазер взяла меня в город за покупками. Я добросовестно исполнял роль грузчика. Когда она ушла в магазин, подъехала машина, открылась дверца, и Людмила поманила меня пальцем.

– Скорее! Ложись между сиденьями.

Я нырнул в машину. Думал, что мы сейчас помчимся на огромной скорости. Но Людмила дождалась фрау Мазер. Они стали оживлённо болтать. На прощание расцеловались, и мы спокойно поехали дальше. Всё это время я лежал, замерев, между сиденьями. Мы остановились около клиники.

– Я сейчас, – сказала Людмила.

Через некоторое время она вышла вместе с доктором. Он сел в машину, и мы ехали около часа. Небольшой уютный домик с палисадником приветливо принял нас. Всё просто. Мой побег был спокойным, без единого выстрела и трагедий. Я прожил у доктора неделю. За это время отмылся, слегка отъелся, стал похож на обычного человека. Людмилу я больше не видел. Доктор был приветлив, но очень скуп на слова. Через неделю он меня отвёз в Берлин. В Берлине я влился в отряд сопротивления и выполнял задания доктора, одновременно официально я был родственником и вторым доктором его клиники.

Здесь я понял происхождение братства между людьми. Мы стали братьями в своей борьбе против фашистов и фашизма; это был тот узел, который связывал людей разных национальностей, разных стран, разных убеждений в единый узел.

Ни Людмилу, ни Берга я у доктора не встречал. Но поручения мне доктор давал регулярно. Значит, были незаметные тайные каналы связи.

Неожиданные гости

В годовщину смерти Михаила Михайловича приехали неожиданные гости: пожилой мужчина с родственником. Невысокого роста, черноглазый, круглолицый, с шапкой седых кудрявых волос, незнакомец был весьма обаятельным, общительным и располагающим к себе человеком. Несмотря на возраст, его глаза были детски чисты и наивны.

– Зеников Андрей Григорьевич, – представился он. Приветливая улыбка осветила его лицо. – Я хотел бы видеть Михаила Михайловича.

– Простите, Михаила Михайловича нет, – сказал Роман.

– Вы, очевидно, сын Михаила Михайловича? Отец вам ничего про меня не рассказывал?

– Нет. Я не знаю вас.

– Мы встречались с вашим отцом на прииске Фролыч на Колыме в тысяча девятьсот тридцать восьмом – тридцать девятом годах. А потом наши пути разошлись. Я пишу книгу о Колыме, и мне очень хотелось поговорить с ним. События того времени принадлежат истории, очень интересны и, я бы сказал, необыкновенны.