Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

Максим Викторович Пулькин

Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

© Пулькин М.В., 2013

© Яворский И.Р. Оформление и верстка, 2013

© Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2013

© Институт языка, литературы и истории КарНЦ РАН, 2013

Введение

Историография проблемы, характеристика источников

Церковный Раскол середины XVII в. стал одним из наиболее трагических событий в российской истории. Современник, неизвестный старообрядческий автор, описывал ситуацию следующим образом: «претвориша бо ся пастырие в волчее естество и разсвирипеша на стадо Христовых овец и разгнашая по горам и пропастям земным»[1]. Среди всего множества экстраординарных происшествий, связанных со становлением старообрядческого движения, самосожжения по праву занимают особое место. Вызванные церковным расколом многочисленные яркие события и по сей день являются предметом самого пристального внимания историков. При этом в значительной части научной литературы, в той или иной мере затрагивающей проблематику, связанную со старообрядчеством, отразилось априорное представление о самосожжениях как о вынужденной мере, вызванной беспощадными гонениями на сторонников «древлего благочестия». Можно предположить, что авторы оказались в плену у существующего не только в обыденном сознании, но, к сожалению, и в специальной литературе устойчивого предубеждения. В соответствии с ним старообрядчество представляется не как чрезвычайно пестрое, многообразное, разнохарактерное общественно-религиозное движение, а как единое, монолитное, внутренне непротиворечивое явление[2]. Этот стереотип нашел отражение как в художественной литературе, так и в произведениях некоторых современных историков. Одновременно существует, поддерживается и тщательно оберегается от посягательств инакомыслящих представление о старообрядцах как сообществе верующих, наделенных несомненными литературными талантами и трудолюбием, хранящих в неприкосновенности культурное наследие старой Руси.

В этом случае действительно непросто понять, почему для одних приверженцев старообрядческого вероучения спасение от «мира Антихриста» в огне представлялось единственно возможным путем, а другие смогли адаптироваться в принявшем никоновские реформы российском обществе и занять в нем престижное положение: стать богатыми купцами, знаменитыми меценатами и даже депутатами первых созывов Государственной Думы. Изучение старообрядческих произведений, посвященных проблеме массовых самоубийств, а также следственных дел о «гарях», позволяет увидеть иную, зачастую незнакомую современному читателю картину самосожжений – продуманного мероприятия, которому предшествовали серьезные, трагические размышления и напряженная, неустанная деятельность его участников. По поводу «гарей» велись длительные ожесточенные богословские споры образованных и литературно одаренных старообрядческих наставников. При этом далеко не все из них безоговорочно поддерживали зловещую идею организации массовых ритуальных самоубийств.

Развернувшийся в конце XVII в., вскоре после никоновских реформ, богословский спор о допустимости ритуального суицида решал судьбу «древлего благочестия». Одни наиболее радикальные приверженцы старой веры погибли добровольной смертью, а многие другие – предпочли жизнь и создали великую старообрядческую культуру. Вероятнее всего, сторонники самосожжений и других менее распространенных способов «самогубительной смерти» оказались в меньшинстве даже в старообрядческой среде. Таким образом, исследование самосожжений позволяет, во-первых, преодолеть стереотипы, существующие в отношении старообрядчества, а во-вторых, – полнее представить сложную, драматическую и многокрасочную палитру религиозной жизни России в середине XVII–XIX в.

Обзор литературы о самосожжениях

Первыми историками самосожжений стали сами старообрядцы – современники трагических событий. В ряде исторических трудов, созданных в конце XVII – первой половине XVIII в. выговскими писателями Иваном Филипповым[3], Семеном Денисовым[4] и другими менее известными старообрядческими литераторами[5], воспроизведена впечатляющая картина распространения самосожжений на обширных пространствах Российского государства, преимущественно в Сибири и на Европейском Севере. Их суждения заложили основы долгой, устойчивой памяти о массовых самоубийствах в старообрядческой среде. При этом «гари» нередко рассматривались указанными авторами как единственный приемлемый путь к спасению души для каждого истинно верующего человека в тот тяжкий период истории Руси, когда внезапно были повреждены основы «древлего благочестия».

Наряду со старообрядцами, первыми историографами самосожжений стали ярые противники «огненной смерти». В их числе важное место основоположника серии обличительных работ занял сибирский митрополит Игнатий (И.С. Римский-Корсаков). Послания, написанные им за время пастырской деятельности в 1693–1701 г., содержали краткую историю самосожжений, произошедших в Сибири, яркие, эмоциональные характеристики отдельных предводителей старообрядцев, склонных к массовым самоубийствам[6]. Митрополит Игнатий обвинял старообрядцев в регулярном использовании колдовства для организации самосожжений, связях с нечистой силой, ужасной гибели множества невинных людей. Его труд в начале XVIII в. продолжил канонизированный впоследствии Русской православной церковью митрополит Димитрий Ростовский (Д. С. Туптало)[7] – в то время «наиболее просвещенный идеолог официальной церкви»[8]. Произведения обоих этих авторов часто используются историками в качестве важнейшего, а порой и единственного источника сведений о некоторых старообрядческих самосожжениях.

Собственно научное исследование старообрядческих «гарей» началось значительно позже. Первый этап анализа обстоятельств самосожжений был связан с практическими потребностями миссионерской деятельности Русской православной церкви в конце XVII – начале XVIII в.: широко развернувшейся полемикой с многочисленными и влиятельными старообрядческими наставниками и их последователями. Благодаря пристальному вниманию ученых к проблемам возникновения и эволюции старообрядческого вероучения, самосожжениям и другим формам «самогубительной смерти» уделялось значительное внимание в исторических исследованиях XIX – начала XX в. По сути дела, именно самосожжения стали наиболее тяжким обвинением против старообрядцев. Оно активно использовалось разными авторами как при полемике с ними, так и для устрашения их потенциальных сторонников из числа неискушенных в вопросах веры, колеблющихся между «древлим благочестием» и господствующей церковью мирян, которых на Руси всегда было немало. При этом главным объектом дискуссий стал вопрос о том, являлось ли самосожжение продуманной и богословски обоснованной формой протеста, т. е. мероприятием, требующим длительной и тщательной подготовки, или стало актом отчаяния преследуемых властями религиозных диссидентов.

Вышедшие немного позднее обличительные труды содержали резкую критику старообрядческих «заблуждений», но не конкретный фактический материал. Так, в 1720-х гг. появилось краткое произведение Феофана Прокоповича. По заданию императора Петра I он написал небольшой труд, направленный против самосожжений и адресованный широкому кругу потенциальных жертв «гарей»[9] (это важное произведение подробно проанализировано мной ниже). Затем в пропагандистской работе наступил длительный перерыв. В январе 1762 г. появился именной указ «О прекращении исследований о самосожигателях»[10], в котором содержались суждения, существенным образом корректирующие мнения современников. В нем объявлялось, что самосожжения старообрядцев, происходившие к тому времени уже в течение столетия, стали прямым логическим следствием «причиняемых им по одному их расколу притеснений и забирания под караул».

Эта тенденция в осмыслении самосожжений лишь в незначительной мере была представлена в XVIII в. В XIX–XX столетиях она получила развитие в работах ряда историков (о которых речь пойдет далее) и сохраняет актуальность по сей день. После значительного (в несколько десятилетий) перерыва череду обличительных произведений завершила объемистая книга протоиерея Андрея Иоаннова (А.И. Журавлева), написанная с новых, рационалистических позиций. Данное произведение благодаря эмоциональному стилю и актуальной тематике стало популярным и неоднократно переиздавалось в последней четверти XVIII столетия[11]. Те из современников, кто не принадлежал к духовному сословию, относились к старообрядческой проблематике гораздо более равнодушно. В дворянской историографии XVIII в., как вполне справедливо указывает В.С. Румянцева, «тема антицерковного движения специально не разрабатывалась»[12]. Начавшиеся затем правительственные гонения на старообрядчество «вплоть до середины 50-х гг. XIX в. исключали всякую возможность беспристрастного анализа существа проблемы на страницах легальной печати»[13].

Во второй половине XIX столетия исследование феномена массовых самосожжений продолжилось. Впрочем, новые исследователи «гарей» недалеко ушли от своих предшественников. Они не порывали до конца связь с духовной проповедью и явно не отказывались от публицистического стиля. Подробные сведения о некоторых самосожжениях, произошедших в XVII в., содержатся в монографии видного представителя «церковно-обличительного» направления в историографии старообрядчества, ректора Петербургской духовной академии ей. Винницкого Макария (М.П. Булгакова, впоследствии – митр. Московского)[14]. Он подробно изложил современную ему церковную точку зрения на одну из самых мрачных сторон старообрядческой истории – теоретическое оправдание и практическое осуществление ритуального суицида в значительных масштабах и на обширных территориях. Однако честь начала полуторавековой, не утихнувшей и до настоящего времени интенсивной дискуссии о причинах добровольных самосожжений, самоутоплений, самозакланий принадлежит его последователям.

Вскоре после издания труда Макария в «Православном собеседнике» появилась безымянная статья, посвященная причинам разделения старообрядцев на «многие мелкие толки». Некоторые представители этих толков, как указывал неизвестный автор статьи, «готовы были умирать, проповедовали смерть и действительно умирали за мнимо-старую веру». Но другие, менее радикальные старообрядцы, говорилось далее, «отвергали это мнимо-мученическое крещение огнем»[15]. К числу активных сторонников самосожжений автор вполне обоснованно относил беспоповцев: даниловцев и особенно филипповцев[16]. Эта же идея в полную силу прозвучала в труде бакалавра Санкт-Петербургской духовной академии И Нильского. В бурные первые годы становления старообрядческого вероучения «безрассудные ревнители старины до того увлекались, под влиянием грозных предсказаний фанатиков, что с решительностью всходили на костры, обрекая себя на сожжение, чтобы только избежать мук антихристовых»[17]. Продолжая свои рассуждения, И Нильский задался целью показать, что «у раскольников действительно есть учение о необходимости, для спасения “в настоящие антихристовы времена”, самоубийства»[18]. Приведенное им документальное свидетельство о добровольной смерти старообрядцев носило частный характер и не могло послужить серьезным аргументом.

Одновременно в 1860-е гг. мрачную загадку, связанную с причинами самосожжений, пытался решить И. Добротворский. Этот автор категорически отрицал прямую взаимосвязь между гонениями на старообрядцев и «гарями». «Законные меры, – полагал он, – простираются на всех раскольников, самосожигательство же свойственно только некоторым раскольническим сектам», причем самосожжения происходят и в тех местах, где правительством «не употреблялись особенно строгие меры»[19]. Выводы, к которым приходит автор, со всей очевидностью показывают, что он принадлежал к числу противников веротерпимости и уступок власти старообрядцам России. Его жесткая позиция проявилась и в частном вопросе о «гарях». Как указывал Добротворский, «никакая снисходительность законов, никакая веротерпимость не может остановить одиночных, по крайней мере, самоубийств»[20]. Так сложнейший вопрос о причинах самосожжения оказался наконец поставлен. Но первая попытка ответить на него относится к следующему десятилетию. Развернувшаяся впоследствии интенсивная дискуссия привела к тому, что в центре внимания историков оказались причины ритуального суицида. Это существенно облегчает создание историографического обзора по проблемам самосожжений. Но сегодня преодоление сложившегося за многие годы исследовательского стереотипа потребует от историков немалых усилий.

Более определенно о своем восприятии старообрядческих самоубийств заявлял А.А. Павлов[21]. Он полагал, что «самосожигательство есть догмат, а не крайний исход борьбы за действительно устроенные догматы». С аналогичных позиций самосожжения рассматривали А.В. Арсеньев[22], И. Сырцов[23]. Опираясь на сибирские материалы, этот же взгляд отстаивал протоиерей Д.Н. Беликов: «для спасения от Антихриста, – писал он, – самосожигательства повторялись то и дело»[24]. С опорой на материалы о самопогребениях Г. Федоров отстаивал тезис о явных эсхатологических истоках старообрядческого суицида[25]. Известный российский ученый-богослов, профессор Московского императорского университета А.С. Павлов утверждал, что старообрядцы считали самосожжение «огненным крещением», необходимость которого они «доказывали тем, что антихрист осквернил все стихии, кроме огня всеочищающего, и что лучше принять огненное крещение самим, чем от антихриста»[26]. Сходные идеи высказывал в своем труде о самосожигателях Н. Загоскин. Он полагал, что самосожжения связаны со стремлением «добровольно покинуть земной мир, лишенный, благодаря церковным новшествам, благодати и путей к спасению»[27]. Идея об эсхатологических настроениях как основной причине ритуального суицида вскоре также получила поддержку за рубежом. Профессор Лейпцигского университета И. Геринг утверждал, что главными проповедниками самосожжений стали филипповцы. Однако и все другие старообрядцы, представители разных толков, расценивали огонь как стихию, уничтожающую грехи[28], что послужило своего рода религиозно-догматическим обоснованием самосожжений.

Противоположная точка зрения на причины массовых самоубийств также не замедлила проявиться. Но на первых порах она нашла поддержку у небольшого числа специалистов. Известный публикатор старообрядческих текстов Г. Есипов высказал предположение, что все «гари» происходили по одной причине: вследствие «поисков правительства для захвата раскольников»[29]. Вслед за ним другой известный исследователь истории старообрядчества М.И. Лилеев писал, что самосожжения стали непосредственным результатом правительственных гонений на сторонников «древлего благочестия»[30]. Исследователь истории русской церкви конца XVII в. Г.А. Скворцов полагал, что «если раскольники не видели возможности возобладать над православными или укрыться и оборониться от гражданских и церковных властей, то прибегали к изуверному самосожигательству»[31]. Компромиссная позиция в разгоревшемся споре двух крайностей сформировалась весьма быстро. Одним из первых ее высказал А. С. Пругавин[32]. Он полагал, что алгоритм поведения самосожигателей постепенно эволюционировал от спонтанных действий, продиктованных сильнейшим отчаянием, к сознательным, хладнокровно спланированным мероприятиям. По его мнению, «раскольники-беспоповцы смотрели на самосожжение как на дело вполне богоугодное, спасительное для души». Но в распространении самосожжений, писал А.С. Пругавин, усматривается определенная закономерность. Первые самосожжения староверов «были делом отчаяния, панического страха пред всесильным врагом». Впоследствии, «с течением времени, самосожжение превратилось в ужасающую эпидемию, беспримерную в истории человечества»[33].

Примерно такой же «психологической» точки зрения придерживался православный священник и историк Церкви А. Синайский. Он полагал, что «если раскольники решались на самосожжение ради крестного знамения, то еще более было других поводов и серьезных причин, <…> побуждавших их к такому же печальному исходу; сюда могут быть отнесены испытанные житейские лишения, <…> и неуверенность в благополучии не только будущности, но и завтрашнего дня»[34]. На рубеже XIX и XX вв. этот вывод прозвучал еще раз – в подробном исследовании А.К. Бороздина, посвященном биографии протопопа Аввакума. Нельзя не заметить, что суждения историка в данном случае отличались несколько странной логикой. Как полагал Бороздин, «быть может, на практике все случаи самосожжения объяснялись исключительно страхом отдаться в руки еретической власти, но в теории могло быть самоистребление и без этого внешнего побуждения»[35].

Первые итоги развернувшихся дискуссий по поводу старообрядческих самосожжений подведены в небольшой монографии Д.И. Сапожникова[36] – автора первого, хотя и небольшого, но до настоящего времени единственного специального монографического исследования о «гарях», происходивших в середине XVII–XIX в. по всей России. Категорически отрицая прямую связь между правительственными гонениями на старообрядцев и массовыми «гарями», он полагал, что самосожжения связаны с деятельностью ряда старообрядческих толков, являясь неотъемлемой частью их вероучения и обрядовой практики[37]. Д.И. Сапожников ввел в научный оборот несколько важных новых документов, опирался на некоторые архивные следственные дела о самосожжениях. Однако он оперировал относительно небольшим количеством источников, которые к тому времени (конец XIX в.) находились в распоряжении ученых. В частности, он не использовал старообрядческие полемические сочинения об «огненной смерти», не ставил перед собой задачу исследования памяти о самосожжениях старообрядцев и т. д.

Опыт обобщающего исследования самосожжений нашел продолжение в трудах П.С. Смирнова – по утверждению современных исследователей, «крупнейшего ученого духовно-академической школы»[38]. Проанализировав огромный корпус источников старообрядческого происхождения и труды разнообразных противников самосожигателей, Смирнов приходит к выводу о том, что самосожжение являлось своеобразным направлением старообрядческого вероучения со своим собственным основоположником (иноком Капитоном), конкретной территорией возникновения (местом, где «было скопище учеников Капитона»), причинами возникновения («мысли о последних днях мира»)[39]. Для П.С. Смирнова была вполне очевидна мысль о взаимосвязи между учением первых проповедников старообрядчества и самосожжениями. Он резко отрицательно отзывался о тех теориях, которые связывали самосожжения с постоянными преследованиями старообрядцев со стороны власть предержащих: «Говорили и говорят, что самоистребления были следствием преследований против раскольников, выходом из неравной борьбы с сильнейшей властью; но при таком понимании остаются без объяснения те многочисленные случаи самоистребления, которые не были вызваны никакими преследованиями»[40]. В его изложении беспоповское вероучение, тесно связанное с «гарями», выглядело предельно радикально: «Крещения нет, покаяния нет, нет и какого бы то ни было средства благодатного освящения». Для истинных верующих осталось теперь «только одно – крещение огнем и постом и покаяние огнем и постом»[41]. Мощное воздействие на формирование учения о самосожжении оказал влиятельный протопоп Аввакум: если бы не его авторитетное слово, «самоистребление не достигло бы своих ужасающих размеров»[42]. Наконец, полагал П.С. Смирнов, учение о спасении огнем возникло и развивалось под ощутимым воздействием беспоповства – массового течения в старообрядчестве: «самоистребление возникло там, где соседями были хлысты, зародилось оно именно в беспоповщине»[43].

Затруднения, неизбежно возникающие при выяснении причин самосожжений, приводили к попыткам связать их с кратковременным массовым умопомрачением или распространенными психическими заболеваниями. Первая попытка такого рода стала историографическим курьезом. П. Андреев объявил самосожжения следствием пиромании[44]. Новое, значительно более основательное начинание в этой сфере принадлежит известному психиатру И.А. Сикорскому. Он подготовил подробный профессиональный анализ массового самопогребения религиозных фанатиков в середине XIX в. Исследование, проведенное знакомым с историческими источниками врачом-психиатром, представляет интерес для изучения всех других форм старообрядческих самоубийств на религиозной почве, в том числе и самосожжений. И.А. Сикорский категорически отрицал взаимосвязь между старообрядческими «вольными смертями» и правительственными гонениями на приверженцев «древлего благочестия». «Политическая жизнь, – писал он, – социальные бедствия, преследования правительств скорее вызывают появление мятежей, активного сопротивления, в самоистреблениях мы имеем дело с психологическим явлением глубоко пассивного типа. Этой своей стороной самоистребление ближе всего подходит к явлениям патологическим»[45]. Существенный вклад в исследование самосожжений внес знаменитый психиатр В.М. Бехтерев. По его мнению, «убеждения раскольников <…> создают почву для самоистребительных стремлений; но отсюда до массового самосожжения <…> еще далеко». Основой для воплощения идеи о самосожжениях в действительности стала изоляция от внешнего мира: «при этих-то условиях самоистребительная проповедь и находит себе благодатную почву»[46]. Важные наблюдения о некоторых психологических основах самоистребления старообрядцев высказал П. Мухин. Он полагал, что «большинство подвергающих себя самоистреблению <…> отличается только умственным убожеством при большой глубине и искренности веры»[47]. К сожалению, психологическое исследование причин самосожжений не получило продолжения в XX в. Однако для целей данного исследования существенное значение имеют труды ряда известных зарубежных и отечественных психологов (прежде всего, Э. Шнейдмана и Э. Гроллмана), опубликованные в научных работах, целиком посвященных разнообразным проблемам суицида[48].

Изредка, как говорилось выше, историками предпринимались попытки отождествить идеологию самосожигателей с каким-либо отдельным радикальным старообрядческим толком. Эту историографическую «традицию» заложил в конце XVIII в. протоиерей Андрей Иоаннов (Журавлев)[49], который связывал самосожжения исключительно с деятельностью «филиппанов» (т. е. филипповского толка). У большинства исследователей эти предположения никогда не находили поддержки. Но есть и исключения. Так, иногда в исторических трудах самосожжения без особых оснований связывают со старообрядческим толком, получившим название «нетовщина». Его приверженцы отрицали все таинства церкви «и в качестве выхода из “царства Антихриста” призывали своих последователей к самоубийствам и самосожжениям»[50]. Первым такую точку зрения высказал в конце XIX в. священник А. Синайский[51].

Таким образом, хотя дореволюционная историческая наука рассматривает церковный раскол «фрагментарно или предельно обобщенно»[52], на страницах трудов ее представителей для самосожжений все же нашлось заметное место. Специалисты разных областей гуманитарного знания, трудившиеся до 1917 г., заложили серьезные основы для изучения старообрядческих самосожжений, а ряд созданных ими трудов, связанных с исследованием самосожжений, остаются непревзойденными до настоящего времени.

После 1917 г. интерес к проблеме самосожжений заметно уменьшился. Исследование идеологии старообрядчества вообще и самосожжений – в частности, продолжилось в трудах историков-эмигрантов. Выдающуюся роль среди них сыграл С. Зеньковский[53], подробно изучивший предпосылки, становление и эволюцию «древлего благочестия» в XVII в. Его труд является одним из наиболее значимых свидетельств в пользу той концепции, в соответствии с которой самосожжения являлись хладнокровно совершаемым обрядом, а вовсе не актом отчаяния преследуемых властями старообрядцев. Хронологические рамки данного исследования ограничивались первыми годами становления и развития старообрядческого вероучения. Автору по вполне понятным причинам остались не знакомы архивные источники и ряд опубликованных в советское время важных документов о самосожжениях, происходивших в России в конце XVII в.

В 1960-е гг. внимание историков к проблеме самосожжений вновь постепенно начало возрастать. Но теперь на первый план вышла та концепция, которая прежде безоговорочно отвергалась большинством ученых. В книге Е.Ф. Грекулова (издана в 1964 г.), посвященной «православной инквизиции» в России, идея о том, что самосожжения стали следствием старообрядческого вероучения, категорически отвергалась: «Самосожжение часто объясняется причинами мистического характера. <…> Это, однако, неправильно. Самосожжение, особенно в начале его распространения, не было догматом какой-нибудь секты, в нем проявлялось крайнее отчаяние людей, затравленных беспощадным преследованием со стороны правительства и церкви»[54]. «Одной из пассивных форм социального протеста» называл самосожжения и другой советский исследователь – В.Г. Карцев[55]. Он полагал, что «тысячи людей сжигали сами себя и своих детей “добровольно”, но лишь потому, что всякий из них каждую минуту рисковал быть сожженным против воли на инквизиционном костре»[56].