Забытое убийство

В этот раз к немецким националистам присоединились депутаты из Христианской партии. Дело дошло того, что на трибуне и рядом с ней разворачивались, по словам историка Андреаса Бёше, «жуткие сцены» и звучали «ужасные речи». В них преимущественно упоминался всемогущий директор парламентской канцелярии Генрих Риттер фон Хальбан из рода Блюменштоков, в котором пангерманисты видели инициатора последних репрессий в Галиции.

Генрих Хальбан (1846–1902) был одним из двух сыновей краковского профессора-офтальмолога Лео Блюменштока. Он, в отличие от отца, уже носил фамилию Хальбан и учился на юридическом факультете, занимаясь журналистикой. Политическая карьера Хальбана началась с принятия христианства, которое стало для него синонимом обретения социального статуса. Его женой была сестра лидера социалистов Виктора Адлера и, соответственно, – тетка печально известного террориста Фридриха Адлера.

Польское происхождение Хальбана позволило ему сделать превосходную карьеру при польских министр-президентах. Когда в 1870 году главой правительства стал Потоцкий, он назначил Хальбана сотрудником канцелярии, где тот занимался составлением правительственных документов, направленных на польское господство. Наибольшую известность Хальбан получил в 1879 году с приходом к власти правительства графа Тааффе[21], который в 1885 году сделал его надворным советником. Годом позже Тааффе назначил его начальником главной канцелярии парламента. Таким образом, Хальбану были доверены все решения, связанные с парламентскими партиями, в том числе и силовые. Именно тогда с подачи Тааффе имя начальника канцелярии было облагорожено титулом «Риттер фон Хальбан», дабы о фамилии Блюменшток никто не вспоминал. Но и это еще не было вершиной его карьеры: Хальбан сделался поистине всемогущей фигурой, когда министр-президентом Цислейтании стал его земляк из Галиции граф Бадени. С 1895 года Хальбан принимал все исполнительные решения, в том числе о подавлении восстаний в отдельных областях страны, поэтому нажил много врагов. Происхождение Хальбана способствовало обострению ксенофобских настроений в парламенте. С отставкой Бадени Хальбан утратил свое могущество и ушел из политики.

Ужасные речи, произносимые в стенах высшего законодательного учреждения империи, выглядели в те консервативные времена конца XIX века действительно невероятно.

Депутат Шнайдер. Пусть еврей Блюменшток убирается отсюда! Он должен уйти!

Председательствующий (хладнокровно). Слово для разъяснения я предоставляю графу Штюрку.

Громкие крики возмущения, в зале шум и свист.

Депутат Шнайдер[22]. Еврей Блюменшток – вон!

Депутат доктор Лехер[23] (Председательствующему). Ублюдок! Подлец! Подлец!

Депутат доктор Ярошевич[24] (Председательствующему). Вы некомпетентны!

Депутат доктор Гросс[25]. Предатель!

Депутат Глёкнер[26] (Председательствующему). Вызовите полицию!

Депутат Ярошевич. Кровь галицийских крестьян на ваших руках!

Депутат Билолавек[27]. Долой Блюменштока!

Депутат Кинман[28]. Конечно! Это Хальбан отдал приказ, пора его остановить.

На ступенях лестницы в конце зала появляется министр-президент граф Бадени.

Депутат Ярошевич (в сторону Бадени). Он выступал и против русинских крестьян!

Депутат Кизеветтер[29]. Политика поляков! В этом доме хозяйничает полиция!

Депутат доктор Поммер[30] (Председательствующему). Вы недостойны здесь находиться! Вон отсюда! Убийцы в парламенте! Прочь!

Депутат Глёкнер (Председательствующему). Это же революция!

Депутат Лехер. В другой стране вас бы повесили! Бесстыжая задница! Негодяй! Мерзавец![31]

После того, как Карл Глёкнер успел крикнуть председательствующему Абрагамовичу: «Это же революция!», в трибуну полетели щепки, и в зале разыгралось побоище. При этом Абрагамович, известный своим поразительным хладнокровием, совершенно невозмутимо продолжал исполнять свои обязанности, а из коридора вошли два полицейских наряда и под конвоем вывели из зала немецких лидеров Георга Шёнерера и Карла Вольфа[32].

По разнообразию мандатов и партийной принадлежности участников этой акции можно сделать вывод, что против Бадени и его чиновников сплотились на тот момент все, кроме немногочисленных центристов, целью которых было лишь соблюдение равновесия и собственное положение в Вене, а это также не способствовало популярности – ни их самих, ни правительства. Однако при такой взрывоопасной ситуации большинство все-таки выступило за наведение порядка в парламенте и приняло «предложение Фалькенгайна»[33], по которому президент получал право удалять особенно буйных депутатов из зала заседаний на три дня, а с согласия палаты – даже на тридцать дней.

После удаления лидеров немецкой фракции вице-президент парламента Карел Крамарж[34] оставил в рейхсрате полицейский наряд, но скандалы и националистические выкрики не прекращались. Население столицы было на стороне немцев, и столкновения между народом и полицией продолжались весь день. Это было время, когда рабочее и студенческое движение носило ярко выраженный националистический, прогерманский характер. Студенты и рабочие требовали отставки Бадени, что привело к новым кровавым боям демонстрантов с войсками, продолжавшимся всю субботу.

Субботним вечером 27 ноября 1897 года Бадени вошел в кабинет императора и положил перед ним прошение об отставке. Новый кабинет формировал бывший министр народного просвещения барон Гауч.

* * *

В столице Тироля Инсбруке тоже было в те дни неспокойно. Еще накануне отставки министр-президента Бадени начались демонстрации немцев против своих депутатов – тирольских представителей в венском парламенте Макса Капферера[35] и Генриха Фёрга[36], проголосовавших за введение «закона Фалькенгайна», ограничившего права немецкой фракции. Участники демонстрации говорили, что это соглашательство с австрийским правительством: пока пангерманисты Шёнерер и Вольф защищают права немецких парламентариев и подвергаются нападкам полиции, избранные тирольцами Капферер и Фёрг помогают правительству вершить свое черное дело. Никто не уполномочил этих депутатов голосовать против своих товарищей, и они не считаются с мнением своих избирателей. Рейтинг Капферера и Фёрга после этих митингов упал настолько, что им угрожал отзыв из Вены.

Ранним утром в понедельник, 29 ноября, более ста студентов собрались по призыву своих лидеров. Через полчаса к ним присоединились четыреста горных и сельскохозяйственных рабочих из пригорода. Демонстрация пангерманистов – примечательно, что, как и в Вене, это были рабочие и студенты, наиболее активная часть края – с черно-красно-золотым флагом[37] отправилась к городскому совету. Член общества «Brixia» Грегор Лоб вошел в здание совета и как представитель студенчества поставил бургомистра Вильгельма Грайля в известность о проведении митинга и его антиправительственном характере. Грайль спокойно воспринял извещение Лоба. Это было в порядке вещей, учитывая, что руководство Инсбрука во главе с Грайлем и его соратником вице-мэром Эрлером принадлежало к националистической Народной партии тирольских немцев, хотя и избегало в силу своего положения радикальных методов. После демонстраций митингующие еще немного пошумели, а в казино города, принадлежавшем членам католических обществ, были выбиты стекла.

Стоит заметить, что в тот момент (еще до объединивших всех немцев университетских событий 1904 года) между самими германскими братствами особого единства не наблюдалось, и они могли в любой момент направить энергию друг на друга. Поэтому, когда распространился ложный слух, что студенческое братство «Австрия» планирует контрдемонстрацию в поддержку все тех же «соглашателей» Капферера и Фёрга, студенты «Бриксии» хотели уже штурмовать отель «Breinöß», где обычно собирались члены «Австрии». Это нападение удалось предотвратить только силами местной полиции[38]. Тем не менее, по словам австрийского историка Йохана Хольцнера, «там, где дело доходило до вопросов автономии Тироля, члены этих партий работали в тесном взаимодействии. Например, в том случае, когда венское правительство в 1904 году запланировало открыть в Инсбруке итальянский юридический факультет…».[39]

Когда таких ключевых моментов национального единения не было, братства вновь начинали внутреннюю борьбу за свои взгляды и отдельные идеологические положения.

1.2. «Элегантный “терезианец”»

Пауль Гауч фон Франкентурн (26 февраля 1851–20 апреля 1918), пришедший на смену Бадени, на самом деле бароном по рождению не был. Он был сыном комиссара полиции. Гауч учился в академической гимназии «Терезианум»[40] и на юридическом факультете Венского университета. Тем не менее он начал свою службу вовсе не в юридическом ведомстве и не в административно-политических органах, а в Министерстве просвещения, что, несомненно, говорит о характере просвещения того времени.

Гауч был чиновником до мозга костей, он считался представителем клерикальных католических кругов и противником немецкого национализма, поэтому в процессе своей просвещенческой деятельности даже предпринимал попытки изъять из школьных библиотек книги либеральной и пронемецкой направленности, а также сочинения Шиллера и братьев Гримм.

В 1888 году Гауч провел закон о студенческих корпорациях, направленный против немецких националистов.

В 1889 году предложил проект закона, предполагавший подчинение школы католической церкви, но идея Гауча встретила жесткое противодействие, и закон не дошел до обсуждения в парламенте.

Все это не мешало продвижению его карьеры. В 1890 году Гауч получил титул барона. Несмотря на жесткость и бюрократизм Гауча (а может, и благодаря им), он командовал Министерством просвещения очень долго – с 1879 по 1893 год. Одновременно с этим Гауч еще и управлял академической гимназией «Терезианум», в которой некогда сам учился.

30 ноября 1897 года на волне националистических студенческих бунтов Гауч фон Франкентурн в первый раз был назначен министр-президентом Цислейтании[41] и одновременно занял пост министра внутренних дел. Очевидно, расчет был сделан на юридический и чиновный опыт Гауча. Впоследствии он занимал пост министр-президента Цислейтании трижды (в 1897–1898, 1905–1906 и 1911 году).

Карл Грабмайр характеризовал Гауча как «типичного элегантного “терезианца”, склонного к речам и талантливым формулировкам и обладавшего тонкими манерами и дипломатической гибкостью ровно настолько, чтобы позволять себе компромиссы»[42]. Этот портрет несколько расходится с тем образом непримиримого цензора и гонителя немецкого духа, который предстает в первой половине его жизненного пути. Однако дальнейшее показало, что Грабмайр был прав, называя Гауча склонным к гибкости и компромиссам.

Несмотря на свои взгляды, Гауч пошел на некоторые послабления для немцев. Он создал чисто чиновный кабинет, не имевший отношения к парламентским партиям. Распоряжения о языках не отменили, но положение немцев временно улучшилось. Чтобы уладить партийные раздоры, Гауч отсрочил заседания рейхсрата и, воспользовавшись параграфом 14 конституции, по которому в промежутках между сессиями корона имеет право издавать законодательные меры в порядке указа, утвердил временное соглашение с Венгрией, бюджет на 1899 год и другие законопроекты. В январе была сделана попытка примирить нации, но она не удалась.

Столкнувшись с неприятием в рейхсрате такой политики, правительство Гауча перешло к форме чрезвычайных указов и постановлений. Для подавления протестов против увольнения Бадени в Праге ввели чрезвычайное положение.

Попытка найти компромисс по вопросу закона о языках тоже успеха не имела. Государство вышло из-под контроля Гауча, и в 1898 году барон-комиссар покинул пост главы правительства и на пять лет занял должность руководителя Ревизионной палаты.

Эта должность впоследствии сделалась для него «резервной», как некий тыл: еще два раза он занимал пост премьера, а после изгнания вновь отступал в тыл Ревизионной палаты.

Когда Гауч в 1898 году вышел в отставку, его место занял граф Тун-Хоенштайн – противоречивая, почти анекдотическая фигура, вызывавшая крайнюю неприязнь жителей Тироля, превративших ее в мишень для своих упражнений в остроумии.

1.3. Изворотливый хитрец

Франц Антон фон Тун-Хоенштайн (2 сентября 1847–1 ноября 1916) родился в Чехии в родовитой семье графа Фридриха фон Туна и графини Леопольдины, баронессы фон Штайн-Гуттенберг. Он учился на юридическом факультете Венского университета и служил в армии драгуном. Граф принадлежал к группе крупных землевладельцев консервативной направленности и унаследовал место отца в палате господ.

С 1883 по 1889 и с 1901 по 1911 год Тун являлся депутатом ландтага Богемии.

Назначение графа штатгальтером Богемии 5 марта 1889 года преследовало цель примирить немецкое и чешское население (естественно, и через десять лет избрание министр-президентом Цислейтании человека родом из Чехии имело все ту же цель). Но этот план и в 1889 году не сработал. Пытаясь уравнять в правах представителей обеих общин, Тун сразу столкнулся с сопротивлением и немецких националистов и младочехов. Первые опасались ослабления своих позиций в Чехии. Вторые стремились достичь национальной автономии. Предложенный Туном план примирения принят не был. В 1893 году в Праге вновь вспыхнули волнения, и Тун подавил их вооруженной силой. В процессе подавления волнений был даже раскрыт заговор тайной организации чешских анархо-синдикалистов «Омладина»[43]. Все эти жесткие меры Туна имели прямо противоположные последствия: чешская фракция только усилилась.

После победы младочехов на выборах в ландтаг 1895 года Тун-Хоенштайн покинул пост штатгальтера. Шел февраль 1896 года, и Тун был назначен обергофмейстером эрцгерцога Франца Фердинанда, однако продержался на службе лишь несколько месяцев: эрцгерцог и его обергофмейстер не переносили друг друга.

7 марта 1898 года графа Туна назначили министр-президентом Цислейтании, и одновременно он занял пост министра внутренних дел.

Конечно же, своей задачей граф Тун считал умиротворение парламента и страны. Но, как и с прежними главами кабинета, благие намерения оказались неосуществимы.

При открытии парламента 21 марта 1898 года Тун произнес великолепную примирительную речь, а новый президент палаты Фукс объявил, что пресловутый закон Фалькенгайна, унижающий парламент, отменен.

Отмена распоряжений Фалькенгайна была всего лишь полумерой, способной вызвать восхищение только у наивного обывателя. Правительства разных стран не раз шли на подобные полумеры (вроде введения женского избирательного права в России в 1907 году), чтобы временно восстановить нарушенный баланс сил и продемонстрировать свой демократизм.

Однако графа Туна многие все-таки считали изворотливым хитрецом. Соглашение с Венгрией было продлено им при помощи все того же 14 параграфа об Имперском указе. А чтобы практика постоянного применения одиозного параграфа имела хотя бы внешне законный вид, Тун принудил славянско-клерикальное большинство в парламенте избрать исполнительную комиссию, без одобрения которой не принималось ни одной меры и не выпускалось ни одного эдикта по 14 параграфу. Но деятельность этой марионеточной комиссии носила чисто формальный характер.

На повестке дня стоял все тот же вопрос, превратившийся в камень преткновения уже для пятнадцати австрийских правительств, – вопрос о языках. Кабинет графа Туна немедленно оказался в центре конфликта при обсуждении языкового законодательства. Некоторые политические круги продолжали настаивать на принятии «Закона о языках» («Sprachenverordnung»), еще внесенного Казимиром Бадени. Государственные служащие в землях со смешанным населением (особенно в Богемии и Моравии) обязаны были владеть обоими языками.

Немецкие депутаты вновь заблокировали работу рейхсрата, стремясь сорвать введение закона Бадени, и отказались поддерживать правительство, требуя назначения специальной комиссии для разработки вопроса о языках. Но Тун, подобно всем министр-президентам, враждебно настроенный по отношению к немцам и покровительствующий славянам, на это не пошел. Его настолько злили «шёнерианцы» с их германским духом и антипапским лозунгом «Долой Рим!», что он не сдержался и прямо с трибуны закричал:

– Я и сам вовсе не монах, но я, в конце концов, как и все мы, – католик! И мы не должны этого стыдиться![44]

В то же время на посту министра финансов оказался лидер младочехов Йозеф Кайцль[45], что как будто должно было помочь Туну в формировании чешского большинства. Эта пара – Тун и Кайцль – стала объектом злых стихов, скетчей и анекдотов инсбрукской сатирической печати. Пангерманисты Тироля обыгрывали в эпиграммах значение фамилий, в том числе и диалектное. Кайцль (или койцль) на тирольском диалекте означает «крест», «планида». Тун – «рыба тунец». Сатирические нападки вызывало и пристрастие Туна к громким парадам с барабанным боем и маршами.

Во втором номере только что основанной в Инсбруке газеты «Scherer» появилась эпиграмма «Дуэт» («Duett»)[46]:

Кайцлю Тун сказал: «Послушай!Хватит плакать, дорогуша!Человек несет свой Крест,И Тунца ведь кто-то съест.Но уплыть и улететь —Стоит только захотеть.Сверху нам, двоим засранцам,Виден мир, покрытый глянцем.Бейте ж громче, барабаны!Нам немецкие смутьяныСтанут больше не страшныПри разграблении страны».* * *

Однако чехи во главе с Кайцлем оказались не настолько сильны, чтобы настоять на своем и оказать поддержку кабинету министров. Вызывавшие раздор распоряжения о языках опять не были отменены. Правительство уже ничего не могло сделать, и злоупотребление 14 параграфом продолжалось. После этого парламент оказался ненадолго нейтрализован. Население облагалось новыми налогами, а Тун в упоении собственной энергией как будто вовсе забыл о существовании конституции и раздираемого страстями здания на Ринг-штрассе, действуя по своему усмотрению. И теперь уже автономная Венгрия вернула его к реальности, потребовав парламентского обсуждения общеимперского бюджета. Тогда премьер-министр, развернувшись в обратную сторону, кинулся за помощью к немцам, но те припомнили ему былую вражду и отказались вступать с ним в переговоры, пока не будут отменены распоряжения о языках.

По мнению Грабмайра, «необходимо было направлять цели и идеи немцев в конструктивное русло, чтобы сформировать общую политику национальных программ». Причем следовало «разделить все требования на две части – общую, для страны, и специальные – для регионов», однако «у Туна всякое остроумие закончилось», потому что он «слишком поздно пришел к пониманию, что ни один закон в Австрии не пройдет без участия немецкой фракции»[47].

Фривольную игру австрийского правительства с 14-м параграфом депутат назвал «абсолютизмом с фиговым листком». В то же время речь Грабмайра, произнесенная в Мерано 4 февраля 1899 года, тоже кажется совершенно идеалистичной и утопической.

«Пора обратиться лицом к народу! – взывал красноречивый тиролец. – Поздно вспоминать, сколько ошибок мы наделали за двадцать лет. Надо просто понять, что без народа не будет ни политики, ни экономики, и найти в себе мужество посмотреть ему в глаза и принять его требования!»[48] То был призыв в пустоту, красивые слова и не более. Однако в этой речи прозвучала весьма интересная лексика. Тирольский представитель заметил, что «следует различать две группы немцев – тех, которые выступают против государства и являются ирредентой, и тех, которые поддерживают государство, но тоже оказались ущемлены в своих правах»[49].

Во-первых, депутат пытался разделить и противопоставить немецкое население – провести границу между пангерманистами и конформными обывателями, которых он называет «лояльными немцами». Заигрывание с аполитичными обывателями и абстрактным «народом» – очень характерный прием для центриста.

И, во-вторых, Грабмайр впервые назвал немецких националистов итальянским словом «ирредента», что само по себе звучало несколько необычно, но на тот момент было абсолютно верно: они действительно оказались чужеродным телом в собственной немецкоязычной стране.

«К сожалению, в Австрии имеется немецкий “ирредентизм”, – писал Грабмайр. – Это те немцы, которые видят выход только в распаде Австрии и присоединении к Германии»[50].

Слова депутата звучат наивно: процесс интеграции шел уже полным ходом, и распад Австрии был лишь делом времени.

«Для лояльных немцев в государстве есть только один путь, – заявил Грабмайр, – закладывать конституционные основы для защиты национальных прав немецкого народа. Совершенно очевидно, что это должен быть отказ от исключительного господства немцев. Раз мы живем в единой империи, мы должны считаться с другими национальностями, в первую очередь со славянами. Это трезвый расчет, принимая во внимание все факторы. И здесь нет никакой политической альтернативы»[51].

Сознавал ли Грабмайр, что его слова при сложившейся ситуации звучат для всех, без исключения, немцев унизительно: как попытка воспитывать их насильственными методами, гладить по голове за послушание и «лояльность» и наказывать за радикализм? Скорее всего, он вообще об этом не думал, стремясь сохранить собственное лицо и, как он сам однажды выразился, «благополучно решить крайне сложную задачу <…>, не повредив при этом <…> собственной политической линии»[52].

Комментируя результаты своего выступления в Мерано, он говорит о том, что тирольские крупные землевладельцы пришли в восторг от его речи, заявляя, что «впервые прозвучало свободное и смелое слово», в то время как «радикалы были в ярости»[53].

Первым на меранскую речь депутата откликнулось «Восточногерманское обозрение» Карла Вольфа. В статье под названием «Некий Грабмайр» говорилось: «Давно уже нам не приходилось слышать таких предательских слов! Да ни один славянин и ни один мадьяр не позволил бы себе подобного тона по отношению к своей нации, какой позволил господин Грабмайр по отношению к собственному народу. Ни один из них никогда не пал бы столь низко, как господин Грабмайр. Он пытается развязать войну между немцами и сравнивает борцов за права и свободу с ренегатами и уголовниками, пытаясь опорочить их в глазах парламента и народа»[54].

Официальная «Triester Zeitung» от 16 февраля 1899 года по этому поводу замечала: «Живейший интерес вызывает в настоящее время ожесточенное противостояние между членом парламента доктором Грабмайром и группой Шёнерера-Вольфа. Господин Грабмайр поистине является украшением немецких левых. Среди множества посредственностей, которые в почтенном возрасте решили потопить общественную жизнь в радикализме, этот член парламента приятно удивляет не только широкими познаниями в юридической области, но и блестящим ораторским талантом. Идеальная форма его выступлений <…> удачно избегает сухого академизма, что создает чувственную динамику в соединении с политическим темпераментом, классическим стилем и даже свободой выражений»[55].

Триестская газета замечает, что радикальные призывы приведут немецкий народ к печальным последствиям, и неизвестно, какой следует искать выход из этой тяжелой ситуации. Зато «украшению немецких левых» Грабмайру, как выяснилось, и это было известно. Он пишет, что главная мысль его речи исчерпывается одной фразой: «Единственный шанс на успех – это согласие между всеми лояльными, государственно мыслящими немцами»[56]. Хорошо знакомая фраза, многократно произносимая в политической истории, но лишенная всякого практического смысла. Призывы Грабмайра к «коллективной политической воле» и «выработке мирных соглашений» уже не действовали, и не мог опытный парламентарий этого не видеть. Однако его истинная позиция становится ясна, как только он переключается с народа на действующих политиков. Грабмайр покровительственно журит их за неспособность соблюсти свое публичное лицо, которое строится «на остроумии, умении приводить аргументы, вести себя, отвечать, поскольку каждый жест политика заметен окружающим»[57].

Одним словом, «встряхнитесь, господа, на вас смотрит вся Европа». Тирада Грабмайра о визуальной роли политика настолько прозрачно указывает на его собственные убеждения, ставящие красноречие, жесты, манеры и остроумие выше здравого смысла и реальности, что дальнейшие вопросы отпадают за ненадобностью.

Но никакая речь немыслима без выводов. И Грабмайр начал сворачивать свое пространное выступление, чтобы перейти к «трем необходимым условиям дальнейшего развития государства»: общественным гарантиям для немцев (каким, он не уточнил), пересмотру нынешнего большинства в парламенте (оно состояло из чехов) и… смещению правительства Туна, которое никого уже не удовлетворяет. Это было вовремя и хитроумно.