Заговор адмирала

Маренн вернулась к камину, вытянула из зеленой пачки тонкую коричневую сигарету с ментолом, взяла зажигалку и, опустившись в кресло, закурила. Яркие языки пламени колыхались за ажурной решеткой, и было слышно, как потрескивают дрова.

«Мария-Элизабет, королева Венгрии», – подумала Маренн с грустной иронией, глядя на огонь. Ни в юности, ни два-три года назад, ни даже месяц назад правнучка Зизи не могла подумать, что такое случится.

На какое-то мгновение в памяти всплыл особняк её приёмного отца. Вспомнился просторный зал, украшенный бельгийскими гобеленами. Она стоит растерянная перед вот так же ярко разожженным камином, не зная, что сказать. Её приемный отец, Фош – тогда ещё генерал, а не маршал – сообщил ей, что к ним в гости приедет принц Эдуард, наследник английского короля Георга, и что его величество просит Мари быть благосклонной и принять предложение Эдуарда стать его женой, а со временем – королевой Англии.

«Я должна стать королевой? Но я не хочу быть королевой!» – юная Маренн едва не заплакала в той комнате, потому что совершенно не желала знакомиться с принцем Эдуардом и уезжать в Англию. Ей нравился сын простого прованского учителя – Этьен Маду, в будущем знаменитый летчик Первой мировой войны – но она не могла рассказать близким о своих чувствах. Не могла рассказать даже графине Шантал, своей немецкой бонне, фрейлине императрицы Зизи, которую маршал Фош привез с собой из Вены, чтобы графиня воспитывала Маренн как принцессу, хотя девочку и отвергли Габсбсурги.

Во всем подражающая своему идеалу, Её Величеству императрице Елизавете Австрийской, графиня Шантал очень туго затягивала корсет, носила строгие, но элегантные черные платья, подобные тем, которые носила Зизи в последние годы жизни, и даже в поведении старалась сделаться похожей на своего кумира – копировала голос, манеру поворачивать голову, улыбаться. Фрейлина императрицы видела на протяжении многих лет, как свободолюбивая Зизи вопреки характеру покорялась велению долга. Значит, должна была покоряться и воспитанница фрейлины. Графиня Шантал никогда не смогла бы понять чувств Маренн. «Вы рождены, чтобы стать королевой», – таков был бы ответ бонны. И точка.

Графиня Шантал оказала большое влияние на воспитанницу, привив ей определённый стиль в одежде и соответствующие манеры. «И если теперь люди с восторгом говорят, что я вылитая – императрица Зизи, то благодарить должны графиню Шантал. Это моя бонна сделала меня такой», – подумала Маренн, сидя в кресле перед камином в доме Шелленберга.

Возродить прежний образ в новом теле – казалось, это стало для графини Шантал смыслом существования. В своё время она ради императрицы Зизи, скитавшейся по миру, отказалась от личного счастья – разорвала помолвку, чтобы сопровождать свою госпожу повсюду. Немногие решились на такую жертву, даже ради Зизи. Графиня Шантал была рядом с императрицей, когда итальянский фанатик пронзил её заточкой, и не отходила от постели государыни, истекающей кровью, до самой последней минуты.

После гибели Зизи графиня удалилась от двора, заперлась в своем доме в Вене и никого не принимала, создав в своих покоях почти что храм императрицы. Только узнав, что в Вену привезли осиротевшую Маренн, которую предполагалось оставить на попечение венценосным родственникам, графиня Шантал покинула свои апартаменты впервые за много лет. Она прямо сказала «этому молодому французу», который привёз девочку: «Вы не знаете, что творите. Вы отдаете дитя тем, кто погубил её прабабушку и деда. Лучше отдайте малышку в приют. Только не Габсбургам. Они изуродуют её душу».

К счастью для графини, Габсбурги встретили маленькую Маренн очень холодно, поэтому Фош не хотел оставлять девочку в Вене. Однако он находился на военной службе, и ему следовало вскоре отбыть в войска. Увидев, в чём состоит затруднение, графиня сразу же предложила свою помощь, выразив готовность без сожаления покинуть Вену и ехать хоть на край света за правнучкой её драгоценной императрицы. И поехала. Нисколько не испугавшись, отправилась с Фошем и Маренн в Алжир, где без наскоков бедуинов и перестрелки не обходился ни один день.

Гизелла Шантал всегда была рядом со своей воспитанницей: в зной и в холод, под выстрелами и тогда, когда шакалы выли в горах, а их тени в свете ярко-желтой луны казались устрашающе огромными. Бонна со своей немецкой педантичностью, с вечными наставлениями и замечаниями казалась надоедливой, но всегда оставалась безгранично преданной, готовой на все – даже отдать за девочку жизнь. Графиня Шантал была по-своему нежная и заботливая. Она никогда не жаловалась, что присмотр за непоседливым ребёнком доставляет много хлопот и отнимает много сил. Если Маренн болела, Гизелла сидела у её кровати, и никогда ни разу не пропустила время приема лекарства. Бонна не забывала то, что забывали даже доктора, и была совсем как мама. Маренн и воспринимала её как маму, тем более что свою настоящую мать видела только на портретах, и долго не понимала, кто же эта молодая женщина в парадных одеяниях, которая всегда молчит. По возвращении из Алжира начался долгий период жизни во Франции. Они трое как-то быстро и по-особенному сроднились. Дошло до того, что Жюли Фош, жена будущего генерала и мать его детей, начала ревновать мужа, как если бы он завёл на стороне вторую семью. Впрочем, супругу Фоша можно было понять, потому что стареющая венская красавица, графиня Шантал, даже в зрелые годы вызывала восторги мужчин, приезжавших по делам к Фошу. Строгая, даже суровая, всегда в черном, она обладала особой статью и, стараясь во всем подражать идеалу, со временем стала настолько похожа на Зизи, что её трудно было отличить от портрета императрицы.

Нет, графиня Гизелла Шантал не была бесчувственным сухарем, как часто говорят о старых девах. Она растила маленькую Маренн так, как сама Зизи хотела растить своих детей – мягко, но настойчиво прививая необходимые знания и правила поведения, но однозначно обходясь без муштры и принудительных походов на мессы. Бонна прививала девочке интерес к природе, музыке, искусству – растила из воспитанницы саму Зизи, такую, какой та была в доме Виттельсбахов до замужества за Францем Иосифом и, в сущности, оставалась до самого конца. Не наследницу Габсбургов. И это у неё получилось. Гизелла Шантал выполнила свой долг, и если Маренн стала тем, кем она стала, – в этом есть и заслуга графини Шантал.

Маренн редко задумывалась о том, что связывает Гизеллу и Фердинанда Фоша, причём эти раздумья всегда провоцировала Жюли Фош своими скандалами. Конечно, Гизелла была старше Фоша, но разница в возрасте не могла им помешать. Другое дело – принципы, которыми руководствовалась графиня Шантал, стремившаяся быть похожей на Зизи. Конечно, у необычайно популярной императрицы были тайные поклонники, видевшие в ней прежде всего женщину, но Елизавета Австрийская никогда не опускалась до физической измены. Несомненно, Гизелла тоже сочла бы связь с женатым мужчиной пошлой и неприличной.

Никогда Маренн не замечала, чтобы Гизелла заботилась о Фоше больше, чем о ней, чтобы она уделяла ему внимание, забыв, – это просто невозможно было себе представить, – о внучке кронпринца Рудольфа. Нет, все, что было связано с Зизи, было для Гизеллы свято, и она ни на секунду не забывала своих обязанностей.

Гизелла последовала за своей воспитанницей даже на войну, когда английская королева Мария, мать принца Эдуарда, пригласила невесту сына поддержать начинание герцогини Камиллы Сэтерлэндской и работать в её госпитале. Бонна считала такой труд достойным будущей королевы, и всегда вспоминала императрицу Зизи, собственноручно перевязывавшую раненых австрийских солдат, пострадавших в сражениях под предводительством её мужа. Гизелла была рядом с Маренн, помогала ей, но не увидела, как её принцесса встретила английского художника, лейтенанта армии, потеряла голову, забыла принца и все свои обязанности. Самоотверженная графиня не увидела последствий этой влюблённости – разрыва Маренн с приёмным отцом, отказа принцу, рождения Штефана, отъезда воспитанницы в Америку. Бог помиловал графиню Шантал. Её небесная покровительница Зизи призвала её к себе, чтобы сберечь, иначе сердце Гизеллы не выдержало бы. Весь труд её жизни был пущен под откос. Все её мечты и надежды – разом.

Гизелла умерла в 1917 году, за год до окончания Первой мировой войны, пережив на год императора Франца Иосифа. Она сильно простудилась, и организм не справился с инфекцией. Все усилия врачей оказались напрасными. Маренн выхаживала бонну до последнего, надеясь на чудо и с горечью осознавая, что чуда не будет.

Гизеллу похоронили во Франции, далеко от когда-то милой её сердцу, но давно забытой Вены. Бонна умерла с надеждой. Ей было на что надеяться – всё шло к тому, что Франция и Англия выиграют войну, состоится свадьба, и юная Маренн станет частью английской королевской семьи, а позднее – королевой Англии. Перспективы представлялись радужными. Помолвка произошла, и принц был влюблен в свою невесту, как когда-то Франц Иосиф – в Зизи, но Гизелла не могла знать, что год её смерти станет фактически последним в жизни старой, привычной и понятной ей Европы, а в новой создавшейся реальности, спонтанной, яростной и революционной, Габсбургам уже не найдется места. Графиня Шантал даже не догадывалась, что осенью 1917-го в России случится переворот, в результате которого падёт одна из сильнейших монархий Европы, а вскоре после этого очень многим европейцам даже само понятие монархии покажется архаизмом!

Маренн порой думала, что даже если бы вышла за Эдуарда, то всё равно вряд ли стала бы королевой. Английское королевское семейство наверняка решило бы, что в условиях, когда империя Габсбургов перестала существовать, Эдуарду нужна другая невеста, а влюблённый Эдуард поступил бы вопреки воле родни. Маренн знала, как сделал бы принц. К тому же несколько лет назад он отрёкся от престола, чтобы жениться на любимой женщине – не на Маренн, а на некоей Уоллис Симпсон, но когда-то на её месте могла быть Маренн.

Графиня Шантал наверняка оказалась бы очень огорчена таким исходом дела, ведь бонна умерла, мечтая, что правнучка Зизи станет королевой. Теперь же, как ни странно, мечта вдруг оказалась очень близка к осуществлению. Сейчас, спустя столько лет, после самых нелепых и непредсказуемых поворотов судьбы «принцесса Маренн» вновь была поставлена перед выбором, но только теперь выбрать пришлось не между принцем и сыном сельского учителя, и не для себя лично, а для целого народа – корона или кровопролитие.

Выбор, который в итоге сделала Маренн, казался очевидным. Этому её тоже научила Гизелла – пожертвовать собой ради блага страны, вверенной тебе Господом. Это был один из уроков габсбургской монархии, казалось бы, давно забытый за ненадобностью, но вдруг ставший очень важным.

Маренн не слышала, как вошел Вальтер, и заметила его лишь тогда, когда тот положил ей руки на плечи. Его пальцы скользнули вниз, гладя присыпанную золотистой пудрой кожу в низком декольте. Маренн вздрогнула от неожиданности и повернула голову.

– О чем ты думала? – спросил Шелленберг и, наклонившись, поцеловал её волосы.

– Так, я вспоминала. Свою немецкую бонну, графиню Шантал, которая воспитывала меня. Одно время я считала её надоедливой старой девой в черном, позднее относилась к ней с нежностью, как к матери, а теперь тоскую. Я желала бы, чтобы она оказалась рядом со мной, но это невозможно. Это она мечтала, чтобы я стала королевой. Правда, не Венгрии, а Англии.

– Время сильно изменилось, теперь быть королевой – совсем не то, что даже полвека тому назад.

– Я не могла себе представить, что мне когда-нибудь придется задуматься об этом.

– Должен тебе сказать, – отозвался Вальтер, – что я, когда был мальчишкой-студентом без гроша за душой, тоже не мог себе представить, что королева из рода Габсбургов окажется в моей спальне, – он поцеловал её шею, пальцы опустились чуть ниже, лаская кожу.

– Надо благодарить фюрера, – Маренн грустно улыбнулась, – что юноша-студент возвысился, а Габсбурги, напротив, пали.

– С Габсбургами это печальная заслуга красных, – возразил Шелленберг. – Что же касается меня, да и всей Германии, то на определенном этапе наша партия, служившая возрождению и сопротивлению красной чуме, теперь сама превратилось в орудие разрушения. Само начало Второй мировой войны стало приговором для Германии, ибо было понятно, что Англия и Штаты не смирятся. Они окажут сопротивление. А они умеют драться, что бы о них ни говорили с пренебрежением наши политики. Тот самый древнегерманский дух, который превозносит доктор Геббельс, присущ и англичанам в полной мере, но если бы не Сталин, пожелавший участвовать в разделе мира, фюрер едва ли решился бы на такую авантюру. Теперь уже поздно сожалеть. Теперь пора действовать, – он помолчал немного, а затем спросил почти безразлично: – Ты, наверное, хотела бы вернуться домой? Я отправил водителя по делам, но могу попросить Ральфа отвезти тебя.

Конечно, Маренн должна была ехать, но ей очень не хотелось, поэтому она только пожала плечами:

– А ты останешься здесь? А вечером?

– Да, я теперь живу здесь, – мягко ответил Вальтер, – я окончательно ушел от Ильзе. Мне пришлось ей сказать, что никаких чувств, кроме дружеских, я к ней не испытываю, что я люблю другую женщину. Ильзе давно подозревала, и все это не стало для неё откровением, но смириться с присутствием другой женщины в моей жизни она не собирается. Это было бы оскорбительно и для Ильзе, и для меня, так что лучше расстаться.

– А как же Клаус?

– Я буду видеться с ним. Как же иначе? В конце концов они оба – и он, и Ильзе – будут продолжать жить на мою зарплату.

– Что ж, тогда я могу с полным правом приехать к тебе вечером, – решила Маренн. – А сейчас пусть Ральф меня отвезёт. К тому же он сможет лишний раз увидеться с Джилл. Она ведь тоже отправится на работу только во второй половине дня.

– Я скажу Ральфу об этом, – Вальтер улыбнулся. – Мне кажется, что такая мысль ему понравится.

Вечером «королева» из рода Габсбургов снова была у Шелленберга, в том же жилом флигеле.

Постельное белье тонкого шёлка было прохладным, и Маренн казалось, что её обнаженное тело скользит по простыням, не сминая их. Ласка Вальтера, его объятия, поцелуи, ответный жар, охвативший её, – всё слилось в едином ощущении наслаждения и полной отрешенности от времени, от реальности, от самой себя. Языки пламени плясали в камине за полупрозрачным пологом кровати. Спутанные волосы Маренн временами закрывали этот вид, густыми прядями падая ей на лицо, но когда она отбрасывала их назад, желто-красные искры огня казались ей необыкновенно яркими, своим цветом отражавшими всю полноту испытываемых ею ощущений.

Когда страсть стала угасать, Маренн вдруг ощутила всю глубину и трепетность того чувства, которое испытывал к ней Вальтер, и сердце сжалось внутри так, что, казалось, остановилось. У неё перехватило дыхание, слезы выступили на глазах, но уже не от контраста цветов, а от ощущения счастья – полного, безмятежного блаженства. Он лег рядом с ней, она обвила рукой его шею, прижавшись лбом к влажному от выступившего пота плечу. Маренн и Вальтер молчали, боясь произнести хоть звук, чтобы не спугнуть то волшебное ощущение близости, которое оба испытывали. В камине потрескивали, догорая, поленья. В темном проеме окна крупными хлопьями падал снег, и снежинки выглядели оранжевыми, отражая последние отблески пламени.

– Мы часто бываем неблагодарными, сами того не понимая, – наконец произнесла Маренн, – Только много лет спустя вдруг осознаем свою черствость.

Она откинулась на подушки и посмотрела вверх, на тюлевый полог, собранный под потолком пышной розой.

– Ты о своей бонне? – спросил Шелленберг, лениво наклонился к небольшому столику у кровати и взял сигарету из пачки. Прикурив, передал её Маренн.

– Спасибо, – кивнула женщина. – Да, о ней.

Прикурив вторую сигарету, Вальтер затянулся сам и, протянув свободную руку, снова привлек Маренн к себе.

– Она могла позволить себе быть счастливой, не думая ни о чем. Быть такой же счастливой, как я сейчас. Ведь барон фон Розенберг, кирасирский полковник, любимец Франца Иосифа, который в молодости сватался к ней, так и остался холостяком. Он снова сделал ей предложение незадолго до того, как мой приёмный отец привез меня в Вену, и только после вторичного отказа женился на певице Венской оперы. А мой приёмный отец? – Маренн пожала плечами. – В детские годы я никогда не задумывалась, каково было ему из-за нежданно-негаданно свалившихся на него забот о чужом ребенке рисковать своим собственным семейным счастьем. Да, несмотря на разрыв со своей невестой Мадлен, которая не пожелала смириться с моим существованием, Фош всё-таки нашёл себе подходящую женщину, а затем у него появились свои дети. Конечно, они ревновали его ко мне, и это отравляло ему жизнь. Никто не заставлял его особо задумываться о моей судьбе. Франц Иосиф сказал: «Ну, раз привезли её, то оставляйте. У нас много дворцов, да и фрейлин хватает. Мы найдём, где девочке жить и кому о ней позаботиться». Другой бы оставил. Ну и что, что погибший друг просил его этого не делать. Ну и что, что девочка была напугана и плакала. Оставил бы и поехал бы устраивать свою жизнь. Но он поступил иначе. И Гизелла тоже иначе распорядилась своей жизнью – не так, как многие другие дамы Вены. Я только во взрослом возрасте испытала огромную благодарность к ним обоим, – призналась Маренн негромко. – Я стала благодарна им, когда сама многое узнала в жизни: любовь, а затем горечь потерь и измены! – говоря это, женщина снова прижалась к Вальтеру, чувствуя тепло его тела. – Я поняла их жертвы. И поняла, как необдуманно поступала, какую доставила боль, во всяком случае, своему приёмному отцу. Но только вот попросить прощения мне уже не у кого. Он не дождался моего возвращения в Париж, моих запоздалых признаний. Заболел от тоски и умер. И это несмотря на то, что вся Франция боготворила его, превозносила его победу. Иной бы купался в славе, ведь о Фоше говорили, что он равен Бонапарту. К сожалению, ничто не могло его успокоить и излечить ту рану, которую я нанесла. Я опоздала. Приехала уже к могиле. К великолепному склепу в Доме инвалидов, в котором покоилось его разбитое сердце. Надеюсь на то, что с небес он смотрит на меня и знает, что я раскаиваюсь.

Голос у Маренн дрогнул, и Вальтер, успокаивая любимую, поцеловал её в висок:

– Я думаю, твой отец ни в чем не упрекал тебя. Он слишком любил тебя для этого. Если он кого и винил, то только себя. Но ему выпал выбор, какой достается только великим людям. Выбор между любимой дочерью и самой Францией. Он все сделал правильно. Он сделал то, к чему шел всю жизнь. Но большие свершения требуют ничуть не меньших жертв. И он пожертвовал самым дорогим – твоей привязанностью, твоей любовью к себе. Я думаю, он был уверен, что время примирит вас, только не дождался этого времени.

– Это правда, – согласилась Маренн.

На несколько мгновений снова воцарилось молчание. В спальне стало очень тихо. За окном шумел ветер.

Вдруг в соседней комнате зазвонил телефон. Вальтер, поцеловав Маренн в губы, встал, накинул халат:

– Это наверняка рейхсфюрер.

– Рейхсфюрер бодрствует в такое позднее время, – Маренн даже не спросила, просто недоуменно пожала плечами.

– У него много забот. К тому же пока бодрствует фюрер, он не может покинуть свой пост, никто из нас не может.

– Я знаю, – вздохнула Маренн и поудобнее устроила голову на подушках.

– Спи. Я сейчас, – Шелленберг вышел из спальни.

Было слышно, как он разговаривает по телефону.

– Да, мой рейхсфюрер. Я тоже так думаю, вы правы…Собственно этого мы и ожидали… Яволь.

Он повесил трубку.

– Есть основания полагать, – сказал, снова возвращаясь в комнату, – что Хорти получил наше сообщение по тайным каналам, мы опередили Кальтенбруннера. Завтра граф Эстерхази подтвердит ему всё. И теперь я не знаю, какая сила заставит его отправиться в Клейсхайм на встречу с фюрером. Разве только приступ слабоумия, – Вальтер грустно усмехнулся, – или из ряда вон выходящие обстоятельства. Если Хорти останется в Будапеште, осуществить агрессию, прикрывшись его именем, будет непросто. Нет никакой уверенности, что он смолчит, а тем более станет прикрывать всё это. Даже его молчание несет в себе угрозу. Если же он выступит с воззванием к народу, германские вооруженные силы ждёт серьезный отпор, не обойдется без жертв, а это даст союзникам повод вмешаться, начать бомбардировки Венгрии, например. А в дальнейшем осуществить и высадку. Это большой риск, который Кейтель и Кальтенбруннер не могут не принимать в расчет. Так что Хорти им нужен, очень нужен, живой и здоровый в их руках. Пока. Пока они не захватили страну и не взяли в свои руки все рычаги управления.

– А если адмирал всё-таки поедет в Клейсхайм? – осторожно спросила Маренн.

– Это серьезно осложнит дело, – ответил Вальтер. – Теперь, имея наше предупреждение, он сам отдаст себя в заложники, понимая, к чему всё это приведет. Я даже не могу тебе сказать, какими при этом он может руководствоваться соображениями, разумных поводов я не вижу.

– Он может решить, что, находясь внутри процесса, он как-то повлияет на него, – предположила Маренн, приподнявшись на локте. – Может рассчитывать на убеждение. Нет? Ведь он аристократ, всю жизнь провел в весьма рафинированных условиях при венском дворе. Хотя революция 1918 года и недолгая власть красных наверняка способствовали прозрению, он все-таки до конца не представляет, с кем он имеет дело. Не представляет весь этот цинизм, способность легко расторгнуть достигнутые соглашения, обмануть. Хорти привык жить по принципам. Он может просто заблуждаться. Просто оказаться неподготовленным к тому, что его ждет. Ты не находишь?

– Если он даже и заблуждался раньше, сейчас, получив наше сообщение, он должен всё прояснить для себя, – Вальтер присел на край постели. – А граф Эстерхази, который прибудет в Будапешт завтра, окончательно просветит его на этот счёт. Нет, если, имея на руках такую информацию, Хорти всё-таки решится ехать в Клейсхайм, это будет наивность ягненка, который почему-то верит, что волк не съест его, потому что сыт, а сядет играть с ним в шахматы, к примеру. Волк – хищник, и потому никогда не бывает сытым. Не надо обманываться на этот счет.

Шелленберг наклонился, привлек Маренн к себе, с нежностью поцеловал её шею.

– Я пойду в кабинет, – сказал негромко. – Отдыхай. Мне надо составить для рейхсфюрера служебную записку. Она нужна ему завтра утром.

* * *

– Это извечная проблема, которая всегда стояла перед предводителями германской армии, начиная с Мольтке-старшего и Шлиффена. Они спрашивали себя о том, где искать решение, на Востоке или на Западе, – генерал Ференц Сомбатхейи, начальник венгерского Генерального штаба встал, заложив руки за спину, подошел к окну, взглянул на аккуратно подстриженные деревья, обрамляющие аллею парка, и на заснеженный фонтан, окруженный мифологическими скульптурами. Фельдмаршал Кейтель, сидя за столом, накрытым картами, внимательно смотрел на венгра, ожидая, что же тот скажет дальше.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.