Фармацевт

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику девять лет. В небольшом дортуаре – спальной комнате на десять мальчиков – предутренняя тишина. Дику снится дом, снится отец, который рассказывает ему о подвигах славных предков, о битвах при Креси и Азенкуре. Эти рассказы для маленького Дика интереснее, увлекательней любой волшебной сказки. Мальчик улыбается во сне. И тут на него обрушивается поток ледяной воды!

Ничего не понимающий, ошеломлённый Дик резко вскакивает с кровати. Мокрая ночная рубашка облепила тело. Слышен дружный издевательский гогот. Пол рядом с кроватью Ричарда натёрт сухим мылом. Сейчас, когда на мыло попала вода, пол становится скользким, словно лёд. Ноги Ричарда разъезжаются, он нелепо взмахивает руками, падает лицом вперёд, сильно ударяется лбом и носом о кровать своего соседа по дортуару, Бобби Мюррея. Из разбитого носа течёт кровь, очень больно. А глумливый гогот всё громче.

«Обделался, обделался, обезьяний раджа обделался!» – слышит Ричард хор визгливых голосов.

Боже, какие негодяи! Они не просто вылили на него полутораквартовый кувшин холодной воды, эти мерзавцы добавили в воду ополоски спитого вчерашнего чая. И теперь его кровать выглядит так, точно он и в самом деле…

Визгливый фальцет Мюррея ввинчивается в уши: «Этот индийский недоносок испачкал своими гадкими соплями мою простынку!»

Глаза Ричарда застилает багровая пелена бешенства. Одна мысль огненным колесом крутится под бровями, наизнанку выворачивает мозг: со всеми не справиться, но хоть бы с одним! Лишь бы добраться до глотки проклятого Бобби, стиснуть её изо всех сил, до хруста, заткнуть его поганую пасть, а там – будь что будет!

Он пытается встать, но вновь поскальзывается на мыльной дорожке, падает в проход между кроватями. Тогда он обеими руками хватает белобрысого Мюррея за ногу, изо всех сил дёргает на себя. Бобби с грохотом валится рядом. Дик, оставив попытки подняться на ноги, подминает врага под себя, его руки смыкаются на горле Мюррея. Тот пронзительно визжит, ему очень страшно. Прямо перед собой Бобби видит белые от неистовой ярости глаза Ричарда. Дик сейчас готов зубами, оскаленными по-собачьи, грызть Мюррея!

Но Ричарда Стэнфорда бьют по голове. Раз, другой, третий. Десяток рук отрывает его от Бобби. И снова Дика бьют по голове. Бьют чем-то тяжёлым. Может быть, тем самым полутораквартовым глиняным кувшином? Удар силён, кувшин раскалывается на черепки, а Ричард снова рушится на скользкий грязный пол.

Следующие несколько часов Ричард запомнил плохо, он словно бы выпал из реальности. Будто бы всё происходило на дне мутного водоёма, куда почти не проникает солнечный свет, где увязаешь в иле и полусгнивших водорослях. И всплыть невозможно, голова превратилась в тяжёлую чугунную гирю, тянет вниз. Страшная сила сдавливает виски, точно в них заколачивают тупые деревянные клинья.

Но вот он приходит в себя, с трудом фокусирует взгляд. Кто это перед ним? А-а, мисс Лайза Клайтон, экономка пансионата Энтони Прайса. Старая дева, ядовитая сплетница. Ричарда мисс Клайтон терпеть не может, хотя, казалось бы, за что? А вот к его старшему брату Питеру, когда тот жил в интернате Прайса, относилась с симпатией…

Скошенный назад лоб, маленький подбородок, острый носик и быстрые чёрные глаза – всё это придавало лицу экономки неуловимое сходство с мордочкой старой, умной и злобной крысы. Не раз Дику хотелось подойти поближе и проверить, не тянется ли за ней розовый голый хвост.

Экономка глядит на Ричарда с презрительным недоброжелательством, словно на нечто противное, нечистое. Так смотрят на таракана или мокрицу.

– Ричард Стэнфорд! – скрипучим голосом говорит она, брезгливо оттопырив тонкую нижнюю губу. – Как вы смели затеять безобразную драку?! За что вы избили Роберта Мюррея? Мюррей не виноват в том, что вы, Ричард Стэнфорд, обмочились в кровати. Как вам не стыдно, Стэнфорд! Ваш старший брат никогда бы так не опозорился!

Ричард не оправдывается, он молчит, чувствуя, как обжигающая ненависть переполняет его, ещё немного, и она хлынет изо рта потоком горькой желчи. Он уже не видит противной физиономии экономки, перед глазами одна клубящаяся темнота, изредка пронзаемая сполохами багровых и голубых молний. В такие минуты не хочется жить…

«Нет, я не заплачу, – думает Дик, упрямо сжимая кулаки. – Не дождётесь вы моих слёз. Я – Стэнфорд! Я потомок древнего и славного рода, рода воинов и рыцарей. Во мне течёт их кровь, и я в ответе перед ними. Как бы мне ни было плохо, я не имею права терять достоинство. Мне просто нельзя плакать!»

Да, это помогало. Там, в Йорке, среди чужих и недобрых людей, окружённый злобными мальчишками, которые травили его, Ричард часто вспоминал рассказы отца о героических прошлых поколениях графов Стэнфордов. Сам Уильям Стэнфорд всегда очень гордился своими предками и хотел, чтобы младший сын тоже испытывал это чувство.

Было чем гордиться! Стэнфорды по праву считались одним из самых старинных и славных родов Йоркшира. Пятьсот лет назад, после битвы при Пуатье, Эдуард, Чёрный принц – так звали наследника соратники за цвет его доспехов – плашмя ударил мечом по плечу Джона Стэнфорда, посвятил его в рыцари. Там, на болотистом берегу Луары, тридцатилетний Джон нанёс таранный фланговый удар, опрокинул ряды французских арбалетчиков. Этот эпизод исторической битвы стал переломным, принёс англичанам скорую победу. Тогда у Стэнфордов появился родовой герб – вставшая на дыбы белая лошадь в красном поле. И гордый девиз: «Plus ultra!» – «Всё дальше!». С тех пор, со Столетней войны, служение интересам Англии, рыцарская верность и честь стали непреложным законом для Стэнфордов.

Веком позже, во время войны Роз, Стэнфорды показали, как они умеют быть верными. Стэнфорды с самого начала были горячими сторонниками Белой розы, стояли за Йорков. Джек Стэнфорд, внук сэра Джона, считал себя вассалом милорда герцога Глостерского, прославленного горбуна, чьё имя наводило ужас на Ланкастеров. Сэр Джек преданно служил своему доблестному сюзерену, храбро дрался в жестоких битвах гражданской войны. В те злые годы измена и предательство словно бурьян и сорная лебеда расцвели среди английского дворянства, заглушая и Белую розу Йорков, и Алую – Ланкастеров. Иные рыцари чуть ли не кичились своей беспринципностью, готовностью продать и предать кого угодно. Взять хоть бы знаменитого графа Уорвика, блестящего военачальника и убеждённого изменника!..

Так вот, ни разу в душах сэра Джека Стэнфорда и двух его младших братьев – Фрэнсиса и Найжела не шевельнулась тень предательства. Стэнфорды были верны герцогу Глостеру, когда он шёл к трону, оставались преданными слугами короля Ричарда III Йорка, сохранили верность Белой розе и тогда, когда последний король из династии Плантагенетов пал жертвой интриг и предательства, потерял корону вместе с жизнью на трижды проклятом поле битвы под Босуортом. Но вот любви и преданности Стэнфордов погибший король не потерял.

«Дикки, – говорил маленькому Ричарду отец, граф Уильям Стэнфорд, – я дал тебе имя в честь короля Ричарда Третьего. В честь великого горбуна. Я, мой мальчик, преклоняюсь перед этим человеком. Он был образцом рыцарской доблести, блестящим полководцем, умным и дальновидным политиком, последним великим королём на английском троне. Мы, Стэнфорды, всегда честно служили Англии и её королям. Твой прапрадед, сэр Роберт Стэнфорд, храбро сражался при Нейсби и сложил голову в бою с «железнобокими» Оливера Кромвеля. Но я скажу тебе, сынок: Тюдоры и Стюарты – выскочки рядом с Плантагенетами! О Виндзорах что и говорить, хоть я и чту нашу королеву Викторию… Никогда не верь злобным наветам на Ричарда Третьего. Его бессовестно оболгали, сделали в глазах потомков хитрым и жестоким чудовищем, властолюбивым маньяком, шедшим к трону по трупам. Это гнусная клевета, сын мой! Помни: историю пишут победители, и горе, если им не хватает порядочности, чтобы не смешивать побеждённых с грязью. Первый из Тюдоров, Генрих Ричмонд, Генрих Седьмой, жалкий торгаш и ничтожество по сравнению с Ричардом Йорком! Победа Ричмонда при Босуорте была бесчестной победой, Генрих купил её на французские деньги, хоть об этом предпочли быстренько позабыть. Его внучка, дочь развратницы Болейн, Елизавета, которую принято называть Великой, была превосходной королевой. Англия многим обязана ей. Тем не менее Елизавете тоже не хватило благородства на то, чтобы не лгать о последних годах короля Ричарда! Наш великий бард, Уильям Шекспир, добросовестно заблуждался, когда писал свои исторические хроники. Но я говорю тебе правду: ты должен гордиться своим именем, это имя истинного рыцаря и великого короля. Рано или поздно правда пробьёт себе дорогу, и все англичане будут с благоговением и гордостью вспоминать о Ричарде Третьем Йорке!»

О, как помогала Дику эта прививка мужества, данная ему отцом, как поддерживала она дух Ричарда в самые трудные, самые тяжёлые минуты!

Что ещё выручало юного Ричарда, давало силы жить и оставаться самим собой в удушливо-злобной атмосфере интерната Прайса, среди всеобщего презрительного недоброжелательства и травли? Сильнейшая тяга к знаниям, желание учиться, вкус к этому занятию. Дик Стэнфорд был жаден до знаний, а природа наделила его изумительной памятью, острым аналитическим умом и выраженной способностью не просто легко усваивать новое, но осмысливать его по-своему, оригинально и нестандартно.

Ричард схватывал всё буквально на лету, в том, что касается химии, физики, биологии, словом, естественных наук, мальчик проявлял феноменальную одарённость, граничащую с гениальностью. Остальные области знаний, скажем, литература, оставляли его равнодушным. Именно в Йорке перед Диком встал главный вопрос, найти ответ на который сделалось его мечтой, основной целью жизни. Правда, осознал он эту цель позже, немного повзрослев, уже вернувшись в Стэнфорд-холл.

Больше всего мальчика интересовала проблема взаимодействия души и тела человека, а ещё более конкретно: можно ли влиять на человеческую душу, влияя на тело с помощью химических и физических агентов? Можно ли вообще улучшить род человеческий, дать людям новую мораль, сделать их добрее, воздействуя на них подобным образом? Конечно, Ричард, при всех своих недюжинных способностях, был ещё слишком мал, чтобы сформулировать проблему так чётко, так определённо и в настолько точных терминах. Но на подсознательном уровне он ставил вопрос именно так.

Учитель естествознания в колледже Прайса был очень неплохой, хоть и он относился к юному Стэнфорду безо всякой теплоты. Тоже ведь можно понять человека: кому понравится, когда десятилетний мальчишка соображает куда лучше, чем ты сам? Нужно быть просто превосходным педагогом, чтобы снести такой удар по самолюбию! Но Дик всё же многое почерпнул на его уроках, хоть главным источником пополнения знаний для Дика уже тогда стало самостоятельное чтение и его загадочный дар, позволяющий мальчику видеть глубинную сущность любого вещества.

Здесь Ричарду повезло: библиотека интерната Энтони Прайса оказалась очень богатой. Было что почитать, и мальчик читал взахлёб.

Тогда-то Ричарду впервые попались очень трудные для понимания, но до чего же захватывающие трактаты великих алхимиков и натурфилософов прошлого: Альберта Великого, Парацельса, Ибн Сины, Галена… В трудах этих выдающихся мыслителей Дик с радостным удивлением натолкнулся на идею панацеи – универсального целительного средства, излечивающего от всех болезней, мечты алхимиков и врачей Средневековья. Причём панацея способна не только излечить человека, но и сделать его лучше, чище, добрее! Благотворно повлиять на его душу. Да-да, не только философский камень, способный обращать в золото всё что ни попадя, влёк естествоиспытателей прошлых веков!

И Ричард начал мечтать о том, как он найдёт или создаст такое средство. А что людей необходимо сделать добрее – хотя бы и против их воли! – мальчик успел убедиться на собственном печальном опыте.

…Йорк, колледж-пансионат сэра Энтони Прайса. Дику идёт одиннадцатый год. В этот последний год своего пребывания в колледже Дик обзавёлся подружкой. Ею стала небольшая изящная кошечка, прижившаяся на кухне пансионата. У неё была короткая ярко-рыжая шёрстка, белый треугольничек на груди и белые носочки на лапках. За цвет шкурки и пронзительно-зелёные, светящиеся в темноте глаза Ричард прозвал кошечку Sparky – Искорка.

Это полная ерунда, что кошки не способны на подлинную привязанность к человеку. Как ещё способны! Искорка, по крайней мере, явственно выделяла Ричарда из всех, как могла, старалась выказать мальчику своё дружелюбие и симпатию. Она даже сопровождала Дика, когда тот прогуливался по саду пансионата, а для кошек совместная прогулка с человеком – признак сильной к нему привязанности.

Рыжая кошечка каким-то непонятным образом узнавала, когда Ричард уходил в библиотеку колледжа и сидел там, погрузившись в очередной натурфилософский трактат или просто мечтая о чём-то своём. Тогда Искорка проникала в библиотеку, тихой незаметной тенью прокрадывалась к своему любимцу и мягко вспрыгивала на колени мальчика. Она устраивалась поудобнее, сворачивалась в пушистый клубок и заводила свою ласковую мурлыкающую песенку. И на сердце у Дика Стэнфорда становилось веселее. Он гладил кошку по тёплой спинке, чесал за ушком. Искорка поднимала голову, смотрела в глаза мальчику своими чуть раскосыми ярко-зелёными глазами. Было в её взгляде нечто древнее, загадочное, будоражащее воображение. Ричарду порой казалось, что Искорка может читать его мысли.

«Может быть, впрямь звери в чём-то мудрее людей? – думал в такие минуты Ричард. – Может быть, им открыто что-то, недоступное для нас, утраченное нами? Вот интересно, есть ли у зверей бессмертная душа? Франциск Ассизский уверял, что да. Впрочем, у Искорки она точно есть. Я в этом ничуть не сомневаюсь. И душа эта куда чище и светлее, чем многие человеческие души…»

Случалось, что ночью Искорка осторожно пробиралась в дортуар. Она подходила к кровати Ричарда, тихо вопросительно мяукала. Ричард спускал руку вниз, гладил кошку. Тогда Искорка одним быстрым движением оказывалась рядом с мальчиком, забиралась под одеяло. Она тесно прижималась к боку Ричарда, «месила тесто» лапками, слегка покалывая Дика острыми когтями. Иногда кошечка лизала его в щёку шершавым, точно маленькая тёрка, языком. Так в обнимку, под мурлыканье, становившееся всё тише, они и засыпали.

Людям, тем более детям, – а Ричард Стэнфорд, несмотря на все свои редкостные таланты и способности, всё же оставался ребёнком! – жизненно необходимо, чтобы кто-то относился к ним с теплотой и любовью. Кошка? А почему бы и нет?! Звери ведь лгать не умеют, их дружба и любовь неподдельны. В удушливом мраке всеобщего недоброжелательства, окружавшем Дика, рыжая кошка стала самой настоящей искоркой, удачно мальчик её назвал.

Человеку нужно не только, чтобы любили его, он сам тоже очень хочет кого-то любить! Без этого жизнь его пуста. Только – вот беда! – душевно прикипев к кому-нибудь, человек становится куда уязвимее.

Ричард снова встал с кровати, обхватил голову руками. Ему уже случалось испытывать всё это несчётное число раз, но легче не становилось. Скорее наоборот – душевная рана, полученная три года назад, болела всё сильнее. Он не умел избирательно выбрасывать что-то из памяти, да и не хотел Дик забывать свою Искорку.

…В тот трижды проклятый вечер он, зайдя в дортуар, увидел на кровати Искорку. Кошка, вытянувшись, лежала на подушке. Мёртвая. Её убили совсем недавно, она ещё не успела остыть и окоченеть. Ричард взял в руки мягкое, неживое тельце, и его затрясло. Голова Искорки безвольно откинулась, свесилась набок, из оскаленной пасти на руку Дика упало несколько капель тёмной крови. Ярко-зелёные глаза кошки потускнели, подёрнулись мутной сизоватой плёнкой.

Всё было ясно. Кто-то безжалостно свернул любимице Ричарда Стэнфорда шею… Кто? Да так ли уж это важно?! Они. Те, кто ненавидел и травил его, те, кто не остановился перед бессмысленной жестокостью, лишь бы причинить Ричарду боль посильнее.

О, это удалось негодяям в полной мере! Ричард стоял, широко расставив ноги, с убитой Искоркой в руках, а пол дортуара раскачивался под ним, точно палуба корабля в штормовую погоду. Он ничего не видел, лишь мутные серые ленты, похожие на болотных змей, свивались перед глазами Дика в спирали и кольца. Только колоссальным, запредельным усилием воли Стэнфорд сдерживал готовые хлынуть слёзы. Он опять остался один… Ричард всем существом своим ощущал тяжёлый ужас случившегося, он понимал: сейчас он может кого-нибудь убить, и нет той силы, которая остановит его. А может быть, он умрёт сам? Ведь невозможно, немыслимо перенести такое острое и всеобъемлющее страдание!

Кроме Стэнфорда, в этот момент в комнате были пятеро его соседей по дортуару. И, видимо, было в побелевшем, как извёстка, лице Ричарда нечто настолько жуткое, что все они, как один, не издав ни звука, осторожно вышли в коридор. Оставили Дика вдвоём с его погибшей любимицей.

В тот же вечер Ричард похоронил рыжую кошку под кустом боярышника, рядом с садовой дорожкой, по которой Искорка, задорно задрав хвост, частенько сопровождала его на прогулках.

Сегодня, глухой ноябрьской ночью, в холодной комнате Стэнфорд-холла, тот ужас и отчаяние трёхлетней давности, оскаленная мордочка мёртвой Искорки, лица и голоса его врагов вновь всплыли в памяти Дика. Дик вновь подошёл к окну, выходящему на пустоши Фламборо-Хед, прижался лбом к стеклу. Он ждал, пока немного утихнет грызущая сердце боль.

Смерть Искорки окончательно прояснила для Дика некоторые вещи.

«Люди в большинстве своём злы, убоги и пошлы, – решил для себя Дик. – Но это вовсе не означает, что никто из людей не может подняться над убожеством и пошлостью. Жил же, например, человек, чьё имя я ношу, великий король, храбрый и благородный Ричард Йорк! И те, кто выше других, должны стараться помочь этим другим, должны попытаться вытащить их из засасывающей трясины злобы и жестокости. Как? Самые сильные слова, самые прекрасные проповеди если и помогают, то ненадолго. Сам Господь устами своего сына сказал людям, как они должны жить! И что же? Изменилось за последние почти две тысячи лет что-то к лучшему? Да ведь, пожалуй, не изменилось, хоть сказано всё было предельно ясно. Значит? Значит, нужно что-то повесомее, чем слово. Что-то материальное, что-то такое, с чем не поспоришь, что-то, заставляющее человека измениться! Вот где помогла бы панацея! Только исцелять это волшебное средство должно не тела, а души людские…»

Вот так сильные люди извлекают уроки даже из своего страдания и отчаяния. И возраст тут не помеха. Не бывает вовсе бесполезного жизненного опыта, пусть даже сколь угодно горького. Потому что именно он определяет и формирует структуру личности.

Ричарду так и не удалось уснуть этой ночью. Дождавшись, пока как следует развиднеется, он оделся и вышел в сад Стэнфорд-холла.

Утро выдалось тёплым и сырым: морской бриз окончательно растрепал вчерашние тучи, а неяркое ноябрьское солнце всё же прогнало ночной холод. На голых стеблях лебеды и бурьяна, на пожухшей траве, на последних листьях лежала пушистая густая изморозь. Её игольчатые кристаллики отсверкивали гранями, переливались в солнечных лучах, медленно таяли. С деревьев срывались тяжёлые капли. От морского берега тянул зябкий ветерок. Привычно, но как-то неохотно, словно по давным-давно надоевшей обязанности, каркали растрёпанные вороны. Начинался новый день.

Глава 3

Если долго и неуклонно натягивать струну лютни, виолончели, гитары – любого подобного музыкального инструмента, – всё сильнее и сильнее, то струна непременно лопнет. Разорвётся. Но, пока этого не случилось, внешне ничего заметить нельзя: как была струна, так и остаётся струной же. Разве что звук у неё становится всё выше, тон всё лихорадочнее и в нормальный музыкальный строй укладывается хуже и хуже.

Обстановка в Стэнфорд-холле за два года, прошедшие с тринадцатилетия Ричарда, с того пасмурного ноябрьского вечера, когда он подслушал разговор отца с Генри Лайонеллом, была чем-то похожа на такую перетянутую струну. Подспудное напряжение исподволь нарастало, становилось почти невыносимым, хотя человеку со стороны было бы непросто заметить это.

Не раз и не два за это время возникало у Ричарда диковинное чувство. Не страх, нет. А что? Трудно подобрать название. Будто идёшь по хлипкому тоненькому мостику над бездонной пропастью. И вот мостик под ногами начинает чуть слышно, едва заметно по-трес-ки-вать… В чём-то такое чувство сродни ирреальному ночному кошмару, только вот проснуться никак не удаётся.

Дик продолжал интенсивно и прилежно учиться, это занимало почти всё его время и спасало от малоприятных мыслей о том, что творится рядом, с близкими ему людьми. По-прежнему юного Ричарда Стэнфорда более всего интересовало естествознание во всей своей гигантской широте и философия, особенно те её области, которые трактовали вопросы, связанные с человеческой душой, которые вообще пытались нащупать взаимовлияние материи и духа.

Как и в колледже Энтони Прайса, Дик полагался в первую очередь на себя, на самостоятельную работу с книгами, благо на книги для своего любимца граф денег не жалел.

Конечно, в чём-то помогал и Ральф Платтер, хотя к пятнадцати годам Ричард уже во многих отношениях перерос своего домашнего учителя. Но вот с другой, несколько неожиданной стороны наставник оказался полезен Ричарду, подтвердив некоторые его предположения.

Ох, лучше бы не подтверждал!

К тому моменту, когда «струна», насквозь пронзившая поместье графа, натянулась до самых последних пределов, Платтер уже пятый год жил в Стэнфорд-холле. И, надо сказать, проклятая струна натягивалась во многом благодаря усилиям Ральфа, в этом отношении горькие мысли Генри Лайонелла оказались пророческими, как в воду глядел самый близкий приятель отставного полковника.

Ричард прекрасно помнил день, когда выписанный графом из столицы домашний учитель – с самыми лучшими рекомендациями! – появился в их доме. Сперва Ральф даже понравился Дику; Платтер, когда это было ему необходимо, умел становиться редкостно обаятельным.

Взгляд светло-серых глаз мистера Ральфа Платтера был удивительно открытым и безмятежным, так что людям, впервые сталкивающимся с ним, казалось, что голова этого рослого широкоплечего мужчины лет двадцати пяти излишними раздумьями не отягощена. Короткая стрижка чуть рыжеватых светлых волос, типично кельтский нос с ощутимой курносинкой. А к этому времени своим происхождением от древних кельтов, капелькой их крови в жилах стали гордиться! Твёрдый, чуть выступающий вперёд подбородок, уверенная линия немного полноватых губ, всегда готовых растянуться в ослепительной белозубой улыбке.

Простецкая внешность – то ли удачливый коммерсантик среднего пошиба из Сити, то ли невысокого ранга чиновник колониальной администрации с неплохими сбережениями, любитель охоты и спорта, поклонник Гладстона и хорошо сшитых костюмов строгого делового покроя. Оживший положительный персонаж из романа Чарльза Диккенса. Словом, примитивный такой индивидуум, от которого каверз и хитростей ждать не приходится, у которого душа, что называется, нараспашку и что на уме – то и на языке, причём и там и там – немного.

Подобные умозаключения, основанные на примитивной физиономистике, были насквозь ошибочными!

На самом-то деле молодой выпускник Оксфорда, действительно обладавший обширными и грамотно систематизированными знаниями, был куда как непрост. Этот человек безгранично любил собственную персону и столь же безгранично презирал всех остальных представителей рода людского.

Основной доминантой его жизненной философии и поведения являлась уверенность, что этот мир предназначен специально для того, чтобы ему, Ральфу Платтеру, хорошо в нём жилось. Что до других людей, то они всего лишь материал, средство для достижения этой высокой цели – прожить свою жизнь возможно лучше и беззаботнее. Этакий убежденный, отлично осознанный эгоизм, ни на унцию не отягощённый рефлексией и моральными нормами, ставший основой личности. Правда, хватало у Платтера ума, чтобы открыто такие свои взгляды не исповедовать, но Ричард, необыкновенно восприимчивый к особенностям натуры других людей и не по годам сообразительный, раскусил своего нового учителя весьма быстро.

При всём том Ральф Платтер имел одно исключительно полезное, заботливо выращенное и натренированное им свойство характера – чёткий, уверенный практицизм. Умение хорошо понимать то, чего в определённой ситуации можно добиться. И умение выбирать самые простые и надёжные способы достижения желаемого результата.

И вот Ральф Платтер попался в ловушку собственного эгоизма! Такое случается чаще, чем принято думать: когда желания и помыслы людей никак не регулируются нравственным чувством, сознанием, что некоторые вещи делать нельзя, просто потому, что их делать нельзя, это бывает опасно для самих таких людей.

Платтер влюбился в мать Ричарда, в Фатиму. Собственно, слово «влюбиться» здесь подходит плохо. Человек, подобный Ральфу, органически не способен влюбиться, а тем более полюбить кого-нибудь, кроме самого себя. Самый настоящий нарциссизм. То, что испытывал по отношению к хозяйке Стэнфорд-холла Платтер, приходится назвать грубым, но точным словом «похоть». Он именно что возжелал Фатиму, как дорогую и красивую вещь, причём возжелал в полную силу, до головокружения и трясущихся рук. Овладеть этой женщиной стало его целью чуть ли не с первых дней пребывания в поместье графа Стэнфорда.