Братишки

…

– Почему они не идут вперед. Почему вы не идете вперед?

Пакистанец коротко переговорил с амиром моджахедов.

– По этому ущелью есть только одна тропа. И до ее конца, где сидит кяфир, не дойдет ни один из нас. Мы подождем, пока кяфир не уйдет, и пойдем дальше за ним. А ночью будем атаковать. У нас хороший следопыт, и мы не потеряем его след. А до границы он не успеет дойти, да и на той стороне мы не будем чужими.

У американского инструктора – в отличие от своего пакистанского коллеги – взгляд на будущее был намного более мрачным. Русские могут выслать вертолет даже на пакистанскую сторону границы – один такой факт уже был. А как только они войдут в зону досягаемости обстрела с русских артиллерийских баз, будет еще хуже. Русские в последнее время часто обстреливали приграничье, в том числе очень мощными ракетами, вместо вертолетных вылазок спецназа, которые стали слишком опасны из-за «стингеров».

– Надо идти вперед. Передайте ему – надо идти вперед.

– Это бесполезно, сэр. Люди из племен очень тупые, если им что-то втемяшится в голову, переубеждать бесполезно. Они лучше знают, как тут действовать – это их горы, они в них живут и умирают…

Амир моджахедов еще что-то сказал.

– Что он сказал? Переводите!

– Он говорит, что русские хорошие воины, их непросто будет убить. Их учил стрелять один из пуштунов…

Несколькими днями ранее

Горы…

Почти весь север и восток Афганистана – это горы. Горы Афганистана становятся горами Пакистана, потому что почти никакой границы нет, если не считать редких погранзастав, солдаты на которых стараются ни во что не вмешиваться. Но разница все же есть…

Горы к югу – это сплошная цепь пыльных и мертвых холмов и ущелий, снова холмов и снова ущелий. Мертвые серые краски, разных оттенков бурый, желтый, серый, зеленого почти нет. В выжигаемых горячими ветрами пустыни Регистан-горах не растет ничего и почти никто не живет. Даже отчаянный советский спецназ туда не заходит, а торговцы ведут свои караваны раскаленной пустыней, потому что горы еще хуже…

Севернее, в Хосте, – горы уже другие. Они покрыты лесом, низкорослым хвойным лесом, и их жители неплохо зарабатывают, поставляя растопку в безлесые Джелалабад и Кабул. Поскольку горы не дают возможности вести полноценное наблюдение – они кишат моджахедами. Которые, в общем-то, представляют собой обычных крестьян, взявших в руки оружие, но не уходящих далеко от дома и вступающих в бой, только если советская или афганская армия начинает очередную операцию. Под условным контролем центрального правительства в Кабуле находится только центральный город – столица провинции Хост, дорога к нему перерезана моджахедами, все снабжение осуществляется по воздуху. Пятерок в уездах почти нет, а там, где и есть, они давно на стороне моджахедов. Особенно опасен Парачинарский выступ – он вдается в территорию Афганистана, и там лагеря подготовки моджахедов. Ситуация в провинции настолько плоха, что ожидается штурм объединенными силами моджахедов города Хост с целью его захвата, объявления его столицей Афганистана и формирования там альтернативного правительства. Вообще-то Хост – один из самых нищих и убогих городов, несколько улиц с жмущимися друг к другу примитивными домами в тени высоких гор – совсем не подходит для исполнения столичных функций. Это не Кабул, афганский перекресток миров с более чем миллионным населением. Но никого это особо волновать не будет. Война, жуткая и кровавая, движется к своему бесславному финалу, в Женеве заседает согласительная комиссия – и для большей весомости своих претензий афганским моджахедам вовсе не помешает отвоевать хоть одну провинцию и организовать там свое правительство…

В горы не суется даже спецназ, потому что организовать десантирование и эвакуацию очень сложно: поросшие растительностью высокие горы, отсутствие надежных аэродромов подскока, и Пакистан рядом – оттуда и ракету пустить могут. Получившие F16 пакистанские асы не раз хамили на нашей стороне границы. Но пройти все же можно было.

Так, на одной из троп, ведущих в Пакистан, – может быть, еще в Афганистане, а может, уже в Пакистане – шли двое. Выглядели они не лучшим образом: головного убора не было, советская военная форма – грязная и рваная. На одном были кеды с рваным носком, из которого торчал большой палец, на другом – десантные сапоги, старые, но пока целые. Оружия у них не было, только два небольших заплечных мешка.

Отставая на несколько шагов, шел третий. Этот был одет, как пуштун, в штаны, рубаху и безрукавку, на ногах – кожаные сандалии без задника, на плече – автомат. Он был усат и бородат, на голову ниже тех, кого он гнал, постоянно осматривался настороженно, а в руках у него был длинный, двухметровый пастушеский посох. За спиной был довольно большой рюкзак. Ему было лет сорок – хотя возраст горцев трудно определить с виду. В бороде проглядывала седина.

Навстречу им вышел отряд моджахедов… хотя вряд ли это можно было так назвать. Полтора десятка молодых моджахедов, которые стали моджахедами только для того, чтобы поддержать свои семьи в лагерях беженцев: если один из твоих детей или муж не моджахед, то тебе не будут давать гуманитарную помощь, а если кто-то из твоих погиб на джихаде против неверных, тебе будут платить небольшую, но пенсию. Так что это были молодые парни, которые только что получили свое первое оружие – китайские «АК» и «СКС» и шли, вероятно, в базовый лагерь для прохождения подготовки. Их вел более пожилой и опытный моджахед, у него была черная повязка на голове и не китайский, а советский «АКС-74», оружие, которое у моджахедов считалось элитным, его не каждому давали. Во-первых, дальность прямого выстрела на сто метров больше, во-вторых, боеприпасы в полтора раза легче, в-третьих, такие же автоматы у русских, и можно пополнить боезапас с убитых шурави, а не покупать на базаре. Этот моджахед тоже вряд ли был особо верующим – просто набрал себе джамаат, и теперь он уже амир и получать будет больше. Встретившись, оба отряда остановились…

– Ас саламу алейкум… – поприветствовали моджахеды встретившегося путника. – Да поможет тебе Аллах.

– Ва алейкум ас салам, – степенно ответил путник, поправляя на плече ремень старенького «АКМ», – и вам да поможет Аллах, и да приведет он в порядок дела ваши.

Пленные ничего не сказали, они просто тупо смотрели перед собой, радуясь выпавшей возможности немного отдохнуть.

– Как твое имя и куда ты держишь путь? – спросил командир моджахедов.

– Мое имя Юнус, – пояснил путник, – а моего отца зовут Пир-Али, мы из клана мани, племени африди. Я держу путь домой…

Командиру моджахедов что-то не нравилось, но он пока не мог понять, что именно. Племя африди действительно существовало, но они мало принимали участие в джихаде, будучи искусными оружейниками и торговцами. Говорили, что, по крайней мере, часть этого племени – не настоящие пуштуны, а потомки пришедших из Индии цыган. Впрочем, на базарах много что говорили.

– А этих ты за сколько купил? – командир моджахедов показал на пленных. – Продай их нам, нам носильщики нужны.

– Я их не купил, а получил как часть оплаты за товар, – сказал Юнус, – и гоню их домой. Я их не продам, потому что они мне нужнее. Я и мой сын давно ходим с караванами и почти не бываем дома, а нужно, чтобы кто-то ходил за овцами и помогал по хозяйству. У меня две отары овец, и отец слишком стар, чтобы их пасти, а нанимать дорого. Вот они и будут пасти.

Командир моджахедов почувствовал раздражение – перед ним был торговец, наживавшийся на войне и явно с военных доходов купивший аж две отары овец. Но их предупредили, что с местными связываться нельзя: того, кто убьет местного, будут судить по законам шариата. Потому что иначе пуштуны могут опять взбунтоваться и будет очень плохо.

– Эти… – презрительно сказал командир моджахедов. – Да с такими пастухами ты лишишься всех овец…

– Если они будут не нужны, я продам их амрикаи. Они покупают пленных шурави и платят долларами.

– Ты говоришь, что ты торговец и ходишь с караванами. Тогда где твои ослы?

– Они остались с сыном в лагере, – пояснил торговец, – он ждет окончательного расчета за товар. Там опять нет денег…

– Мы ведем джихад на пути Аллаха, пока ты торгуешь. Мог бы и сделать свой амаль на этом угодном Аллаху пути.

– Я веду торговлю честно и плачу закят и саадаку, сколько положено. А что касается торговли – разве не сказано в шариате: честный, справедливый продавец в Судный день будет рядом с пророками, сиддикинами и шахидами?

Командир моджахедов понял, что дальше говорить о чем-то нет смысла.

– Аллаху Акбар. Смотри, чтобы твои пленные не разбежались по дороге. И пусть Аллах облегчит твой путь и щедро вознаградит твои усилия.

– И тебе Аллах пусть дарует победу и видеть унижение неверных…

Когда моджахеды прошли, честный торговец Юнус негромко сказал на русском:

– Можно идти дальше…

Пройдя еще сколько-то по тропе, трое – честный торговец и двое пленных, которых он гнал к себе в селение, – устроились на ужин. У торговца в рюкзаке оказались котелок и мясо, что по меркам гор большая роскошь, мясо тут редкость и стоит дорого. Воды набрали в ближайшем горном ручье.

– Юнус…

…

– А зачем ты с нами?

Юнус помешал варево в котелке, смотря на звезды.

– Зачем это тебе, шурави? Ты мужчина, и я мужчина. У каждого из нас свой путь – и скоро они разойдутся…

– Я хочу понять, почему твой народ воюет против нас. Разве мы не дали вам землю, не освободили от власти феодалов?

Юнус покачал головой:

– Ты ничего не знаешь о нас, шурави. Давай… подставляй котелок. Мясо уже уварилось…

Мясо и в самом деле было вкусным. Какое-то время все сосредоточенно ели, потом Юнус, не доев свою порцию, отставил свой котелок и заговорил. В голосе его были боль и сдержанная ярость:

– Мой народ не воюет против вас, шурави. Ты не знаешь ничего о нас – а мы плохо знаем тебя. Аллах да простит нам наше невежество…

А с небосклона бесшумным дождем падали звезды. Падали куда-то вдаль, за зубчатые пики гор, стена которых почти слилась с накрывшим землю саваном ночи.

– Мой народ уже давно не имеет собственного государства, шурави. Он разделен надвое проклятой границей на протяжении вот уже трех поколений. Когда вы пришли на землю Афганистана, мы стали сражаться с вами, потому что так велел нам наш долг. Когда чужаки приходят в твой дом, надо сражаться…

– Мы пришли помочь народам Афганистана обрести свободу.

– Это не имеет значения. Вы неверные, и вы запрещали ислам. Я сражался с вами. Но со спины у нас тоже были враги. Проклятый уль-Хак, палач моего народа, сын свиньи и шакала, да покарает его Аллах огненным рвом. Он всегда ненавидел нас, пуштунов! Когда мы достаточно ослабли, когда многие из наших стали шахидами, он напал на нас, чтобы уничтожить. Его бандиты вырезали наши деревни, не щадили никого – ни женщин, ни стариков, ни детей. Но мы хорошие воины, шурави. За оружие взялись женщины, кто-то из мужчин вернулся с джихада – и эти проклятые шакалы начали терпеть одно поражение за другим. Ты видишь, где мы живем, шурави, – один хороший снайпер может остановить роту. Каждое наше поселение – крепость. Когда он понял, что не сможет победить воинов африди, то он приказал бомбить нас бомбами, в которых был газ. Газ, от которого ртом и носом идет кровь. Когда его шакалы не смогли нас победить, он победил нас этим. Мало кто остался в живых – а тот, кто остался, претерпевает великие унижения. После того, что произошло, большая часть пуштунов отказалась воевать против вас, многие воюют только за деньги, а это совсем другое. Уль-Хак впустил в страну всяких бандитов, и они расположились теперь на наших землях, бесчинствуют. Они говорят, что они правоверные мусульмане, а мы – бидаатчики и мунафики, лицемеры и отступники. Я ушел в Афганистан со своих родных мест и теперь веду вас, шурави, потому что знаю: Мулло Модад – в числе тех, кто толкнул наш народ на войну, а потом оправдал то, что сделали с афридиями, и приказал сражаться до последнего с вами – вместо того чтобы встать против нечестивой, ненавистной Аллаху власти в Исламабаде. Я верю в Аллаха, шурави, и верю в его всемогущество. Даже рукой кяфира может управлять Аллах.

– А почему ты сам не убил этого Модада? – в лоб спросил один из шурави.

Юнус поцокал языком:

– Не так просто это сделать. Я не трус, шурави, но Модад, каким бы негодяем он ни был, – он один из нас, пуштун. И он правоверный, даже в Египте учился… Если пуштуны начнут убивать друг друга – будет бойня… если мусульманин поднимет руку на мусульманина – Аллах накажет. Мой иман мне дорог, я стараюсь не совершать грехов. Лучше, если это сделаете вы.

Логика, конечно, абсолютная…

Ростовская область

Пограничная зона, граница с Украиной

19 сентября 2000 года

Границы – как таковой – тут и не было никогда. Степь… жухлая, вялая трава, темные горы терриконов, старые, уже поросшие деревьями и травой, небольшие речки. Небольшие деревеньки – из некоторых для перехода границы достаточно выйти за околицу. Низкие бедные беленые хаты, садочки, палисадники. Звенящая тишина.

«Террано» порыкивал мотором, шел бодро – он так-то ничего джип, лишней дури нет, но ходкий. И по грязи неплохо ездит, в основном за счет того, что он легкий и перед неперетяжеленный, как у того же широкого…

– Чо, может, ночи подождем?

– А ты не торопишься?

– Да нет… просто. Не по себе типа…

Мне и в самом деле было не по себе, и я знал почему. Граница – это слово вызывало у меня вполне определенные ассоциации. Мулло Модада нельзя было поймать на нашей стороне, он был очень осторожен. Меня и Дона отправили на ту сторону границы, где боевики теряли бдительность, – и мы выследили его и прихлопнули. Во время митинга в одном из лагерей подготовки, а потом начали отходить, преследуемые разъяренными боевиками и пакистанскими горными коммандос, которые контролировали границу в этих местах. Советское правительство не признало бы нас, если бы мы попались, для всех мы дезертировали. И было мне тогда двадцать, а Дону девятнадцать лет. Тридцать девять лет на двоих…

– Нормально всё. Тут недавно погранцы с трактором ездили, дороги перепахивали, так мы мостки сделали.

– Мостки? Они джип-то выдержат?

– Они «КамАЗ» выдержат…

Проблема в том, что «КамАЗ» – чужой, а джип – мой, собственный. Но рискнем и поверим…

– Тебе сколько лет?

– Пятнадцать, а чо?

– Ничего. Перестань говорить «А чо». Поверь – не красит…

Мостки оказались знатными – из мощного стального прутка. Я настелил поверх глубокой борозды сначала одну колею, затем, примерившись, другую. Затем девчонка встала на другой стороне дороги, командовать, а я осторожненько переправил джип. И снова сбросил с дороги мостки.

Поднимая пыль, я с ветерком довез ее до ближайшего села. Оно было точно таким же, как и на той стороне, – с белеными хатами, старыми «Москвичами» под окном, брехливыми собаками и нищетой. Только деньги тут гривны, а водка – горилка. Я подвез моего харона до магазина, дал требуемую сумму. Потом набросил сверху сто долларов.

– А это зачем?

– Купи себе нормальную одежду. И иди учиться. Не оставайся здесь. Не надо.

Она хотела что-то сказать, но не сказала. Захлопнула дверь – и я газанул, уходя обратно на дорогу. Теперь уже украинскую дорогу.

Я заехал со стороны Старобешево. Смотрел по сторонам. «ТТ» при себе, если что – сорвусь и уйду на скорости, а там вооружусь. Заодно останавливался и смотрел, где есть мобильная связь. У нас в Ростове она уже приличная, в городе сплошное покрытие, а вот здесь с этим хуже. Но по моим прикидкам, у трассы должна быть.

Найдя место, я оставил машину. Так, чтобы и не видно особо, и в то же время почти на дороге, чуть что – сорвался и ушел. Полез под машину, весь перепачкался, переругался, но достал оружие и положил в багажник. Винтовку собрал. Набрал по мобиле Дона, тот не сразу, но откликнулся.

– Аллё, братан.

– Ну ты чё, где? Я тебя жду.

– Ты на колесах?

– Ага. Только не на своих.

– Двигаться можешь?

– Пока да. Ты чё, братан?

– Давай так. Гони на Донецк обратно – по трассе через Старобешево. Я тебя увижу и тут же отзвонюсь. Тачка какая?

– Брат, ты чё, не доверяешь?

– Брат, я сам себе не доверяю. Поверь, так лучше будет. Отзвони, как проедешь Старобешево. Тачка какая?

– «Девяносто девятая». Серая.

– Хоп. Жду.

– Хоп. До связи.

Хоп – это словечко пошло из Ташкента. Ташкент – основные ворота Союза в афганский кошмар. Город, через который прошли почти все…

Подумал, достал винтовку, патроны. Не то что я не доверяю Дону, просто тут проблемы. Если его преследуют, я это увижу. И те, кто преследует, вряд ли ожидают нарваться на опытного снайпера…

Стрелять мне приходилось. И на войне, и здесь. Как говорил Чапай, убийство превращается в дело чисто механическое. Вопреки детективам в криминальном мире очень мало профессионалов, большинство – тупое бычье, которому дали в руки дешевое ружье или автомат и которое поливает направо-налево или расстреливает из засады машину. Мне приходилось убивать на разборках, и мне приходилось убивать врагов, сама возможность того, что я могу убрать сам, не нанимая исполнителей, давала мне уважение в темном, сумрачном и грязном блатном мире. Но я никогда не переходил грань – хотя сам ее мог определить с трудом. Например, мне не раз предлагали стать профессиональным киллером, говорили, что у меня талант, подобно Саше Македонскому. Но слава Македонского меня ничуть не прельщала, и я всегда отказывал – в том числе и тем людям, отказывать которым было опасно для жизни. Македонский есть Македонский. А я есть я.

Что я буду делать теперь? Не знаю, я вроде как мирный теперь. Засажу в двигатель, а там посмотрим…

Съехал с дороги, выбрал позицию. На возвышенности, место красивое – лесок, недалеко – прихотливые изгибы речки Кальмиус, дальше на горизонте видны Старобешевская ТЭЦ и терриконы. Терриконы тут повсюду.

Заглушил движок, собрал винтовку и перебрался назад. Машины идут по трассе – «КамАЗов» много. Фуры и углевозы. Тут угольком живут, его же и на нашу сторону толкают – ворованный. На угле здесь многое держится, особенно после того, как у нас в Ростов-ской области стали потихоньку шахты закрывать…

Ага… а вот и Десантник.

Я набрал номе:

– Съезжай с трассы направо…

Братан Десантник и в самом деле был на серой «девятке», и мне почему-то сразу стало понятно, что машина не его. Пока он поднимался по проселочной дороге к тому месту, на котором стоял мой джип, я через прицел рассмотрел, что в салоне, кроме него, никого нет… если лежат только. И за ним никто с трассы не свернул.

Видимо, заметив торчащий из «Террано» ствол винтовки, он резко тормознулся прямо посреди дороги. Я поставил винтовку на предохранитель и вышел из машины.

Дон за то время, пока мы не виделись, закабанел, но не слишком, на лице кое-где уже виднелась сеточка капилляров – значит, злоупотребляет. Это плохо. Он криво усмехнулся, увидев в моих руках винтовку. У него у самого было помповое ружье, типичное братковское оружие.

– Дай гляну. Импорт, что ли?

– Нечего тут смотреть. «Беркут», наше. Чо за движения у тебя?

– Да не, ничо. Валить надо.

– Валить? Давай валить будем…

– Подожди. Еще один чел подъедет.

– Кто?

– Мое дело. У тебя лавешки на трубе есть? Дай…

Я протянул телефон, Дон скривился:

– Чо, на «Нокию» денег нет?

– Не устраивает, давай обратно.

– Да ладно, пошутил… чо ты такой резкий…

– Беркут…

– Чего смешного?

– Да ниче. У нас тут спецназ называется Беркут.

– Это ты от них шугаешься?

– Я от всех шугаюсь.

Десантник набрал номер, коротко переговорил и сбросил. Как я понял, разговор был с женщиной. Он просил ее приехать, и, судя по всему, она была не одна, а с ребенком. Я не вмешивался.

– Фу…

– Приедет?

– Должна.

– А чё с нагрузкой взял?

– Ща как двину!

– Ладно, ладно. Как хоть… нормальная? Такая… – я показал.

– Еще какая. Оля зовут.

– А ребенок? Твой?

– Не… да и какая разница? Отец не тот, кто родил, а тот, кто воспитал.

– Оно так…

Про себя я подумал, что если мы и можем какое-то воспитание дать ребенку – то оно явно не будет образцовым…

– Давай, колись. Во что вляпался?

– А тебе не один ли…?

– Не один, Дон, не один. Я тебя из г… вытаскиваю. Имею право знать.

– Какой я Дон? Я Десантник. Братан Десантник…

– Был бы ты Десантником, летел бы ты…

Жека посмотрел на меня, скривился, сплюнул:

– Лучше тебе вообще этого не знать… да ладно. Фамилию такую слышал – Горчеладзе?

– Нет.

Так я впервые услышал о журналисте Георгии Горчеладзе. Он к тому времени уже пропал без вести, и в Киеве только начинал разгораться скандал, но я про это совершенно ничего не знал. Телевизор я смотрел время от времени – да в России на это и не обратили особого внимания. Пропал журналист и пропал. Найдется…

Никто тогда не мог предположить, чем это все кончится…

– Журик один из Киева. Знаешь, такой… с шилом в одном месте. Рыжего нашего клевал. А теперь пропал с концами, в Киеве буча поднимается.

– Не въехал. А ты-то к этому каким боком? Ты, что ли, его?

– Да не… Ты знаешь, какие у нас правила. Накосячил, отработай или заплати штраф. Вот я зимой накосячил, конкретно. Три фуры с бухлом потерял. Мне сказали: чтобы братва не имела к тебе никаких претензий – отработай. Отправь бригаду в Одессу, там надо с одним ресторатором разобраться, борзым шибко. Я еще прифигел – а зачем для этого с Донбасса бригаду отправлять? Но отправил. Они там, блин, с местными работали – короче, устроили пальбу в ресторане, грохнули человека. Я потом им сам вдул по самые помидоры, насчет мокрухи уговора не было. Побить, поджечь – это одно, а мокрое на себя вешать – совсем другое, ты это понимаешь, да…

Я кивнул:

– А этот… Гиви тут при чем?

– Да при том! Я про это и думать забыл – а тут вызывает меня один опер знакомый, ну, туда-сюда там – говорит, ты в курсе, что за тобой группа из Киева едет? Я говорю – нет, а в чем дело? Говорят, тебя на дело Горчеладзе примеряют, по тебе запрос и по линии МВД, и по линии СБУ пришел. Я прозвонил кое-кого в Киеве – и ноги.

– Так и не понял?

– По той стрельбе в баре. Там, кажется, Горчеладзе этот был. В баре. А теперь он пропал.

– И опять не понимаю. Ну, ладно, стреляли. Он же потерпевший, получается.

– Да какой он терпила… короче, решил я валить. И вовремя. Я только что челу звонил – ищут…

– Со своей мобилы звонил?

– Да, да, не менжуйся, норм все.

Но я так не думал. Я осмотрелся и увидел стожок сена. О – самое оно…

– Пошли.

– Куда?

– Куд-куда. На кудыкину гору. Шурави – контроль щас устроим.

Автомобиль Оли появился примерно через два часа. Белая «Нива».

Уже темнело…

Не доезжая до «девятки», «Нива» резко тормознулась, и с нее десантировались двое гавриков, один с пассажирского, второй сзади, с багажника. Блатные – куртки и штаны «с полосками», хотя могут и маскироваться. Ни слова не говоря, не пытаясь ни в чем разобраться – открыли огонь. Горохом рассыпался треск «калашникова», гулко бухало ружье, стрелок вел беглый огонь по «девятке» с силуэтом внутри…

Мне это хорошо было видно, потому что я залег справа и отлично видел все. Дождавшись, пока опорожнят магазины и пойдут к зияющей дырами машине, я отправил в страну доброй охоты обоих, одного за другим. Водила мог быть умным или глупым, он мог газануть, а мог выйти и посмотреть, но он все равно был уже мертвым. Он оказался глупым – выскочил, и тут же я свалил и его…

Всё? Или на дороге еще есть?

Нет. Похоже, всё. Пальбу на дороге, может, и слышали, но останавливаться вряд ли будут. Желающих лезть в дела братвы нету.

Я справа и Дон слева подобрались к машине. Я посмотрел: «Нива» как «Нива», только сзади заднее сиденье снято, и там грязища – значит, ворованный уголь в мешках возили. Эти трое – похоже, исполнители не слишком высокого ранга. Один «АКМ» с отпиленным прикладом, у водилы короткий ментовский «калаш» и ружье – странное, я пошевелил ногой. Похоже на «Итаку».

Дон перевернул одного ногой, со злобой пнул.

– Знаешь его?

– Не…

Я посмотрел в сторону «девятки». Она дымилась и вот-вот могла вспыхнуть. На Доне было мое старое камуфло, которое я в машине вожу на всякий случай, если ремонтировать в дороге придется или в гараже что-то делать. Больше у него одежды не было – в его одежду мы набили сена и оставили в машине. Примитивная ловушка, но они попались…

– Точняк не знаешь, кто это? – мне почему-то казалось, что Дон врет. История какая-то… левая… журналист какой-то, стрельба. Если бы он сказал, что его на счетчик поставили или за ту стрельбу в ресторане менты прессуют – я бы поверил. Но с журналистом… левак какой-то. Мутная история…