Сладкий яд Венеции. Рассказы и повести

Лазуткин вывел вперед коня. Первые ходы он делал, почти не думая. Стратегия была обычной: сосредоточить удар на одной клетке, создав угрозу пешке, притянуть к ней силы противника для ее защиты и, опережая с самого начала на ход, провести размен так, чтобы создать перевес на фигуру, а затем, не теряя инициативу, путем ряда простых разменов, после каждого из которых значение лишней фигуры будет лишь математически возрастать, прийти к победе. Конечно, доктор был дилетант, натренированный же и дисциплинированный математическими операциями мозг Лазуткина всю игру мог держать в неослабном внимании каждую клетку доски. Однако, доктор действовал чрезвычайно осторожно, после четвертого хода довольно ловко избежал провокации и Лазуткин задумался.

Максим прошелся вдоль берега и остановился. Море страшило и притягивало одновременно. Ни одного пловца! Ветер дул в лицо, вода заливала ноги по щиколотки. При таком волнении невозможно было бы даже спустить на воду спасательную лодку: такой накат вышвырнет ее не берег при первой же попытке, да и окажись лодка в море, ее сразу перевернет и зальет, настолько волны крутые и частые… А ведь волны среди которых плавали герои прочитанного рассказа были не меньше!… Вот одна, всем волнам волна, неумолимо надвигается, вспухая и темнея, перекрывает горизонт рваными краями вот она уже почти с двухэтажный дом, вот отвесный гребень с громом обрушивается и тяжело, протяжно рушится вдоль всего вала… Максим представил себя там в яме и ощутил собственную незванность, незначительность. Горожанин, он и не знал, что стихия может пронять до озноба… А вот те пловцы просо ныряли под такой гребень и появлялись с другой стороны целые и невредимые, перехитрив эту слепую силу!

Мало помалу игра захватывала доктора. После удачного отражения атаки он приободрился. По-прежнему тревожила загадочная фигура коня, держащая под боем центр доски. Но непосредственная угроза миновала. Однако пассивная оборона требовала слишком большого напряжения, приходилось просчитывать в уме последствия каждого хода Лазуткина, который уже предпринял новую атаку, двигая пешку на правом фланге. Лазуткин играл сосредоточенно и методично, теперь он понял. что победа не придет слишком просто, хотя в том, что она придет был уверен – доктор играл слишком осторожно и надо было дождаться от него единственной, неизбежной для дилетантов ошибки.

Максим зашел в воду так, что прилив коснулся колен. Пожалуй это была особенно крупная волна. Значит седьмая или восьмая тоже будет крупнее других, а вслед пойдет относительно невысокая… Главное – преодолеть полосу прибоя, не попасть в его зев, где в лучшем случае оглушит рухнувшей массой… Пожалуй, это и в самом деле возможно в момент, когда вода прилива только начинает стекать в море, а следующая волна наиболее полога с едва наметившимся гребнем. Если поймать именно этот момент, то стекающая с берега вода сама понесет в море, а если еще как следует помочь руками и ногами, можно успеть пройти полосу прибоя… Он принялся считать волны – одна… вторая…

Для каждой волны миг наивысшего могущества был мигом начала гибели, но в гибели каждой – в ее изгибающем зев откате, уже зрел удар последующей… И вот, наконец, рухнула взмахнув гривой, восьмая, следующая за ней была не столь высока. Вода, поднявшись выше колен, начала стягиваться как невод к морю, мальчик рванулся вперед и когда вода достигла пояса, бросился в поток, поплыл быстрыми саженками, помогая все ускоряющемуся течению и, стремительно, как на салазках, заскользил, полетел к взбухающей волне наката.

Доктор будто вновь обрел некое шахматное зрение, как бывало когда-то давным-давно во время турниров на лавочках в городском парке имени: фигуры ожили. Каждая имела свою судьбу, исход которой терялся в бесконечном числе вариантов. И тут, неожиданно, увидел комбинацию: блестящая импровизация разрушающая методический алгоритм противника! А что если двинуть офицера? Он сразу почувствовал – ход авантюрный, но уж очень красиво и заманчиво выглядела задумка – лишь перевести слона на другую линию и взять под контроль правый фланг. Доктор заколебался. Позиционная война или риск?… Передвижка вызывала цепную реакцию ветвящихся, непредсказуемых последствий, но среди них была та, что очаровывала своим совершенством, красотой и остроумием. Доктор просчитал несколько вариантов и не обнаружил ошибки, однако предчувствие было такое, будто что-то упустил. «Надо держать оборону, вперед пешкой» – подумал он и… протянув руку, двинул в атаку слона… Уставший ждать Лазуткин вздохнул: грудь у него была крепкая безволосая, широкое жреческое лицо с маленьким подбородком во время игры хранило бесстрастность, лишь прицельно поблескивали окуляры очков. Ход был неожиданный и Лазуткин задумался…

Изо всех сил работая руками и ногами Максим успел пройти волну и краем глаза, делая очередной гребок, увидел, как позади вспухла и изогнулась желтая стеклянная спина в параллельных убегающих прожилках пены и услышал, как там тяжело ухнуло, заработал еще сильнее —стремясь уйти из опасной полосы прибоя, а навстречу двигалась уже новая волна. Она была еще не настолько крута, чтобы образовать бурун – лишь прошипел змейкой на верхушке гребешок. Максим почувствовал, как одним махом его подняло и, будто на качелях, метнуло вниз, в темную могильно холодную яму с желто-коричневым дном и стена перед ним, по мере того, как он скользил в нее, поднималась все выше и выше. Пловцу волны всегда кажутся много выше, чем с берега, а эта волна, с крутящимся как тракторное колесо буруном и вправду была немалой, а отсюда, со дна ямы казалась просто огромной, самой большой в жизни. Качели вознесли тело и, когда бурун оказался совсем близко, Максим набрал воздух, нырнул. Тело сдавили холодные нелюбезные объятья. Темнота и звон…

Когда раскрыл глаза, по которым струилась шипучая искривляющая мир вода, обнаружил себя уже летящим в новую яму и, не успел перевести дух, как пришлось нырять под следующий гребень… Все делалось им правильно, как в книжке, но он не учел лишь одного, как оказалось самого главного: волны, под гребни которых ныряли его герои были редкие и пловцы успевали восстановить силы и дыхание, а здесь волны если и не столь высоки, но очень круты и шли одна за одной непрерывно.

Вынырнув, Максим почувствовал, что неожиданно быстро выдыхается и грудь начинает сдавливать, на миг перестал грести, но море бездушное, беспощадное не давало передышки. Снова полет в провал и снова неумолимое наступление волны… Вот желто-коричневый гребешок вспенился и пена побежала по краю гребня, расширяющейся полосой, вот верх волны изогнулся и обрушился в стороне с таким слепым громом, что Максим почувствовал себя легкой мошкой, которую лишь случайно не пришибла ладонь великана.

Ход доктора был неожиданной импровизацией и Лазуткин из нескольких вариантов его развития быстро вычленил тот, который грозит неминуемым поражением. Тонкие губы сжались. Его мозг получил наконец-то достойную задачу. Проигрывая последствия он наконец увидел, что к этому варианту ведут два хода: или доктор переставит на одну клетку слона или передвинет пешку. Передвинь доктор пешку, можно было бы ударить конем и переломить ход сражения в свою пользу, если же доктор пойдет слоном, то в этом случае, к неприятному удивлению Лазуткина его собственное поражение представлялось бы более чем вероятным! Но хватит ли цепкости у доктора осознать этот нюанс? Лазуткин выжидательно передвинул пешку – в этом узком месте игры лучшего не оставалось.

– Так, та-ак… – протянул доктор с трудом сдерживая глупую преждевременную радость. Хотя он и понимал, что в шахматах как в жизни любая мелочь может оказаться решающей, внимание в большей степени обольщала заключительная часть возникшей импровизации, общая идея и, особенно, ее блестящий финал. Наконец, когда затянувшаяся пауза могла бы уже показаться признаком слабости, доктор взял слона, но тут же отпустил. А что если все же… в его воображении возникла совсем новая обольстительная, как распускающийся цветок комбинация, открывающая совсем новые, невероятные возможности. Она блеснула как гениальное озарение и не успел он подумать, как пальцы сами передвинули пешку. Лишь отпустив ее, он сразу увидел прямой и очевидный удар, под который себя до боли глупо подставил, но поздно, рука Лазуткина взметнулась, сшибла конем пешку с доски и доктор еле удержал готовое было вырваться «Ох!»…

– Так-так, – протянул доктор, пытаясь скрыть растерянность. Усмехнулся. Но усмешка получилась кривоватой, натянутой. Прекрасный цветок оказался миражем в пустыне. Он тупо смотрел на черного коня с облупившейся краской и клиновидной выщерблиной у основания, видел насечку гривы, вмятину глаза, не в силах поверить, что эта бессмысленная деревяшка обрела над ним какую-то власть в пределах добровольно избранных правил.

Ясно просвечивал исход игры. Путем разменов Лазуткин создаст себе решающий перевес и добьется победы. Даже о ничьей теперь можно лишь мечтать. Сдаться сразу или затягивать игру в надежде на ошибку противника? Но вероятность ошибки была практически исключена, это доктор чувствовал: играл Лазуткин внимательно, не позволяя себе ни на миг отвлечься или расслабиться.

– Пожалуй, сдаюсь… – деланно улыбнулся доктор.

– Нет-нет, – встревожился Лазуткин тем, что победа не будет выглядеть вполне безупречной, – у вас есть еще шанс.

Доктор чувствовал, будто у него высасывают мозги и в голове не остается ничего, кроме идиотической пустоты.

– Да нет же, надо кончать…

– Нет-нет, – настаивал Лазуткин, – давайте продолжим. Здесь может быть много комбинаций, можно свести на ничью…

– Ну ладно, – вздохнул доктор, передвинув ферзя к центру, и. оторвавшись от доски оглянулся: сына не было – видно пошел прогуляться по берегу или сидит где-нибудь в кизиловых зарослях, заменяющих отсутствующий туалет.

Доктор обратил лицо к морю, сощурился, пытаясь отвлечься от шахматной неизбежности, зацепил взглядом дальнюю волну. Вот она, как будто небольшая, вспухает, растет, вот рваные зеленые клочья перекрывают горизонт, она ближе, больше, верхушка рушится и, преждевременно растеряв свою мощь волна теряет рост и силу, так и не достигнув берега, а у берега растет другая, более удачливая, мчится под нее, гремящая камнями вода, раскрывается вогнутый гладкий провал, превращаясь в блеснувшую небом пасть и взметнувшаяся грива обрушивается со звонким залпом.

– Ваш ход, – донесся, будто издалека голос Лазуткина.

Страх был где-то рядом, и смерть была рядом, он кожей ощутил их присутствие, всю тонкость и зыбкость преграды отделяющей теплую кровь от холодной беспощадной воды, но в тот же миг сдержал воображение, готовое взорваться неуправляемым гибельным ужасом, благо мышечное действие требовало неослабного внимания и поглощало все силы.

Решение повернуть к берегу было принято почти безотчетно, но тут-то и ожидали настоящие трудности: противник всегда кажется страшнее и ближе, когда ты его не видишь – по шуму и грохоту было трудно определить набег гребня, приходилось часто оборачиваться, терять силы и скорость…

Услышав гром, вновь оглянулся. Надвигалась крутая желтая стена. Засуетившись, слишком рано и неглубоко окунулся в темноту и, вынырнув, оказался в буруне. Его закрутило, раза три перевернуло, в природе исчезли верх и низ, глаза ослепила желто-красная пелена, в горло и грудь рванула враждебная масса. Блеснул свет – голова оказалась над водой, и в этот миг он увидел стеклянную спину убегающей волны, в параллельных прожилках пены. Отчаянно заработал руками и ногами, чтобы хоть как-то использовать ее силу, догнать, но запоздал. Его снова смяло и бросило в красное марево без верха и низа. Одни лишь усилия мышц, одно лишь стремление – удержаться на гребне!… На этот раз повезло: бурун пронес его далеко к берегу, но в самой полосе прибоя Максим отстал от него. Снова грохот и красная тьма. Клокочущий вал понес тело как щепку, но неожиданно он ощутил ступнями шевелящиеся, как живые, донные камни, попытался встать под водой, врываясь в них поглубже пятками, приняв на себя мощный увлекающий в море натиск. В один миг он всем телом и каждой клеткой понял, что если не удержится именно сейчас, то на вторую попытку сил не хватит. Сознание сузилось в яркую алую точку, мышцы напряглись до предела. Его сносило, а он шел под водой, как против ураганного ветра, буксуя, не чувствуя как тупо бьют по ногам и коленям приподнятые потоком, шевелящиеся булыжники, карабкался, полз по дну, как краб, отвоевывая каждый сантиметр, каждое мгновение, а неумолимая сила стаскивала его под накат. Он оставался под водой сколько мог и лишь когда почувствовал, что больше не выдержит, рванулся вверх и вдохнул, но вместо воздуха втянул в горло тяжелую грязную воду, непроизвольно изрыгнул, сделал крупный глоток, но снова судорожный вдох засосал воду-удавку, и все же, конец вдоха он сделал уже над водой и эта скудная порция была решающей, он рванулся из последних сил и сразу накрыл его другой вал и крутя, переворачивая, забивая рот пеной, понес на берег. Когда он вскочил, вода оказалась уже выше колен. Обратный поток сбил и накрыл – вновь он распластался, цепляясь за дно, но теперь вниз тащило не так мощно и ему удалось продвинуться. Новый вал швырнул на берег дальше предыдущего. Здесь вода еле доходила до колен, и он бросился бежать, но волна настигла, опрокинула на камни. Обратный поток был уже не в силах стянуть тело вниз и, словно в отместку, сдернул на бедра плавки. Натягивая, мешающие бежать плавки Максим кинулся к мелководью, Догнавшая волна поддала сзади тяжелым шлепком, понесла и Максим оказался лежащим на камнях.

Встав, пошатываясь, и кашляя, побрел прочь от моря. Выбравшись на сухое место тотчас лег. Вздымающаяся часто и судорожно грудь, кажется готова была лопнуть. Он смотрел в синее безоблачное небо и торопливо глотал эту синеву. Дыхание медленно восстанавливалось, становилось реже, глубже, разрывающая грудину боль будто нехотя отступала. Мыслей не было, но на дне души зрело тупое изумление: в мире ничего не изменилось – ни это яркое синее небо, ни он сам…

Тоскуя и скучая доктор совершил очередной размен: слона на слона и только еще более ясной стала безнадежность его положения – неумолимая логика рассеивала туманную надежду.

Подняв голову, доктор увидел сына. Подойдя к играющим, Максим сел на камни, повернул лицо к отцу, лицо, на котором блуждала бессмысленная странная улыбка, и доктор увидел – вся кожа у сына белая, будто приобретенный за месяц загар стерт одним махом.

– Что случилось?!…

– Нормально… Ничего… – губы сына продолжала кривить улыбка, – я искупался… Там… – взмахнул он рукой в сторону моря.

Лазуткин, оторвавшись от доски, с некоторым любопытством взглянул на Максима и вновь погрузился в тасовку шахматных комбинаций, которая особенно приятна, когда дело идет к выигрышу.

Единственное, что понял доктор – самое страшное позади. Не в силах ни испугаться, ни обрадоваться, ни разгневаться он почувствовал лишь мгновенную пустоту в сердце подобную той которая возникала в тех кошмарах приходящих время от времени из прошлого, отвел глаза от безумной улыбки сына и глухо выдавил

– Так что ж…

Крутая, особенно высокая волна обрушилась с пушечным грохотом, водопадный вихрь помчался на пляж, уменьшаясь, исходя в пенистый язык из последних сил рванулся к шахматной доске приподняв, толкнул ее о камень – комбинация смешалась и посыпалась и в следующий миг пальцы людей торопливо ловили в шипящей пене уплывающие шахматные фигурки.

– Коня унесло, коня! – вскочил Лазуткин.

Без женщины

Самый прекрасный роман – несостоявшийся.

Анри Гарсон

Поезд прибыл в Тулленборг утром. Максим оставил чемодан на квартире, адрес которой получил в бюро услуг и сразу отправился гулять в Старый Город.

Он бродил, переполненный светлым, беспричинным счастьем семнадцатилетней юности, по узким улочкам среди домов – свидетелей совсем иной, незнакомой, устоявшейся веками жизни, безуспешно пытаясь постичь смысл латинских букв, таинственных вывесок: «LILLED», «LEIB», «RIIETUS», вглядывался в лица, искал в них признаки потаенного родства с башенным городом, похожим на высокого худощавого интеллигента в элеганстном костюме с галстуком, пиджаком застегнутым на все пуговицы, немногословного, подтянутого, уважающего чужое одиночество, вдыхал влажный морской воздух с угольковым привкусом копоти вокзала, порта и печных труб, время от времени неожиданно останавливался, залюбовавшись то грубой старой кладкой со следами сажи, оставшимися, возможно, с прошлых веков, то старинным фонарем, то игольчато истончающимся в небо шпилем с крохотным крестиком или флюгером на острие, засматривался на окна, за стеклами которых висели тюлевые занавески и цвела герань, зашел во дворик, где лежали штабеля готовых к употреблению дров – приметы тепла чужой ежедневной жизни… И хотя был здесь впервые, он чувствовал себя свободно и уверенно, будто снял надоевший ватник и одел сшитый по размеру удобный костюм. Преобразилась даже его походка: шел не сутулясь, как дома в Электрогоске, – прямо, уверенно, задирая голову, пятки, казалось, вот-вот оторвутся от земли и он полетит к чайкам, проплывающим время от времени через голубые каналы меж зубчатых берегов средневековых крыш. Он страстно желал каждую встречную мало-мальски симпатичную девушку, в каждой таилась возможность иной жизни, иной судьбы, как в станциях и огнях за окном вагона, каждую на миг он на себе женил, но в следующий момент содрогался от ужаса, что с этим прервется навсегда этот праздник возможностей… А женщины, поглядывая, также отмечали его, но с интересом больше платоническим – для них он был слишком молод, красив и воздушен и тут же, животным чутьем ощутив его страх и ненадежность, отворачивались оскорбленно, с презрением.

Потом он сидел в открытом кафе под полосатым тентом на краю средневековой улицы в Верхнем Городе, а позади юная очаровательная парочка – он и она, едва ли старше его – пили пепси-колу, он ел сосиски и пил кофе, спиной испытывая к ним тяжелую зависть. Он мелко глотал кофе, чувствуя себя космически несчастным оттого, что все женщины города не принадлежат ему.

Над оранжево-красной, с черным крапом пестротой черепичных крыш ближайших домов, в летенем солнце, на непросохшей голубой акварели неба, штыкасто сверкал узкий граненый шпиль церкви, внизу чешуйчато блестел коричневый бугристый булыжник вверх к Замку поднимающейся, будто разгибающий спину дракон, улицы.

Максим наблюдал за нечастыми прохожими – был обычный будний день Тулленборга. Вот молодая мама с отвесными до плеч, белыми, как у Снежной Королевы, волосами (такой почти снежной белизны Максим в Электрогорске не встречал) толкает детскую коляску, мягко перекатывая ее с одного векового булыжника на другой, – явно местная. Вот шагает мужчина, шатен средних лет в джинсовом костюме, с ищущим взглядом – такого можно встретить и в Электрогорске, чего никогда не скажешь вот об этом худом и длинном студенте в очках на пуговке носа и с длинной кадыкастой шеей – светло-русые патлы его украшает голубая, опоясанная желтой полоской университетская шапочка с небольшим лаковым козырьком.

Наблюдая прохожих, Максим и не заметил, как за столиком напротив появилась девушка с чашечкой кофе. Это был тот тип лица, который можно и не выделить мимоходом, но, взглянув на него чуть внимательнее, что-то заставит вернуться к нему снова. Явно не местная – брюнетка медного отлива с тонким, бледным, будто никогда не знавшим солнца лицом, умеренной мягкой полнотой губ и темными глубинно-мягкими глазами – возможно, русская с восточной примесью, а скорее еврейка – может, из тех, предки которых появились здесь чуть позже рыцарей крестоносцев и жили на улочке алхимиков и магов в Нижнем Городе своей кастово-религиозной замкнутой жизнью.

Откуда-то появилась уверенность, что, обратись он к ней, она поймет его, прозрит в нем не только сегодняшнего мальчишку, но и будущего мужчину, и тот, провидимый сквозь его юные черты, станет хотя бы чуть-чуть ей мил и интересен, во всяком случае, подойди к ней – она не унизит, не отвергнет смехом и ли презрительным молчанием… Что бы ей сказать? – Все слова про погоду, про город и даже про ее красоту казались недопустимо обыденными и пошлыми. Конечно, надо было сказать что-то необыкновенное, новое, яркое, чего еще никто и никогда ей не говорил! Но что?!… – Максима напрягся, чувствуя, как уходит время, во рту стало сухо, и пронзительно тонко зазвенела в ушах кровь. Прочитать стихи?.. – Но он не помнил ни одного, да к тому же использовать чужие чувства для выражения своих ему казалось пошлее, чем говорить о погоде.

Она сделала маленький глоток!

Лучше было бы прочитать свои, но у него не было ни одного любовного. Не будешь же, в самом деле, читать то мальчишеское, что он когда-то сочинил в Электрогорске, где, глядя на голубое пространство карты над столом, шептал, дрожа от восторга: «Корсару море дом родной, ему не нужен его покой, и тьма и буря его союзники, его союзник убийственный прибой…» Лучше было бы сочинить стихотворение, обращенное именно к ней, но она это нет времени, а она делает еще один глоток!

– Уйдет! – обожгла ужасом мысль. – Навсегда уйдет!! Придется что-нибудь про погоду: «Не правда ли чудесная погода?…» Надо пересилить себя, встать, подойти и заставить сказать это! Но Максим не шелохнулся, будто предчувствуя, что голос сорвется в пронзительный фальцет или в задыхающуюся сиплость, или просто исчезнет и придется стоять перед ней, лишь разевая рот, как пойманная рыба, – вот истинный позор!!

И тут появился он – рослый военмор: лакированные ботинки, черные брюки, черный сребропогонный китель, ослепительно беловерхая фуражка с тяжелыми золотыми ветками по краю черного лакового козырька… Она смотрела прямо на него! Так вот кого она ждет! Максим почувствовал, что земля под ним проваливается от ощущения собственного ничтожества перед парадной мощью этой формы, которую он когда-то мечтал носить (но не прошел медкомиссию из-за небольшой близорукости), перед ее содержанием – сколько трудностей и приключений уже этому человеку пришлось преодолеть и пережить, сколько штормов и дальних морей он видел, сколько подвигов совершил! Какая тут женщина устоит?!..

…Но нет, она смотрит мимо него! Они незнакомы! А кавторанг (погоны уже можно разглядеть) подошел к бармену и что-то запрашивает. Блондинистый бармен в расшитой узорами жилетке и белой рубашке с черной бабочкой на шее еле заметно, углами рта, презрительно улыбается, наливает из коньячной бутылки полстакана смуглой жидкости. «Без закуски!…» – доносится голос военмора.

Со стаканом в руке моряк оборачивается, привычно зорко обводя столики мгновенно оценивающим погоду взглядом. У него простое, грубоватое, но располагающее к себе лицо. В следующий миг он движется по направлению к ней, необычно плавно для его крепкой фигуры, слегка вальсируя меж легкими белыми столиками… Подошел. Наклонившись, говорит что-то, Максиму неслышное, видимо, то самое, необходимо пошлое, что он не в состоянии был из себя выдавить. Теперь все пропало… Какая легкость!.. Она мягко улыбается и отвечает… Максим отказывается верить глазам… Это невозможно! Так же плавно, как подошел, военмор откатывается за соседний столик, садится, ставя перед собой стакан, снимает фуражку и кладет ее на соседний стул, открыв густые, блестящие, как хорошо прочесанная шерсть, слегка вьющиеся русые волосы. – Отказала!.. Легко, изящно и четко… Как? Какими словами? – О, много дал бы он, чтобы узнать!

Моряк сидит некоторое время неподвижно, будто думая (или делая вид, что думает), поглядывая то на улицу, то на девушку, сидит так довольно долго и, когда уже начинает казаться, что он пришел сюда вовсе не пить, поднимает стакан ко рту и выпивает содержимое в два-три глотка.

Поставив пустой стакан на стол, он еще некоторое время сидит, уже другой, ушедший в себя, как Будда… Потом неожиданно встает, взяв фуражку с золотым якорем среди сосновых ветвей, идет на выход и, проходя мимо девушки, полушутливо махнув бесценной фуражкой, говорит ей на прощанье что-то галантно-легкое, свободное от лютого мрачного мальчишеского голода, выражающее уже лишь вполне бескорыстное восхищение – умение в общем не обязательное, но обязательное для настоящего мужчины, умение, которым юный Максим обязан овладеть в полной мере.

Кавторанг удаляется по улице, девушка делает еще один глоток…

Наконец, настало самое время подойти ему! Но подошвы будто прибиты к настилу плотницкими гвоздями. Каков же должен быть ее избранник, если такому отказала?! Очевидно, совершенно необычным и вполне положительным. Где-то в пространстве намечался смуглолицый с умными темными глазами мужчина, возможно, одною с ней национальности. Мягкий и низкий голос его, подобный нежной бархотке, проясняющей стекло, даже когда он говорит о совершеннейших пустяках и пошлостях, всегда выражает своими модуляциями нечто большее, никогда не срываясь в бесцветно утомленный тон или металлически скрежещущую раздражительность: он часто говорит ей о погоде, читает чужие стихи, которые знает на память великолепно, напоминает ей, что она красивая… Он хороший спортсмен-любитель, может, делает успешную карьеру где-то в области физики или талантливый хирург, сочетающий оригинальность мышления с умением адаптироваться к советской действительности… По мере разрастания этого образа Максим чувствовал, что вся его положительность и гармония для него крайне неприятны своей благоприобретенностью – полная противоположность ему, искренне обнаженному, шарахающемуся от всяких ограничений, презирающему защитные маски. Глухая враждебность к сопернику нарастала, вся душа сжалась в кулак, и тут, словно почувствовав его состояние, девушка встала и, перекинув через плечо сумку, решительно направилась вниз по улице. Она уходила по спине дракона к Надвратной башне, покидая его жизнь медленно, спокойно…