Отдельные аномалии

Значит, сказал Игорь, сегодня победа будет за мной!

Паркуясь, он подвел итог сегодняшним размышлениям о тетке: загадочная личность, незаурядная. С тремя странноватыми свойствами.

Ага, сказал он себе иронически, очень плодотворно. Ничего нового… Наверное, это потому, что устал сегодня. Суматошный день выдался.

Ничего, сейчас отдохнем.

Игорь набрал код, вошел в подъезд, поднялся на теткин десятый этаж, открыл дверь своим ключом. Разделся, прошел на кухню. На столе было великолепие. Домашнее такое великолепие.

Он откупорил бутылку, разлил по стопочкам – одну дополна, другую наполовину. Ухватил кусок жареного панированного сыра, закинул в рот, понял, насколько же проголодался. Сел за стол.

Зашумела вода в туалете, раздались шаркающие шаги, в кухню вошла Туся. Такая же, как всегда: гладко причесанная, подтянутая, прямая, в длинном шелковом халате, некогда роскошном. Да и сейчас еще халат ничего… И сама она – ничего, только ходит, опираясь на палку.

– Игорь, – сказала тетка, – у меня к тебе очень важный вопрос. Целый день места себе не нахожу. Только ты же сейчас начнешь кричать на меня…

– Привет, Туся, – откликнулся он, улыбаясь. – Да, вот твои лекарства.

– Привет, привет, – Туся с трудом уселась за стол. – Спасибо. Так вот, вопрос о-очень важный…

Она выжидательно замолчала.

– Давай сначала все-таки выпьем, – предложил Игорь. – Кстати, ведь я же просил! Ну зачем столько закусок разных? Вот мне выбирай теперь, мучайся! Оставила бы сыр и, допустим, селедку, да и все! Ну, за тебя!

– Плебей… – процедила Туся. – За тебя, дорогой…

Они чокнулись, выпили.

– Давай свой вопрос, – сказал Игорь. – Только умоляю, обойдись без длинных преамбул, ты же знаешь…

– Я так и знала! – вскинулась тетка. – Сразу в крик, с места в карьер! Шведская шпычка!

– Все-все, молчу, – успокоил он. – Давай уже свой вопрос.

Туся посидела, раздувая ноздри, затем проговорила:

– Мне нелегко это спрашивать. Ты прекрасно знаешь, я не лезу в твою личную жизнь. Но не могу не спросить, потому что страшно беспокоюсь. У тебя действительно есть любовница? И действительно лопоухая?

Игорь ошарашенно посмотрел на нее, потом расхохотался.

– Что ты ржешь?! – возмутилась тетка. – Я тебе утром сказала, ты не возразил…

– Лопоухая… – выдавил он, утирая слезы. – И кривоногая… нет, одноногая… и кособокая… а-а-а!

– Идиот, – проворчала Туся. – Ты нальешь, в конце концов?

Принцип «между первой и второй» она исповедовала свято.

Выпили за все потомство рода.

– Борщ… – смущенно сказала старуха. Это тоже был традиционный номер. – Он горячий, но, боюсь, невкусный получился…

– Ну вот, – ответил Игорь. – Что ж за манера – угощать да приговаривать: ах, как это невкусно! Да сиди ты, сам налью! А ты-то будешь?

– С ума сошел, – возмутилась она. – Я же на диете! А наливай сам.

– Да-да, – кивнул Игорь. – Хорошая диета: водка, сало…

Туся подумала и развела руками – уел, дескать, крыть нечем.

– Так, – сказала она после третьей. – Вот еще один вопрос. Короткий. Смотри.

Игорь взглянул на подсунутый ему под нос листочек. Твердым почерком было выведено:

– б – — р – — т

– Краткое описание содержания книги, статьи, – пояснила Туся.

– Ты?! – изумился Игорь. – Тебе нужна помощь по кроссворду?!

– Сдаю, наверное, – сухо сказала она. – Вот и нога болит, даже боюсь из дому выходить… Ну так что за слово?

Игорь пожал плечами.

– Могу завтра в интернете поискать. А по буквам – «обсирант» подходит.

– Сам ты обсирант, – буркнула тетка. – Толку от тебя… И не верю я в этот ваш интернет… Ладно, сама найду. Когда бессонница, еще и не такое вспоминается. Кстати: если меня вдруг не станет, имей в виду – квартира твоя! Исключительно твоя, понял? Хочешь сдавай, хочешь продавай, но все тебе! Это моя воля, только с завещанием возиться не хочу. Гусей дразнить… Ты меня понял? Что молчишь, как истукан?

– Да понял, понял… – пробормотал он. – Ты мне каждый раз это долбишь…

– Ну понял, и хорошо, – неожиданно ласково произнесла Туся. – А теперь давай, разъясни старой дуре про Медведева. Мне вот его выступления нравятся. И по «Эху» передача была, там его хвалили. Мне кажется, есть надежда. А?

– Господи, – простонал Игорь. – Туся, ты взрослый человек! Все они одним миром мазаны!

Яростный спор длился до тех пор, пока не усидели всю бутылку. Племянник держался, в общем, корректно, хотя пару раз его и заносило. А тетка рвала и метала, обзывалась по-всякому, обижалась, однажды даже всплакнула – впрочем, не жалобно, а зло.

Потом она всплеснула руками:

– Надо же, всю выпили!

– А как ты думала? – ухмыльнулся Игорь.

– Я не думала, – призналась Туся. – Лучше скажи, как ты думаешь: тебе не грозит стать алкоголиком? Меня же совесть мучает… Опять он ржет… Тьфу. Так, спать пора. Все равно никуда не пущу, как ты машину поведешь в таком состоянии?

– Да ну… – начал было он, но старуха провозгласила, явно кого-то цитируя. – Пьяный за рулем – преступник! Все, не спорь! Сейчас постелю тебе.

– Да я сам, – сдался Игорь. – Не суетись, знаю я и где раскладушка, и где белье взять. Только перекурю сначала.

– Сначала домой позвони, – приказала Туся. – Потом мне трубку дашь, а то еще Лена не поверит, что ты у меня. Подумает, что у этой своей… лопоухой…

***

Игорь давно похрапывал, а Тусе не спалось. Ныло бедро, свербило неразгаданное слово, да и вообще тревожно было.

Уже под утро она решилась. Повозившись, вытащила из-под головы подушки, легла совсем плашмя. Плотно закрыла глаза, завела их, под сомкнутыми веками, наверх, подержала так, потом вернула в нормальное положение. Сосредоточилась. Начала искать.

Слово нашлось быстро: обсерват.

Стало спокойнее, но все мешала тупая боль в ноге, и Туся, просто чтобы отвлечься, вызвала портрет человека, который вылечил бы ее безо всякой компьютерной чепухи. Он-то умел лечить, Туся отлично помнила.

На внутренней поверхности век возник рисованный портрет в узорной овальной рамке. По верху, над головой изображенного на портрете мужчины, вилась надпись на фарси.

«Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина», – привычно прочитала Туся. Так же привычно вгляделась в лицо гения и вздохнула: похож… И какой он здесь еще молодой…

В скиту

…На перепутье мне явился @ (А.С.П.)

Басовито жужжа, тварь зависла над самой головой пророка. Не открывая глаз, он резко выбросил руку вверх, сжал пальцы в кулак, но тварь, судя по звуку, проворно отпрянула. И снова зависла – теперь над той частью тела пророка, которое он ощущал, как самое мокрое.

Еще и хвоя колола щеку – даже через бороду.

– Гррр, – произнес пророк.

Да, так и есть: речь не вернулась. Интересно, сколько же крыльев у сегодняшней паскуды? Четыре, загадал пророк. Или пять.

Он лягнул воздух, жужжание сделалось выше тоном, удалилось, приблизилось вплотную и смолкло. Пророк приоткрыл один глаз – тварюга, здоровенная, мясистая, даже какая-то жирная, сидела на земле в полуметре, выкатив наглые синие глаза и подрагивая радужными крыльями. Девятью – три ряда по три. Нет, уточнил он, вглядевшись, десятью – вон оно, десятое, прямо под жопой. Маленькое такое. Должно быть, вроде киля.

«Бляди», – подумал пророк.

Он с трудом поднялся и потащился к бочагу. Вода уже сильно смердела, но все тело пророка чесалось, так что деваться было некуда.

Пророк посмотрелся в неподвижную гладь. Ну что, все по-прежнему: волосы черны, блестят, словно свежемыты, ниспадают красивыми волнами (но голова зудит!); борода, напротив, рыжа, жестка, будто проволочная мочалка, обширна, дика и величественна (а уж чешется до кровавых струпьев!); глаза мутны, цвета не различить.

Он ухнул филином и рухнул в бочаг бревном. Стоя по колено в иле, с головой под водой, пророк представил себе, как красиво струятся по зыби могучие черные пряди. Затем выпустил цепочку пузырей, задержал дыхание, помочился, подрал заскорузлыми руками кожу лица под бородой. Наконец, почувствовав, что вот-вот захлебнется, двинулся вперед и не без труда выбрался на берег.

Дышалось тяжело. Пророк густо сплюнул – угодил в основном в бороду.

«Ну вот, – подумал он, – теперь и весь мокрый. А и пох. Только перебираться надо к другому бочагу, в этом вода совсем завонялась, уже поссать ссыкотно».

Почему-то при мысли о смраде страшно захотелось жрать. Наметанным взглядом пророк выхватил замершего в траве лягушонка, немедленно упал на него, но промахнулся.

«Немедленно, да как раз медленно», – сказал он себе. А вслух рыкнул:

– Мрргррррр!

И тут же с досадой вспомнил о десятикрылой твари. Досада мгновенно превратилась в злобу, дополнилась ненавистью, и пророк едва не воспарил без единого крыла.

Но напомнил о себе голод. Пришлось брести к месту лёжки – по знакомой дуге, по испытанной траектории, на которой всегда росла пара-другая грибов.

«Надо в скит уходить», – сказал он сам себе, жуя.

«А ты где, козел?» – жуя, себе сам он сказал.

«Иди к такой-то матери!» – сказал он сам себе, жуя.

«Ты в скиту и есть, козлина!» – жуя, себе сам он сказал.

«Тебе сказано куда идти?» – сказал он сам себе, жуя.

«Сам иди!» – жуя, себе сам он сказал.

Дожевав последний грибок, пророк подумал: «Вот и поговорили».

Он доплелся до лёжки. Десятикрыл (или девятикрыл килеватый) неподвижно сидел на прежнем месте. Пророк с тоской посмотрел на него и решил усесться подальше. Выбрал толстую сосну, опустился на колкую землю, привалился к дереву спиной, закрыл глаза, задремал.

Пучило. А еще – хотелось женщину.

– Учитель… – прозвучало на грани слышимости.

Он открыл глаза. Так и есть – послушница. Она самая: ни худая, ни толстая; ни красивая, ни уродливая; ни умная, ни глупая; простоволосая, босоногая; да что там босоногая – нагишом. Так уж заведено, так уж приучена.

«Ну что ж, – подумал пророк, – тварь опять не та, сука гнойная, зато баба вот…»

– Покушаете, учитель? – как будто робко вопросила послушница. – Грибков я вам…

Пророк вскочил на ноги, зарычал, кинулся на покорное тело, обхватил его напрягшимися до синих жил руками, швырнул на землю, обрушился сверху, принялся драть.

– В меня, учитель, в меня… – молило тело.

Но он, как всегда, взревел: «Мвхррр!» и кончил телу на живот. Откатился в сторону. Послушница тихо плакала, приговаривая:

– Учитель, миленький… А вот грибков… Миленький…

«Послушников плодить», – подумал пророк. Он из последних сил поднял руку, попытался щелкнуть пальцами – не получилось, вспотели пальцы – повелел жестом: «Уходи» и снова закемарил.

Очнулся от того же шепота:

– Учитель.

Сказано, однако, было тверже. Пророк в печали повернул голову на зов, посмотрел: да, точно, теперь ученик явился. Ишь как глядит – строго, требовательно.

– Уедем, учитель? – спросил ученик. – Давай уедем, а?

– Учитель… – вторило из-за кустов женским голосом.

Заболела голова, затошнило. Пророк повторил жест: «Уходи» и закрыл глаза.

Был шорох шагов, возня в кустах, взвизги и шлепки, стоны и короткий вскрик.

«Вместе кончили», – оценил пророк.

Потом – снова шорох шагов, дальше и дальше, и вот все совсем стихло.

Он в изнеможении утер лицо бородой, яростно поскреб ее, взглянул на килеватого девятикрыла – сидит, вроде как спит.

Пророка вырвало. Он уставился на плохо пережеванные и вовсе не переваренные кусочки грибов. Сфокусировал зрение. Пришел в себя. Подумал зачем-то: «А жизнь – она где-то там», Мягко, как в лучшие годы, вскочил на ноги, коротко разбежался и прыгнул на спящую сволочь.

Сначала он оторвал три крыла, выстроившихся по хребту. Затем, весь в черной крови, ухватил, крутанул и выдернул киль. Тварь, ставшая шестикрылой, прекратила истошно визжать, слабо клекотнула и умолкла.

Пророк отпустил ее и промолвил:

– Серафим, йо!

– Серафим, йо… – отозвалось изувеченное существо и испустило дух.

«Ура», – неуверенно подумал пророк.

Зачесались лопатки, а потом зачесалось ниже, и еще ниже. В шести местах.

– Ну и то, – громко возгласил пророк. – Хоть в шести, а не в девяти. И в жопе не чешется.

«И пох», – сказало оно само себе.

«И пох», – себе само оно сказало.

Зажужжало и полетело.

Чужие свои

Exit

Воняло. Не то, чтобы непереносимо. В смысле – не так уж сильно. И не сказать, чтобы совсем уж отвратительно. Воняло слабо и, если чуть-чуть извратиться, даже, может, и приятно – сладковато так, самую малость гнилостно.

Впрочем, нах-нах такие удовольствия.

Главное – что воняло непрерывно. Никакого спасу. Совершенно изнурительно.

Вадим сморщился, оторвался от клавиатуры – все равно ни фразы написать невозможно, – встал, подошел к окну, нервно распахнул его. В комнату хлынул морозный воздух. Вадим пыхнул зажатой в углу рта сигаретой, затянулся, выдохнул в окно, поежился. В голове снова возникли какие-то слова. Он метнулся к столу, принялся переносить слова на монитор.

Вскоре запах вернулся, несмотря на холод.

Черт, подумал Вадим. Черт. Что за наказание. Забил на все, остался после выходных на даче, думал неделю провести в творческом, сука, экстазе – он всегда смущался пафоса и привык снижать его вульгаризмами, – и вот на тебе. Вонь. Аромат. Букет. Амбре, блин. Третий день подряд.

Он ткнул окурок в пепельницу, спустился на первый этаж – четвертая, если считать снизу, ступенька неприятно скрипнула, – прошел на кухню, открыл холодильник. Отсюда, что ли, несет? Нет, вряд ли. Пяток яиц, три банки консервов рыбных разных, подсохший уже кусок сыра. Все, можно сказать, стерильное. На стенке дверцы – две бутылки водки, в одной на донышке, другая непочатая.

Посмотрел через плечо – на полу, в углу, стоят еще две бутылки. Пустые. Много пью, покаянно подумал Вадим. И возразил себе: а как не пить? Выпьешь – обоняние притупляется.

Кстати, можно бы накатить. А то никаких сил терпеть. Одиннадцать утра, по старому времени как раз пора.

Он вылил в любимую стопку остатки, аккуратно пристроил опорожненную бутылку к двум другим, отрезал от подчерствевшего батона кусочек. Да, хлеб тоже кончился. Белого только сухая горбушка осталась, черный зацвел. Вадим понюхал заплесневевшую буханку – пахнет, но запах совсем не тот.

Снова влез в холодильник. Ага, масла нет… обойдемся… а вот – черная икра… из водорослей… дожил… ладно, сгодится, не барин…

После того, как выпил и закусил, стало немного легче. Подумалось, что надо бы сгонять в магазин, а то голодная смерть тут практически на носу. Нет, иронически поправил он себя, голодная кома. Так изящнее звучит.

…Слова, слова… Как же бедны они. Как мало можно выразить словами, особенно в прозе. И как это мучительно. В поэзии-то еще ничего – ритм там, созвучия, то, се. Похоже на музыку, только с имитацией смысла. И за изначальными значениями слов – что-то иное. А в прозе – вроде бы просто, но это только так кажется. Несравненно труднее. Созвучия, наоборот, приходится ломать, или, вернее, строить абсолютно по-другому. В поэзии они – из призрачных хрустальных конструкций, в прозе – из кирпича, грубого, да к тому же плохо обожженного. Поди скрепи эти кирпичи. Ритм опять же – есть, должен быть, только слогами не сочтешь, все плавает, все – то оно так, а то оно эдак… А смыслы между тем норовят ускользнуть…

Вадим очнулся, поставил стопку на стол. Все это, конечно, очень даже красиво, хоть и банально, да вот снова завоняло. Так, немедленно перекурить, а там видно будет.

Взбежал – как молодой, хмыкнул он, ежели за куревом, – на второй этаж, цапнул сигареты, зажигалку, снова ссыпался вниз – та же ступенька скрипнула, чтоб ее, – выскочил на крыльцо, закурил.

В полдень, напомнил себе Вадим, устрою кофе-брейк. Эта мысль всегда грела. Потом все-таки съезжу, прикуплю жратвы. В ближайший магазин съезжу. Километра три, ментов тут отродясь не стояло, глухомань, а выбор в этом сельпо не хуже, чем где-либо. Да, водки еще прикупить.

Но что же это все-таки так отравляет жизнь? Вот опять тянет…

– А это от вас самих, Вадим Игоревич, и тянет, – отчетливо прозвучало в голове.

Вадим отстраненно подумал, что следовало бы вздрогнуть. Но почему-то не вздрогнулось. Вместо этого он с сомнением произнес вслух:

– Белочка? Так неоткуда, вроде как.

– Неоткуда, – подтвердил голос. Неприятный, кстати, голос. Очень уж равнодушный. Ну, совсем безразличный. – Подумаешь, ноль семь в день. Пустяки. Вы, дорогой, на делириум тременс даже и не рассчитывайте.

– Мать… – пробормотал Вадим, закуривая следующую сигарету.

– Фу, – отозвался голос. И смолк, словно его обладателя шокировал намек на мат.

Вадим обошел дом по часовой стрелке. Никого, естественно. Заглянул в гараж. Все спокойно. И уж тут-то вонять нечему и говорить некому. Взял ломик, проследовал в дальний угол участка, приподнял люк септика, сдвинул, заглянул, принюхался. Ну, говнецом потягивает, да, но это не то.

– Не там, не там ищете, – брезгливым тоном сказало нечто. – Вот же дебил… Ведь русским языком сказано – к себе принюхались бы.

– Да пошел ты, – пробормотал Вадим.

Однако глюки налицо. Белка там, не белка, но глюки вполне даже выраженные. Что ж, и так бывает. Наверное.

Он все-таки последовал совету голоса – сунул нос под мышку. Ничего особенного не учуял, но поднялся в ванную, принял душ – обстоятельно, тщательно. Истово вымыл голову. Спустился в спальню, оделся во все чистое.

– Вот это правильно, – откликнулось в голове.

– Иди в жопу, – огрызнулся он.

В груди возникло что-то – словно корявый кол встал между горлом и желудком. Вадим сглотнул раз, другой – не помогло. Ладно, решил он, клин клином.

Вернулся на кухню, мимоходом зажег конфорку под чайником. Вытащил из холодильника бутылку, вскрыл, налил, выпил, закусывать не стал. Посидел молча. Когда чайник засвистел, намешал растворимого кофе, глотнул, закурил. Прислушался к ощущениям.

В груди отпустило. Но пахнет, пахнет.

Далее обследовал:

– кладовку. В картонной коробке, которую подозревал, обнаружил две вялые картофелины и одну луковицу. Никакого особенного амбре. Да, картошки купить, когда в магазин поеду.

– подвал. В прошлом году там дохлая мышь завалялась. Сейчас – ничего.

Идиот, идиот, стучало в голове.

Ладно, решил Вадим. И это пройдет. Он взял кружку с кофе, сигареты, зажигалку, в который уже раз поднялся на второй этаж – дефектная ступенька теперь промолчала, – сел за стол, положил руки на клавиатуру. Сейчас, вот только допью, докурю…

…а смыслы все ускользают, и чтобы уловить их, нужно напрячь не воображение даже, которого традиционно, как он всегда считал, не хватает, и не логику, которой, опять же традиционно, всю жизнь девать некуда, только непонятно, что с ней делать… а что-то другое, идущее вот оттуда, сверху… Господи, как беспомощен я… ритмы, созвучия, смыслы, образы, память… но погоди, погоди, сейчас я уловлю…

В нос шибануло. И некто сзади вежливо произнес:

– Здравствуйте.

Вадим обернулся. В проеме двери завис неясный силуэт.

– …?

– Да неважно. Вы, Вадим Игоревич, сами все понимаете.

– …?

Перед глазами, справа налево и немного снизу вверх, проплыли черные пятна, три штуки. Опять возник тот самый кол в груди. Стало темно, тихо, и даже запахи исчезли.

Потом Вадим пришел в себя – во всяком случае, так ему показалось. На экране монитора все висели буквы, в которые он много месяцев пытался вложить смысл. И еще – звонил мобильный. Он понял – это почувствовала что-то и встревожилась женщина, любившая его.

Но ни разобрать смысла тех букв, ни ответить той женщине он не сумел. Ах, как жаль…

Зато и преследовавшего его запаха не стало.

Мгновением позже не стало ни звуков, ни света.

Значит, покой, подумал Вадим. Классика. Последний импульс памяти. Заслужил же я хотя бы это.

Тьма и безмолвие не ответили.

В память о том, чего не будет

Ключ мягко вошел в личинку. Сергей провернул его на один оборот, медленно нажал на ручку, потянул. Дверь не подалась.

Осторожно дернул раз, другой. Безрезультатно.

Чччерт! Ольга. Забыла отодвинуть засов. Никогда не забывает, а сейчас забыла.

Два ночи без нескольких минут. Черт.

Придется звонить. Не торчать же до утра на лестничной площадке. Не спать же в машине. И, тем более, не возвращаться же.

Он прикрыл глаза и увидел, как наяву, лицо Валентины.

Оживленное. Серьезное. Смеющееся. Сияющее радостью. Отрешенное. Умиротворенное. Исполненное любви, счастья, покоя. Опять отрешенное, только по-иному – печальное, словно опрокинутое в себя. Это он только что сказал: «Поеду».

Нет, возвращаться немыслимо. Позже… завтра… конечно, вернусь, без всяких «может быть», вернусь, больше всего на свете хочу – вернуться… и она ждет… наверное… точно ждет… Но сейчас – невозможно.

Значит, звонить.

Эх, ведь благополучно проскочил мимо поста ГАИ, хотя почти и не рассчитывал – далеко за полночь, машин мало. Алкоголя в крови всего ничего – что там, бутылка сухого на двоих, да и оставалось еще на донышке, не допили… снова ее лицо, глаза, руки…

Сергей помотал головой. С ГАИ обошлось, думал, и сейчас обойдется. Но не повезло.

Он надавил на кнопку звонка. «Бим… бом…» – мягко раздалось изнутри.

Тишина. Он напряг слух. За дверью ничего не происходило. Крепко спит… может, снотворное приняла… ах ты ж, Господи, нехорошо-то как…

Еще раз позвонил, теперь длиннее. «Бим… бом… бим… бом…»

Так, подумал он, сейчас откроет, и, значит, что? Итальянцы, Оль, понимаешь, позвонили уже под конец дня, попросили встретиться… ну да, прямо сегодня, они завтра улетают… Бизнес, ничего не попишешь… В «Антонио», а они, собаки, заводные – это ужас один, Роберто – тот серьезный такой, лысый и в очках, Марко здоровенный и кудрявый, и удержу никакого, представляешь? В каком смысле «то серьезные, то заводные»? Ну, Оль, по делу они серьезные, а жрать и пить заводные, понятно же! Образцы с собой привезли, Вальполичелло там всякое, Монтепульчано, я ж не могу пренебречь, работа у меня… Да ладно тебе, Оль, ну извини, ложись, спокойной ночи, родная.

Его передернуло от отвращения к себе. Я ведь Ольгу тоже люблю, подумал он, стиснув зубы. Как иначе-то, родной человек, роднее нет, двадцать лет вместе.

Эх, сердце! Вмещает двух, что ж я могу сделать…

Гадко-то как все…

Между тем Ольга не открывала. Он позвонил еще и еще, уже заводясь – что ж такое, на самом деле ночевать мне тут, что ли, на коврике под дверью, как собаке?!

Мертвая тишина. Только за соседской дверью, стык в стык, приглушенно и коротко проскулила собака.

Сергей вытащил мобильный. Дьявол, входя в Валюшкин подъезд, выключил его, а потом включить забыл.

Да, Оль, аккумулятор сел в телефоне, вот только в машине и подзарядил…

Он включил трубку, выбрал в записной книжке «Home», нажал кнопку вызова. В недрах квартиры заверещал монофонический канкан – сигнал их домашнего телефона. Верещал долго и безответно.

Что-то случилось, понял Сергей. Отчетливо понял, до волны холода вдоль позвоночника.

Сразу стал соображать абсолютно ясно, как будто не было длинного дня, муторного вначале и волшебного в конце. Повернул ключ еще на один оборот. Идиот, просто Ольги дома нет.

Ничего себе – просто… Натуральный идиот…

Вставил другой ключ, цилиндрический, в верхний замок, сделал три оборота. Беспрепятственно открыл дверь, вошел в квартиру.

Тихо, темно. Включил свет в прихожей, в спальне, в гостиной, на кухне. Никаких следов того, что Ольга возвращалась вечером. Форс-мажор, беспомощно подумал Сергей, и машинально отметил краем сознания, что даже панические мысли у него – будто из-под штампа.

Набрал мобильный жены. «Абонент не отвечает или временно недоступен…» И еще раз, и еще, и еще.

Сел на кухне, закурил. Что делать-то? Катюхе звонить? Да ну, третий час ночи, спит в объятиях этого своего, ничего, конечно, не знает. Или даже не спит… Двадцать лет девчонке, и этому… бойфренду… Максу… ненамного больше. Паразит… И Катька дуреха… Окончила бы университет, прежде чем… Хотя я и сам когда-то… Всего же сорок два…

Господи, вздрогнул он, о чем я?! Ольга-то где?!

Жена нашлась уже утром. В Склифе. Накануне вечером, в начале девятого ее сбила машина. Как раз в это время, вспомнил Сергей, Валины глаза засияли мягким теплым светом…

Он примчался так быстро, как только сумел. Состояние стабильно тяжелое, сказали ему. Без сознания. Делаем все, что можем. Нет, к ней нельзя, вы с ума сошли, да и смысла никакого. Хотите ждать – ждите, но вообще-то мы вам позвоним. Нет, ничего не нужно. Пожалуйста, не мешайте работать.

Он проболтался вокруг Сухаревской площади весь день. Несколько раз заходил в справочную, ему отвечали все то же казенное: состояние стабильно тяжелое, сознания нет.