Сказки кофейного фея

Улыбаюсь, осторожно пригибаю ее мизинчик к тыльной стороне ладошки, еле слышно шепча детское и теплое: «Сорока – ворона, кашу варила» – и подмигиваю ей: Она улыбается, успокаиваясь:

– Прости, я думаю бог весть что!.. Аня, а вы давно здесь?

– Солнышко, мы – с утра. – Аня выходит на крыльцо с пледом и подушкой, с вышитым по атласу маком. – С утра дождь и дымка была, представляешь, какая красота! Я думала, радуга будет… Говорят, когда радуга так поздно, в сентябре – к теплу.

– Грибов тьма, наверное! – Мечтательно вздыхаю я.

– О. Грэг, а пойдем на разведку, а?… – встревает в разговор младший Ворохов и осторожно тянет за руку фея, отбирая у Ани, все, что она вынесла – Ма, чего ты, дай, я сам постелю.

– Аккуратнее только! – Аня, легко, бугорком ладони, касается головы сына. – Он прижимается к ее коленям:

– И папа сказал, у нас котофей скоро будет.. В придачу к фею.

…От мышей – котофей.

С глазом, что когтя – острей.

В доме он живет, где фей

Пьет на завтрак звезд елей…

Тихо, едва выдыхая, бормочет фей, и улыбается:

– Это про меня немножко, ребята, да? – И нетерпеливо бежит по дорожке от крыльца, позвякивая молниями на сапожках, в глубину сада. Лешик, тотчас же -«зигзагом» срывается за ней:

– Подожди, эй, куда ты?… Там яблоки, тихонько!!! Упадешь! – Но фей не замедляет шага…

– …Запиши, что ли? – Растерянно протягивает мне ошеломленный Мишка коробку от сигарет и сломанный наполовину карандаш…

– Я и так запомню. Не надо. – Мой голос срывается на хриплый шепот. Аня медленно сползает по столбику крыльца на ступеньку. Сидит и плачет беззвучно. Просто – не вытирает слез, которые капают со щек на ее пальцы, оставляют дорожки на шее.

В тишине слышно, как, с глухим стуком, падает в осеннюю, порыжевшую траву, яблоко, перепархивает с ветки на ветку озябшая от утреннего дождя синица. И отчетливо слышен вдалеке серебряный колоколец, переливчатый голос фея, который сосредоточенно и серьезно объясняет Лешке:

– Видишь ли, солнышко, когда этот рыцарь ехал по пустыне, со свечой от гроба Христа, то на него напали разбойники, хотели загасить пламя, избили его, смеялись над ним. Брать у него было нечего, он отдал им нательный крест… Они швырнули его в песок.

– Дураки! – Фыркает тотчас Лешик.– Нельзя ведь крест швырять куда попало. Он же – хранитель, да, фей?

– Да. Вот это еще положи в корзинку… И вот, тогда рыцарь решил с ними драться, проучить их. А так как оружия у него почти не было, и кинжал затупился, то он дрался баньерой..

– А что такое – баньера? – любопытный голосок Лешки звенит на высокой ноте неподдельного интереса.

– Баньера – это… – Фей поднимает глаза от корзины с яблоками, видя, что я стою перед ней.– Это же короткое древко, флаг, штандарт цветов прекрасной Дамы, за которую рыцарь сражается на турнире, да, любимый?

– Да, голубка. Все правильно. – Я поднимаю отяжелевшую от влажных яблок корзину за обе ручки и несу к скамейке. – Хорошая антоновка у нас тут уродилась… Баньерой драться трудно, она же – короткая, а это значит, что? Ну, Леха, соображай! – Я, тем временем, тщательно расправляю на скамейке свернутые вчетверо газеты и плед.

– Что? – Лешик с любопытством таращит на меня хитровато – смеющиеся смородинки глаз с зеленой прожилкой.

– Это значит, что рыцарь владел приемами кулачного боя. И неплохо. Наверное, так…

– Ух, же ты! – свистит восторженно Лешка через два передних зуба.. Боксером был. Как Кличко?

– Как Тайсон, – улыбаюсь я. – Ласточка, иди сюда, отдохни немножко. Я тебя укутаю…

– Не надо кутать, зачем? Тяжело. – Фей нетерпеливо машет рукой, но усаживается на скамейку, погружая ручку в перчатке в корзину с яблоками, вороша их, обрывая зеленые листки.. Потом ее пальчики легко касаются замка моей куртки, она застегивает его, отряхивает воротник, поправляет шарф.

– …И вот тогда разбойники в первый раз, по настоящему, испугались. – Она легко приподнимается на цыпочки, целует меня в щеку, нос, глаза… – Рыцарь не был сильнее их, но – не отступился. Отступились они. Их было много, но перерезать рыцарю горло никто не осмелился, так сильна была в нем отвага и прямодушие..

– Безрассудная храбрость и врагу может внушить уважение. Когда рыцарь вернулся из похода в родной город, в Толедо, мало кто из жителей верил, что он мог одолеть один десяток разбойников, и все трудности перехода по пустыне.

– Но кто-то же верил ему? – Лешка осторожно, с неуклюжей старательностью, помогает мне усадить фея на скамейку и укутывает ее плечи пледом.– Ты иди, мы еще посидим тут.

– Неважно, Леха, кто верил или – нет – отвечаю я вдруг решительно и резко. – Главное – самому верить, не отступаться от того, что наметил. Вот он наметил привезти свечу из Иерусалима, и привез. Категорически.

– В него верило само Небо, Лешенька! – тихо вздыхает фей, осторожно держась за мое запястье. – Рыцарь говорил, что чувствует это, когда входит в храм или сосредоточится, молясь, думая. О хорошем….. Может быть, гораздо важнее, когда в тебя верит сама Вселенная, и тебе дает шанс что то попробовать, нарисовать, написать, узнать, изменить…

– И в тебя тоже Небо верит.. Я знаю… – Лешик доверчиво обнимает колени фея. – Сиди – сиди, так хорошо… – Ты не умрешь, никогда, потому что и даже и не за то, что мы тебя любим, а ты нас всех – любишь сильнее, чем мы – тебя. Правда! Я когда о тебе думаю, или читаю твои сказки, то у меня голова не болит, Ничего не болит. И я как будто лечу куда то, и голос твой слышу.. А мне бабушка папина говорила, что если ты рядом с человеком – летишь, то это значит, человек – ангел… А ангел никогда не умирает.– Лешкина голова прочно лежит на коленях фея. Она задумчиво дует на его вихры. Молчит. Подносит руку к горлу.

– Лешечка, я вовсе не ангел.. Просто я – фей.. Твой крестный фей. – Она силится улыбнуться, но губы кривятся беспомощно. – Сказки простые пишу и книги. Ты за меня молиться станешь, когда меня не будет? Да?

– Нет. – Качает головой Лешка. – Не буду. Сказал же, не умрешь ты. Ангелы не умирают. Правда, Грэг. Скажи же ей! Ты ведь знаешь. Скажи ей, ну хоть по латыни…

– Почему – по латыни? – мои брови медленно ползут вверх, но прежде, чем я успеваю удивиться самому себе, с моих губ слетает: «angelos in aelernum». И тотчас, как отзвук тихого и неслышного голоса Вселенной в траву, со стуком падает яблоко… Одно, второе… Солнечный луч пронзает тишину сада.. Щебечут синицы.. Кажется, что и они поют: «Angelos in»… Во всю силу своих маленьких, будто посеребренных, горлышек….

Глава тринадцатая. Drang nash osten, или Тайна старых сундуков…

…Мишка, чертыхаясь, тащит корзины и старое тряпье, сломанные лыжи, удочки, продавленные венские стулья, косяки старых дверей, плинтусы и рамы, в сарайчик – навес для дров.. Я помогаю ему укладывать, распиливать, раскалывать все это старое дерево маленькой электрической пилой.

Чердачная лестница скрипит под нашими шагами, ворчит под беготней Лешки, туда – сюда, вверх – вниз, с кипами старых «Известий», «Труда», «Правды», плакатов ГО, и прочей ветоши.

Усердно шипит и фыркает квадрат газовой колонки, старательно, до блеска оттертый Мишкой и мною от серого налета пыли. Что – то мигает в ней, видно в окошко, как медленно и упорно ползет вверх температурная шкала. В доме становится все теплее, но фей, по прежнему, сидит в гостиной, около камина, укутанный в пальто и плед..

Видя в проеме дверей наши мелькающие тени, фей, улыбаясь, машет нам и нетерпеливо захлопывает книгу, которую читает с карандашом в руке:

– Сколько же там добра! Горушка, можно мне подняться? Я хоть помогу Вам немножко.

Я замедляю шаги, заглядываю в столовую, опираясь о косяк:

– Ласточка моя, и тебе еще работы хватит. Подожди немножко, дом прогреется, ты переоденешься, и придешь…

– А что там было, в колонке? – Фей нетерпеливо закусывает кончик карандаша зубами. Книга скользит с ее коленей – на пол. Подхожу, поднимаю:

– «Воспоминания розы» – Мадам Консуэло де Сент – Экзюпери. Это – по русски?

– Да. Мне Аня привезла.. Нашла, где то, в книжном… Потрясающе.. Но это не мемуары, по моему.. Издательский трюк.. Может быть, письма обработанные. Я потом скажу тебе, почему… Не мемуары… Она касается ладонью моей щеки, гладит ее:

– Ты не устал? Много ходишь. Таблетки прими? Может, Вам чаю согреть?

– Чаю? – я улыбаюсь. – Можно чаю… Яблок нарежь?

– Да, хорошо.

Она с готовностью соскальзывает с дивана, бежит на кухню. И ей нашлось дело.

– Я пальто сниму? Мне неудобно в пальто.– Серый кашемир с велюром скользит куда то мне в руки, точнее, мимо рук. Звенит струя воды в кране, мелькают ее руки в ободе тонких браслетов. Звякает посуда, она тотчас находит внизу, в шкафу, какие то веселые чашки, с ягодами и цветами, ложки, блюдца, вазочки для варенья… Жужжит микроволновка, пахнет разогретыми блинами.

– Я могу плиту включить? Мне нужна заварка. Что же там было, в колонке то?

Я аккуратно вешаю в стенной шкаф пальто фея, отряхивая его и одновременно, наблюдая за ее хрупким силуэтом в сером джерси с черной замшей воротника, корсетным поясом и россыпью узких черных пуговиц на манжетах.

– Милая, ничего.. Засорилась немного. Миша фитиль почистил и все. Еще чуть чуть там мы поршень смазали… Но, все равно, надо, чтобы она поработала немного. Не поднимайся пока туда. Если что, сразу иди на улицу, зови меня, Мишу, Лешку… Мы не знаем, как там.. Ее не включали пару лет… Даже в вытяжном колпаке и на штифтах была пыль.

– Он не жил здесь, ты говорил мне, да?

– После.. жены он – не мог…. Потому – продал дачу. Обычно они жили здесь с мая по ноябрь. Зимой приезжали на выходные. Там столько старых журналов, выкроек каких то.. Может быть, Ане надо? – Я развожу руками

– Не знаю. – Фей пожимает плечами. – Вряд ли. – Сейчас – все иначе. А книг там нет?

– Нет. Там уйма сундуков. Оббитые железом, не поднимешь, только двигать.. Может, в них книги?

– Ага, и еще, фей, представь, там, на всех сундуках, черепа нарисованы и красным перечеркнуты. – Шмыгает носом Лешик, заглядывая на кухню и подмигивая нам обоим сразу двумя глазами. И как у него это выходит, не понимаю?! Но сразу – фыркаю от смеха. Фей тоже улыбается.

– Ну, и чего Вы смеетесь – то, фашистские это, что ли, сундуки? – нетерпеливо морщится Лешик. – Там вот, по – немецки написано, на одном я разобрал: «Drang nach osten…» Грэг, а чего это значит?

– «Переброска, отправка на восток», – отвечаю я. Так отмечали грузы трофейные, отправленные из районов оккупации, захваченных территорий.

– Грабленные, что ли? – удивленно таращит глаза Лешик. Он не по годам смышлен.

– Награбленные. – Тихо поправляет фей, и ахает – удивленно, тотчас – А откуда здесь это, Боже свЯтый?! С войны почти семьдесят лет прошло..

– А вдруг там – мины? – восторженно шепчет Лешик, и втягивает ноздрями аромат разогретых блинов. – Дай блинчик, фей? Один? Чего то жрать охота!

– Есть. Кушать, Лешенька. Чаю налить тебе? – Фей вздыхает, и опять его руки начинают мелькать над столом, блюдцами, чашками. Лешка наворачивает блин за блином, громко прихлебывая из яркой» ягодной чашки» немыслимо засахаренный чай – на четыре ложки – а я, уже спустившись на крыльцо, вдруг, рывком, возвращаюсь опять на кухню:

– Ланочка, Христа ради, не поднимайся без нас на чердак! Посидите с Лешей тут.

Она смотрит мне в глаза и медленно оседает на табурет, вцепившись в столешницу.

– Да. Не волнуйся. Да. Мы посидим тут. Или выйдем на улицу. И Мише скажи.. Надо вызвать этих… как они называются… минеры.

– Саперы, голубка! – я стараюсь улыбнуться им обоим. И подмигнуть – сразу двумя глазами. Кажется, у меня это получается. Впервые в жизни.

Лешка ошеломленно таращится на нас с феем, и сползает вниз, почти что под стол:

– Грэг, обалдеть, у нас что, война?!

– У нас всегда война, шевалье! – задорно отвечаю я Лешке. – Разве Вы не знали? Смотри за феем, я сейчас! – Я пулей лечу на крыльцо, перепрыгивая через ступеньку. Так я не бегал даже в детстве…

– Черт, и как я сам не допер? – Мишка сидит на садовой скамье, обхватив голову руками. – Их что, и шевелить нельзя?! Что за чушь! Может быть, там только старое тряпье. Письма к какой нибудь фрау…

– Или отравляющие вещества. Их насыпали сверху, чтобы не было соблазна у конвоя, охраны, открыть сундуки. Яд действует лет семьдесят как раз.. – Растерянно хмурюсь я… Ладно, черт с ним, рискнем, где наша не пропадала.. Иди в поселок, ищи кого то, чтобы помогли вынести сундуки в сад. Там открывать нельзя, газ рядом.. Ане не говори. Где она?

– Она в сарае.. С хламьем возится. Успокоилась, что фей в доме, и что тепло. Мишка ошеломленно крутит головой из стороны в сторону:

– Ну, попали в переплет, е – мое! Подожди, не надо звать никого! Мало ли что… На палках их надо выносить.. Подожди, я сейчас.. Я видел в сарае слеги…

…Мишка мчится в сарай, и через полчаса, на распиленных слегах, мы осторожно выносим первый сундук с чердака. Босые, взмокшие.. Странно, что сундук даже не покачнулся. Впрочем, он слишком тяжел, а ступеньки у чердака слишком пологи. Хоть в этом – плюс…

Едва мы ставим сундук на садовой дорожке, как фей бросается ко мне, с полотенцем и стаканом воды в руке.

– Выпей, я вытру… Миша, сейчас я и тебе вытру. И дай, я перевяжу вот здесь, у запястья, а то жилы растянешь.. Она быстро перевязывает мне руку эластичным бинтом, Аня, смотря на нее, делает то же самое Мишке. – Предплечье еще, Ань. А то – растянет… – Тихо, сосредоточенно подсказывает фей. – Может быть, носки? Ты простудишься! – Она умоляюще смотрит на меня, потом кусает губы и качает головой.

– Нет. Надо слышать пол. Это босиком лучше, да? Там их много?

– Шесть. Два поменьше чуть чуть. – Я снимаю рубашку. У Лешика глаза становятся круглыми от изумления. Он впервые видит мой обнаженный торс и все мои шрамы.

– Грэг, ну ты и жила! Ни фига себе! – Лешка восторженно свистит через зубы. – Ты в танке горел, что ли?

– Ага, брат! В прошлой жизни. – Я киваю, и быстро наклоняюсь: – Любимая, оботри немножко, жарко… – Ее руки касаются моей спины, лопаток. Она растирает меня мокрым полотенцем, осторожно, но сильно… Как может только нежнейший фей.

– Лешка, тащи, там еще в сарае слеги есть, поменьше.. И не подходи к сундукам. – Резко бросает Мишка сыну и, выхватив у Ани из рук таз с водой, выливает его себе на голову.

Аня ахает потрясенно:

– Тьфу, шальной! Обалдел, простынешь! – И бежит, сломя голову, в дом, за свежими полотенцами и рубашками.

…Рубашки – стары и прохладны, но освежают ненадолго, тотчас взмокая от пота на плечах и лопатках.

– Жаль, что бани у нас нет.. Надо весной слепить! – бурчит Мишка, когда мы ставим на рабатку, под яблоней, очередной чердачный трофей. – Что это за дача, без бани, к черту!

Я сажусь возле сундука, на опавшую листву. Почти без сил. Но колено странно не ноет. Я чувствую себя легко. Как птица, взлетевшая на небеса…

– Ну, вот так уж, без бани.. Шале, брат. Профессору – зачем баня? – я опускаю пальцы в карман рубашки. Там обычно лежат – сигареты. Но кармана нет. Рубашка – другая, я напрочь забыл про это. Фей протягивает мне начатую пачку, садясь рядом, и прислонясь спиной к стволу яблони. Кладет руку на мое колено. Рука горяча невероятно. Ее жар я чувствую и сквозь штанину – Милый, он – не профессор. Он – антиквар. Говорят, что его дед скупал вещи у эвакуированных и ссыльных..

– Дед? Какой дед? – Мишка, прищурив левый глаз, кладет руку на запястье фея.– Отец, может быть?

– Нет. Фей качает головой. Еще – дед. Когда сюда приехала княгиня Наталия Оболенская, на свидание с сосланным сыном Андреем – ему дали двадцать пять лет лагерей – то он купил у княгини за десять рублей медальон с портретом наследника Цесаревича Алексея. Это был медальон ее сестры, княжны Екатерины, наградной. Княжна была фрейлиной Двора…

– А этот хмырь, ваш хозяин дачи, кем он был? Жуликом? Давил тут на жалость: «Жена, не могу!"… То – то, на барыши от скупки дом за Волгой купил себе! – Беззлобно ворчит Мишка, и поднимается с земли, протягивая руку фею.

– А ты откуда знаешь, королева, про эту фрейлину Двора? Читала, что ли где?

– Читала. – Фей ясно улыбается. – Я в чашку как то воду налила, меня рвало, смотрю, а там лицо такое красивое, ясное, тонкое.. И рядом – еще одно.. Цесаревича… Я по фото знаю.. У меня же альбом есть. И потом, в поселке говорили про этого хозяина. Молочница мне ляпнула, что он больно дешево дачу нам продал… Может, удирал от кого?

– А что, может быть, вполне! – вступает в разговор Аня. – Они, эти скупщики, вечно с криминалом в одной упряжке, а чуть что, их придавят. Мы смотрим друг на друга, все четверо, и фыркаем дружно.

– Ну, робятЫ, влипли круто мы, по моему.– Смеюсь я, и вытираю лицо рукавом. – Целый детектив: антиквар, трофеи, дача под бомбами…

– А трофеи то эти – откуда? – Аня непонимающе пожимает плечами и кивает на сундуки.

– Говорят тут, что отец хозяина был помощником коменданта какого то прибалтийского городка.. – тихо выдыхает фей. – Как то так…

– Ну… Маршал, блин.. Рокотовский… – бурчит Мишка опустошенно и как то – зло: – Нам вот чего – то с Анькой бабка моя ярославская, не оставила наследства по кабакам плясать, ё – мое. – Своим горбом все поднимаем: ребенка, выставки, поездки, картины… И взятки брать не обучены… Давайте, ragazzi, а то темно уже скоро будет, черт с ними, с этими антикварами, пусть они хоть все в Волге утонут, на фиг! Ну и день сегодня. Точно: «Drang nash osten!» – Мишка исчезает в дверном проеме, пружинисто поднимаясь по лестнице, как дикая пантера. Я иду за ним, не чувствуя колена. Иду легко. Лишь немного ноет плечо. Интересно, что же мы найдем в этих старых сундука? Чью жизнь, чье прошлое? Только бы – не свое…

Глава четырнадцатая. Сокровища эстляндского барона…

Последние свертки из сундуков мы с Лешиком заносим уже при свете костра, который отбрасывает тени на крыльцо… Потрескивая в темноте, то и дело взвиваются вверх снопы искр, как сотни бабочек, устремляясь прямо в небо, облака, пустоту, куда еще?…

Стол в гостиной, диван, кресла, абсолютно все вокруг завалено свертками, ворохами папиросной бумаги, коробками. Еще два сундука с охотничьими биноклями, стеками, свернутыми в рулоны старинными картами, книгами и альбомами, мы оставили в сарае, решив разобрать позднее. На все просто не хватает рук.

….. – Матерь Божия, свЯтый крест! – Ахая, выходит из кухни Аня в намокшем переднике, высоко держа руки в резиновых, желтых перчатках, с которых стекает ароматная пена.– Сколько фарфора! А этот бокарра, его как мыть, уксусом? – она растерянно смотрит на меня. – А серебро? Это чье то приданое было? Какой – то девушки? Ее убили, да?

– Не знаю. – Я ободряюще улыбаюсь.– Не обязательно. – А почему ты решила, что именно – девушки?

– Там так много столового белья. Скатерти, салфетки, полотенца…. И монограмма:" L.J».. Леонора какая -нибудь… Или – Лина… Ланочка сейчас разбирает, что – стирать, что – в химчистку… Обалдеть! Такое все тонкое есть, как паутинка, а есть – толстое, льняное, простыни, например. Как у бабушки Капы, в Ярославле… А наволочки – пух.. батист, шелк… – Аня улыбается мечтательно, мягко, подняв к верху курносый нос.– Приданое для королевы, вообще! Только пожелтело все.. А кружево венское, ручной работы. – Аня вздыхает. – Я видела барселонское, когда мы с Мишей в Испании были, оно – грубее, там какой то нитью провязывают, а тут, как подули, воздух… _ Она подносит мокрые руки в резине к щекам.. – Кошмар, мы же живем в подделке, Грэг, у нас все поддельное: еда, мебель, вещи,..

– Чувства – Мишка выходит из столовой- сдергивая марлевую маску вниз, к подбородку. – Чувства у многих тоже поддельные, Ангел, забыла добавить. – яиди, посмотри, какой там ангел – статуэтка.. Чудо просто, с лирой сидит, я вытащил, обмер, будто бы – наша Ланочка.. Они все в фосфоре, будут ночью светиться, не пугайтесь..

– Господи, Миша, надышался, бедный ты мой! – Аня испуганно улыбается краешком губ, и идет робко за Мишкой и за мною, в столовую, где бережно расставлены на столе статуэтки севрского, майсенского и пражского фарфора разной величины: маркизы и пастушки, борзые на лужайке, херувимы со свитками и трубами, галантные группы, в духе Ватто и Фрагонара, с амурами и корзинами, бантами и блюдами полными яблок и винограда, качающиеся на качелях, и томно сидящие у клавесина, с крохотной, как пылинка, кофейной чашкой или веером в руке…

Все это изнеженное, маленькое, торжествующее, сияющее, с тонкой пылью позолоты, великолепие, словно образует подножие двум большим фигурам ангелов, один из которых держит в руке лиру, а другой – скрипку, гриф которой увит розой сорта «ботичелли»..

Ботичелли? Почему именно это имя, название, мне вдруг пришло на ум?

…Я тотчас, вспышкой, вспоминаю Венецию, лодку, небрежно тихо – скользившую под одному из каналов, уткнувшую зеленый, червленый нос в ступени дворца Сфорцци, и замшевый сапожок фея на этих широких ступенях, слегка неловкий, неуверенный..

Мы рассматривали что – то: старинные гравюры на столах, мраморных и яшмовых, с позеленевшими от времени львиными лапами ножек, рассыпанные веерами коллекции старинных фото, колоды карт, картины в бронзовых рамах на стенах, витые канделябры из серебра, чуть почерневшие в середине, в виде виноградных гроздей – лоз или змей с поднятыми вверх, изящными головками.

Фей скользил по мраморным темным от времени, плитам дворца, вцепившись в мой локоть, почти – не дыша- мягкой замшей своих сапожек, Газовый шарф опадал легкой бабочкой на мех ее капюшона, шелковые кисти трепетали от неслышных сквозняков, гуляющих свободно в переходах и коридорах огромного палаццио… Наконец, где то на середине одного из огромных залов, с картинами Караваджо или Тьеполо, она пожаловалась мне, что устала, и я, с разрешения любезного гида, живого, говорливого итальянца, усадил ее на пуф, оббитый алым бархатом, как раз под картиной неизвестного придирчивому миру искусства ученика Караваджо. Ангел, в образе лукавого юноши, с пронзительно – синими глазами смотрел на бабочку, сидевшую на его руке, чьи голубые с зелеными прожилками крылья испуганно, трепетно замерли в предвкушении стремительного полета…

***

…Странное чувство гармонии охватило меня тогда, поднявшись откуда то изнутри, из самой сердцевины души.

Гармонии, которую я словно нить Ариадны, обрывал, находил, искал, терял снова в своих метаниях, странствиях по свету, сомнениях, борениях.. Она, мой фей, смотрела на меня своими огромными синими глазами, в цвет шарфа, слегка покусывая губы – но такой понятной, полудетской привычке: скрыть боль или растерянность, усталость… Ее маленькая ручка, с длинными, хрупкими пальцами, слегка оттянула вниз теплую невесомость шарфа, приоткрыв горло… Так я тогда и сфотографировал ее, с разрешения юноши – чичероне, над старинным полотном. Странно похожую на готовившуюся взлететь бабочку. С трепетом изумрудных прожилок на крыльях… Бабочку, сидящую на руке ангела… И сейчас где то есть эта фотография. На стене, в гостиной. В городской квартире…

***

– Грэг, ты посмотри, что тут еще было! – Восхищенный Мишка бросается к столу, отшвыривая ногой ветошь, упавшую на пол. – Посмотри. – Он рывком разворачивает тонкий рулон холста. Обнаженный юноша с торсом Аполлона и слегка согнутыми, сведенными вместе плечами, смотрит в воды чистого, прозрачного ручья.. Там его отражение. Черты безупречны. Как и берега водоема, с тщательно прописанными травинками и звездочками незабудок и стрел камыша на них…

– Нарцисс? – ошеломленно произношу я.

– Да. Он самый. Но кто писал – то? Я не могу разобрать подписи Это, что, подлинник? – Мишка осторожно вертит в разные стороны холст… Дюрер? Гольбейн? Кто – то из голландцев?

– Мишенька, это же не может быть – Ян Вермеер? – раздается в столовой тихий голос фея. – Ну, что то поскромнее… Не эрмитажное же это?

– Ланочка, у тебя, что, глаза на затылке, что ли?! – Мишка хватает со стола лупу, огромную, в пять линз, ее мы тоже нашли в одном из сундуков, и пристально осматривает правый угол холста, затем левый. – Держи, Грэг! Тут не разберешь, но буквы IW* есть… Обалдеть… Может, это копия?… Потому что, если… Мишка застывает на полу – фразе, ошеломленно смотрит на меня, на фея.

– Братцы, так, срочно в раму, и срочно домой везем…

– Ты с ума сошел?! – Аня сердито сдергивает с правой руки перчатку, поправляет резинку на волосах. – Не пущу. Почти двенадцать ночи!.. Кто по ночам ездит на машине?!

– Я! – Мишка устало садится в кресло у стола, берет Анькину мокрую руку, подносит ее к губам, потом проводит тыльной ее стороной по своему лицу

– Adorate mia,** пойми ты.. Нельзя – здесь.. Здесь и собаки нет. Нас убьют ни за грош, и – не вздохнут, если это – подлинник.. Прирежут… Ты понимаешь, что эту картину, второй ее экземпляр, ищут уже сто лет??