Личное сообщение. Психологическая драма о любви

Прошло ещё три дня, и скорый поезд Москва-Феодосия уносил нас с мужем в Крым. Сливаясь в розовато-белое безе, мелькали цветущие вишни и яблони, свечками тянулись к небу пирамидальные тополя, грязно-болотистый утренний Сиваш предвещал скорую встречу с морем. Полчаса на автобусе из Феодосии – и вот он, Коктебель – легендарная и не воспетая только ленивым точка пересечения дореволюционной и постреволюционной интеллигенции. Так уж сложилось исторически.

Сейчас мне вновь придётся повторить нечто избитое, но Коктебель – место фантастическое и иррациональное, притягивавшее романтиков, поэтов, а заодно и людей не совсем нормальных. Частенько это совмещалось в одном лице. Гений и безумие, как известно, вещи вполне себе дружески сосуществующие. Десятилетиями толпы представителей думающего сословия, задрапировавшись в балахоны а ля антик и водрузив на талантливые головы пахучие венки из полыни с вплетёнными в неё незабудками, бродили по горам и усыпанным самоцветами берегам, чем приводили в бешенство добропорядочных дачников. Помимо возвышенных результатов своей деятельности, выразившихся в создании стихов, прозы и картин, писатели, поэты, драматурги и художники стали основоположниками коктебельской традиции загорания и купания в костюме Адама (вариант – Евы). Традиция эта укоренилась столь прочно, что, несмотря на регулярные протесты поборников нравственности, голые люди обоего пола и по сей день абсолютно вольготно чувствуют себя в Коктебеле (в отличие от полудрагоценных камней, которые усилиями нескольких поколений советских граждан удалось-таки с пляжей ликвидировать).

В детстве, не понимая своего счастья, я отдыхала в известном Доме творчества писателей. Справа чёрный вулкан Карадаг. Макс Волошин назвал его «рухнувшим готическим собором». Каждый год мы ездили на морскую прогулку вдоль Карадага, и всякий раз меня завораживало зрелище причудливых скал, застывших по воле спящих до поры до времени древних богов. На левой стороне залива переменчивый мыс Хамелеон – маленький дракончик, заползший в море, да так и не пожелавший вернуться обратно на холмы Енишар. Позади Сюрю-Кая (гора Пила), серая и скалистая, она влечёт на свои голые склоны любителей экстрима. Среди советских писателей таковые встречались нечасто.

По традиции с утра советские писатели, их супруги и дети наслаждались отдыхом на пляже. Теперь, когда мы свободно ездим на средиземноморские, красноморские и другие курорты, наслаждение это кажется сомнительным, ведь коктебельский пляж – это узкая полоска весьма крупной гальки. Писатели и их семьи должны были проснуться в рань-раньскую и занять места под навесом от солнца, а также выдержать нешуточную схватку за лежаки, если не хотели ломать кости на голых камнях. Впрочем, в детском возрасте я открыто презирала навесы, лежаки, шезлонги и тому подобные блага.

Обычно мы останавливались в деревянном коттедже на несколько семей. Эти домики уютно располагались среди пушистых тамарисков и богатых розовых кустов, которыми изобиловала территория Литфонда. После обеда на террасе такого домика мы уплетали черешню или клубнику, нежась в плетёных креслах-качалках и наблюдая за мельтешением ласточек, налепивших свои гнезда прямо тут же под карнизом. Вокруг кипела мелкая жизнь: ползали молодые мохнатые гусеницы, гусеницы постарше порхали, хвастаясь недавно обретёнными цветными крыльями, паучки болтались на своих ниточках словно шарики на резинке, которые продавали в Москве цыгане. После дождя все дорожки наводнялись улитками с хрустящими панцирями. Я знаю, что они хрустящие, потому что порой количество их было таково, что людям приходилось шагать прямо по ним. Жизнь – штука жестокая!

По вечерам писательские жёны, дочери и другие родственницы, которым подфартило в этой жизни, наряжались в роскошные специально пошитые у портних платья и с видом королев отправлялись на ужин. Белая столовая располагалась прямо за пляжем на набережной. При входе был прибит ящичек с ячейками для писем. Я заглядывала в него в ожидании посланий от подружки, которые в случае обретения чрезвычайно радовали меня. В самом зале висел «Девятый вал» Айвазовского (разумеется, копия, и, разумеется, я не понимала тогда всю заурядность художника, поэтому картина вдохновляла меня необыкновенно). Еду подавали не первого сорта, но это искупалось другими приятностями. Например, подстаканниками с великим разнообразием рисунков. Так что всякий раз мы, дети, показывали друг другу, кому что досталось. Обслуживали нас каждый год одни и те же милые официантки – худая и толстая. Обеих звали Таисьями.

Отужинав, литераторы с женами с достоинством прогуливались по набережной, а их отпрыски бежали покупать билет в романтический кинотеатр под открытым небом, где во время просмотра мимо экрана проносились летучие мыши.

В один из корпусов никогда не селили семьи с детьми. Мало того, что не селили, но даже ходить мимо этого здания полагалось на цыпочках и закрыв рот. За стенами постройки жили божества – писатели, приехавшие творить бессмертное, а не наслаждаться крымскими винами. Вокруг корпуса висела многообещающая тишина, нарушаемая лишь треском пишуших машинок этих небожителей. В принципе, находясь в Доме творчества, вы постоянно чувствовали себя окружёнными гениями. Я лично стала свидетельницей показательной сцены. Однажды вечерком мы с подружкой коротали время в её номере, в то время как на соседнем балконе раздавались характерные звуки: бульканье, позвякивание, а также мерная беседа двух прозаиков, конечно, о… литературе. Разговор тёк плавно, и мы не прислушивались к нему, как вдруг журчанье голосов стихло, наступила длинная и немного пугающая пауза, за которой и была произнесена фраза, отражающая, как мне кажется, мировоззрение всех без исключения обитателей Дома творчества. «Да, – сказал один пиит другому, – да, наконец я понял: на свете есть лишь два настоящих писателя, – для пущего эффекта он выждал еще, -… ТЫ и Я!» Аромат тамарисков и роз божественно разливался в воздухе, в ручейке орали лягушки, восторгаясь открывшейся истиной.

Надеюсь, вы уже поняли, что надо всем царили красота, природа, творчество. Велись разговоры о прозе, поэзии, критике. Они сопровождались раскуриванием сигарет в утончённых мундштуках, прищуриванием глаз, встряхиванием локонами (многие писатели носили длинные волосы). Одним словом, всё очень богемно.

Некоторые говорят, что никогда не нужно стремиться туда, где когда-то было хорошо, потому что прежние сентиментальные чувства превратятся в руины и сердце будет навсегда разбито, столкнувшись с грубой действительностью, исказившей черты любимых мест.

Подобные страхи терзали и меня, но спас… Интернет. Всего несколько нажатий клавиш, и я уже подробно проинформирована о произошедшей в Коктебеле катастрофе. О том, что парк Литфонда позаброшен, фасад столовой безнадёжно испорчен, набережная загажена вереницей едален сомнительного качества.

Однако… Коктебель – это вовсе не посёлок, набережная или Литфонд. Коктебель – даже не Дом Поэта, как бы кощунственно это не звучало. Что для богов чёрного вулкана мельтешение людишек у подножья? К счастью, они ещё не начали строить на его склонах уродливые хибары, хоть некоторые уже и подкрались совсем близко как, например, дорогостоящая вилла популярного тележурналиста, сильно смахивающая на ангар из промзоны. В природе, всё ещё сохранившейся вокруг посёлка, по-прежнему витает дух Древней Киммерии. На этом месте я предлагаю вспомнить Максимилиана Волошина:

Пойми простой урок моей земли:Как Греция и Генуя прошли,Так минет всё – Европа и Россия.Гражданских смут горючая стихияРазвеется… Расставит новый векВ житейских заводях иные мрежи,Ветшают дни, проходит человек,Но небо и земля – извечно те же.

На второй день по приезде мы отправились на Карадаг. Мой муж Олег, никогда не поднимавшийся в горы, волновался. Надо сказать, не без оснований. Затащить пусть и на небольшую высоту сто двадцать килограмм живого веса – затея опасная. В начале похода всё чуть было не закончилось бесславно. Один из подъёмов оказался настолько крут, что бедный толстяк, пыхтя и утирая пот, уселся на камень, не в силах продолжать экспедицию. (Сам он при этом настаивал на сравнении его с жирным боровом, перевозившим домработницу булгаковской Маргариты: «Вот вспомни, как он пытался хвататься за траву копытцами»). К счастью, дальнейший путь протекал с меньшими энергозатратами, и в итоге это магическое место покорило супруга. Ущелья, разломы, застывшие в конвульсиях остатки лавы и ощущение прикосновения к чему-то трансцендентальному.

Заклёпаны клокочущие пасти,В остывших недрах мрак и тишина,Но спазмами и судорогой страстиЗдесь вся земля от века сведена.

Про себя я читала эти строки Волошина (особенно нравилось мне про судороги), как вдруг мерзко зазвонил мобильник. С непередаваемым раздражением я узрела на экране номер Антуана. В нашем Центре принято не помнить о том, что сотрудник в отпуске. «Не хватало ещё с тобой на Карадаге базарить», – подумала я, решила не отвечать и продолжила любоваться видом скалы Чёртов Палец, которая с левой стороны напоминала не заявленную в названии часть тела беса, а симпатичного слона.

Минут через пятнадцать я поняла, что совесть мешает мне наслаждаться феерическим видом на Коктебель. Набрала смс: «Я в горах, говорить не могу, пиши, если срочно». Получила в ответ вот что: «Греческому герою (читатель, конечно, понимает, что там значилось имя) очень понравился твой урок. Он просит тебя продолжить с ним. Согласна?»

Первая реакция: «Ничего себе… только мне такой радости не надо!». Вторая мысль: «Но… так близко от дома!» Третья идея: «Сам просит и время удобное и… может, он не такой уж противный». Соответствующая смска отправилась к Антуану.

Поход на Карадаг закончился спуском по живописной и качественной военной дороге. В тот год распустилось много крупных ярких горных пионов. Их розовые пятна то и дело возникали среди зелени, похожие на большие цветы из гофрированной бумаги.

Через пару дней мы совершили восхождение на могилу Волошина. Для того чтобы добраться туда, нужно миновать набережную, которую муж назвал смесью трущоб и помойки. Поразительно, как люди, живущие среди роскошной природы, так и не обретают вкуса к красоте, возводя безобразные сараи прямо на побережье. Будто прелесть пейзажа невыносима им настолько, что они стараются отгородиться от неё с помощью бараков, закрывающих вид на горы и море. Среди уродства и грязи апофеозом являлось кафе «Уют» – серое безобразное строение с облупившейся штукатуркой.

К счастью, всё когда-то заканчивается, в том числе и ранящая чувствительные души набережная Коктебеля. Из мира мусора и антиэстетизма вы резко попадаете в романтическую Киммерию. Она начинается оврагом, благоухающим так, что может начаться головокружение. Калина, шиповник, таволга, асфоделины, жасмин, зверобой и мириады маленьких душистых цветов и трав ликуют, посылая в небеса дурманящие ароматы.

Могила Волошина находится на вершине. Величественный и немного инопланетный вид на голубые коктебельские горы открывается перед теми, кто туда добрался. Карадаг, залив, мыс Хамелеон, поросшая кудрявой шапкой леса Святая гора, длинная плоская словно проглаженная утюгом гора Узун-Сырт, от названия которой веет чем-то толкиеновским. Утончённый запах полыни действует удивительно благотворно. Мягко колышется ковыль. В таких местах люди ощущают себя частью космоса, а Вселенная ведёт с ними свой не всегда понятный разговор. Практикующему медитацию не найти лучшего места. Оттуда не хочется уходить, а лишь смотреть и смотреть на эту вечную панораму.

Если вернуться к посёлку, то положительное изменение всё же есть. Состоит оно в том, что дом Макса наконец-то открыт и каждый день вы можете зайти к нему, подышать старым деревом, полюбоваться чуть выцветшими акварелями и бюстом Таиах. Много теперь гостей в Коктебеле, но вряд ли их контингент пришёлся бы хозяину Дома по душе.

Мы сделали попытку прогуляться по вечерней набережной. Тут я вовсе не стремлюсь идеализировать советскую интеллигенцию. В массе своей она была достаточно убога. Однако в компании писателей, их нафуфыренных жён и других советских граждан, отдыхающих неподалёку в пансионатах попроще, можно было чувствовать себя спокойно. Увы, те изысканные курортники остались в прошлом. В нынешние времена набережная наводнена быдловатыми личностями, превратившими её в место алкогольных возлияний. Вместо мастеров поэзии слух терзают мастера матерных конструкций. Вместо поэта Волошина по посёлку бродит полусумасшедшая женщина. На ней венок и балахон, как и на Максе, и в неприемлемой для советской цензуры стихотворной форме она за небольшую мзду предлагает отдыхающим букеты, от запаха которых согласно её обещаниям «будешь трахаться каждый день». Со второго этажа бывшей столовой Литфонда раздаётся выносящий мозг грохот. Это мелодия, зазывающая в суши-бар. Последний занял место библиотеки, наполненной когда-то душевным ароматом старых книг. По набережной снуёт туда-сюда орда полупьяных дикарей, но окончательно подорвал мои моральные силы аттракцион, где предлагалось метать сырое яйцо в живую человеческую голову, всунутую в фигуру доисторического человека с автоматом. По окончании моциона муж объявил, что если ад существует, то он должен выглядеть именно так, и патетически добавил: «Трагедия Коктебеля в том, что курорт интеллектуальной элиты превратился в место для выродившегося плебса». С этим не поспоришь, даже если очень захочется.

И всё же, несмотря на описанные ужасы, я испытала наслаждение от жизни в Коктебеле с его неожиданными туманами, прозрачными халцедонами, вечными собаками-попрошайками и чудаковатыми обитателями. Одного из них мы окрестили «фавном». Он бродил по дорогам в красной набедренной повязке, с выгоревшей на солнце копной нечёсаных волос. Часто его можно было видеть поедающим где-нибудь придорожную шелковицу.

Было жаль покидать их, не зная, увидишь ли ещё столь разноцветное море, как по дороге в Тихую бухту, когда вода то жёлтая, то красная, то кобальтово-синяя, положишь ли на тёплую могильную плиту Волошина традиционную гальку, собранную напротив его дома, прижмёшь ли к лицу свежесорванный пучок полыни?

Но, невзирая на тихую печаль расставания, я всегда возвращалась из Крыма обновлённой. Уже через день по приезде в Москву я была на работе и слушала, как Шустрый увлеченно вещает что-то про «собачью продукцию». Он не ругался, а спутал «chien»14 и «Chine»15.

Около половины четвёртого я отправилась в офис возле театра. На мне было серое платье в белый цветочек, на мне был крымский загар, и волосы ещё пахли морем.

Когда он появился, я не узнала его… Будто вошёл другой мужчина. От двери он не мог заметить, что я на него смотрю. Он не походил на себя, потому что столько нежности и тепла светилось в его глазах, такая мягкость и доброта исходили от лица, что это просто не мог быть тот надменный молодой человек, который ни разу не улыбнулся за полтора часа нашей последней встречи. Впрочем, он не улыбнулся и в этот раз. Описанная сцена длилась пару секунд, после чего герой молниеносно вернул отлично знакомую мне равнодушно-высокомерную маску и не снимал её в течение всего урока. Занятие прошло почти столь же холодно, как и предыдущее, хотя я очень старалась быть любезной.

Так продолжалось около трёх недель. Он оказался прилежным студентом, делал всё, что я просила, и всегда говорил по-французски, хотя зачастую ученики идут по пути наименьшего сопротивления, сбиваясь на родной язык, если им что-либо непонятно. Помню, как один странный индивид на мои вопросы порой отвечал встречным: «А можно я это скажу по-английски? Я по-английски знаю!» Прошло уже немало лет с тех пор, как наши занятия с ним прекратились, но я так и не могу взять в толк, для чего он регулярно адресовал этот вопрос преподавателю французского.

Зато мой новый студент выполнял даже домашние задания (вещь практически нереальная, если имеешь дело со взрослыми работающими людьми). Однажды я задала на дом перевод. Мой герой спросил: «Могу я прислать вам это упражнение по почте?» Ну, разумеется, вы можете. Задание пришло вместе с мило написанным по-французски вопросиком: «Как вы проводишь выходные?» Добросовестно исправив ошибку, я описала, что гуляла с подругой в ботаническом саду, восхищаясь красочным цветением летних растений. «Как романтично!» – ответил он. Вообще-то я гуляла с подругой и мужем, который по непонятной причине не был мною упомянут.

За прошедшие недели я узнала, что античный атлет выделяется на фоне других учеников не только красотой. Он знает, кто такие Шостакович и Ле Корбюзье. Он смотрит фильмы фон Триера, он даже читает книги. Всё вышеперечисленное не так уж часто встречается, в том числе и среди людей с высшим образованием, работающих в престижных компаниях. Так, одна крупная начальница недавно сообщила мне, что Мольера зовут Вольфганг Амадей.

За интеллектуальными открытиями последовали другие. Я обнаружила, что новый ученик часто заинтересованно смотрит на меня. Особенно в район бюста. Не каждая женщина при росте сто пятьдесят восемь сантиметров и сорок четвертом размере одежды имеет четвёртый размер груди. Кажется, это порой мешало ему заниматься. При изучении частей тела я, конечно, сообщила, как называется женская грудь, потому что у франкофонов для этого существует отдельное слово. Взгляд моего героя сделался настолько выразительным, что мне захотелось быть одетой во что-нибудь похожее на скафандр или на худой конец в балахон для мусульманок.

Все наши беседы велись, разумеется, по-французски. И вот, спустя примерно месяц после знакомства, я, сама от себя не ожидая, рассказала ему про мою социофобию, про прежнюю работу переводчиком в одной серьёзной государственной организации, про то, как все чудесно ко мне относились, а я так и не смогла там прижиться из-за боязни общества, и о том, как мне нравится моя нынешняя работа, где я практически никогда не сталкиваюсь с коллегами. Когда я закончила своё откровение, он вдруг улыбнулся мне такой чудесной и светлой улыбкой, что я невольно залюбовалась. «Знаете, – сказал он, – я тоже ненавижу людей».

Через два дня я получила послание: «Можете мы обедать в пятница вместе?» Надо сказать, что помимо моего героя я взяла в этой компании группу из нескольких человек, в числе которых был и его начальник, презабавный тип (назовём его Пончик), обожающий болтать и сочиняющий длиннющие предложения, начинённые кучей наукообразных сведений и цифровой статистикой. Мой атлет предлагал совместную трапезу после урока с этой группой. Что было после получения приглашения? Я решила, что женатому мужчине наскучили семейные будни и хочется новых впечатлений. Хорошенько поразмыслив, я отправила ответ.

– Привет!

– Salut!16

После занятия с начальником он ждал меня в коридоре, откуда мы вместе направились к лифту. Как всегда безупречно элегантен. Рубашка в тонкую полоску, отлично сидящие серые брюки. Я надела в меру короткое и в меру облегающее зелёное платье. Зелёный цвет идёт к моим глазам, и по его взгляду я догадалась, что это было оценено.

– Куда ты предлагаешь пойти? – спросила я, намерено становясь в том ракурсе, в котором, по моему мнению, мой нос выглядел выигрышнее всего.

Он слегка поморщился

– Туда, куда не ходят любимые коллеги. Здесь недавно открылось ретро кафе, про которое они ещё не расчухали.

– Всё ясно, подальше от коллектива. Я подозревала что-то подобное. Ты часто обедаешь вне офиса?

– Угу, – буркнул он, глядя под ноги. – Предпочитаю лишний раз не появляться в нашем ресторане.

Кафе называлось «Чайковский». Крошечный (ростом всего около метра) портье, наряженный в чёрный фрак с белой манишкой и чересчур объёмный цилиндр, обрадовано приветствовал нас у входа.

Для украшения интерьера хозяева обзавелись антикварными часами, кружевными салфетками, предметами из старинных сервизов, а на стенах развесили картинки, с буколическими сценками досуга дам и кавалеров прежних столетий. Зал был уютный и чистый.

Мы заказали по бизнес-ланчу. Я спросила:

– А ты знаешь, что за углом жила Надежда фон Мекк – женщина, влюблённая в Чайковского, никогда не встречавшаяся с ним лично, но написавшая ему сотни писем.

– Конечно, не знаю. А он был в курсе её чувств?

– Однажды она почти прямым текстом написала ему о страсти, которая её мучила. И это всё.

Нам принесли заказ, но еда не интересовала меня. Он улыбался также обаятельно, как и в тот раз, когда сообщил про свою мизантропию.

Я поинтересовалась:

– Ты живёшь далеко отсюда?

Он со вздохом назвал подмосковный город.

– Ого! Каждый день таскаешься в центр!

– Да, грустная судьба! По дороге в офис завидую тем, кто может с утра пораньше гулять с собачками в центре Москвы.

В кафе заиграла музыка. Звучало ретро, но из эпохи значительно более близкой нам, нежели Петру Ильичу. Примерно пятидесятые годы двадцатого века. Что-то лирическое.

Мы немного помолчали. Он смотрел на меня, не отрываясь. Я тоже глядела ему в глаза и не отводила взгляд.

– Что посоветуешь мне для изучения языка? – спросил он, прищурившись и слегка улыбаясь уголками губ.

– Ну… в принципе, надо делать всё, что доступно. Смотреть кино, читать книги и газеты, слушать песни, – дала я банальный ответ.

– Ты мне поможешь? – он улыбнулся ещё хитрее.

– Конечно, а чего бы ты хотел в первую очередь?

– Наверное, читать и смотреть в оригинале мне пока рановато. Лучше побольше говорить, потому что наши французы с нами по-французски болтать не желают. Долго и можно всё понять извращённо.

– Они по-своему правы, – подтвердила я. – Было дело, один студент решил общаться с шефом на его языке и тот велел ему ехать в командировку. Парень же, наоборот, понял, что ехать не нужно, поэтому оказался в глубоком нокауте, когда за день до вылета ему вручили авиабилет, а он не приготовил презентацию или что-то в этом роде.

Он засмеялся.

– Вот-вот… поэтому можно иногда встречаться с тобой? Мы могли бы говорить по-французски.

Огоньки надежды прыгали в его голубых глазах.

– Без проблем! И вообще с удовольствием! У меня ведь полно времени. Уроки-то обычно с утра или вечером. Редко бывает, чтоб разрешали как у вас в середине дня.

Его лицо вспыхнуло от радости.

– Тогда, может, сходим прогуляться после нашего занятия в среду?

Добрый день!

Большое спасибо за приглашение, но после урока с Пончиком мне нужно очень спешить, чтобы зайти по делам в Центр, а потом бежать на следующий урок.

До встречи на занятии!

Среда настала быстро. Я пришла как всегда вовремя. Я оделась очень буднично, он с обычной элегантностью. Мы разбирали диалоги, делали упражнения. Мы вели себя как будто ничего не произошло. Смотрели друг на друга как учитель и ученик, связанные формальными отношениями, и никогда больше не говорили о том письме и обеде.

Шли месяцы. Он занимался очень хорошо, и мы уже могли свободно болтать на самые разные темы. Конечно, его французский был несовершенен, но он прилагал много усилий, и у него получалось всё лучше и лучше. Однако сам он по всей видимости был неудовлетворен прогрессом, потому что однажды после урока сказал:

– Мне кажется, что процесс застопорился, посоветуйте, как его ускорить?

– Занимайтесь побольше самостоятельно, читайте книжки, газеты, попробуйте послушать радио, а вообще… вы волнуетесь напрасно… из тех студентов, что я имею сейчас, вы – самый лучший.

Внезапно его лицо приобрело ярко-пунцовый оттенок.

– Спасибо вам за нежные слова, – пробормотал он и выбежал из комнаты.

Мне стало смешно, немного приятно и немного жаль его. Ведь в произнесённой фразе не было ничего нежного, обычная учительская похвала, к тому же содержащая в себе простую констатацию. Да, порой я ловила на себе ласковые взгляды его больших голубых глаз. Обычно я замечала это в те моменты, когда ему казалось, что я не смотрю в его сторону. В другое время его лицо часто бывало если не совсем холодным, то равнодушным. Несколько последующих дней я ходила, напевая: «O, réponds, réponds à ma tendresse…»17

Я считала, что своим видом не должна способствовать развитию у него ненужной симпатии и поэтому стала выбирать неброскую, а иногда определённо некрасивую одежду. Даже приобрела бюстгальтер с эффектом (девушки, не падайте! мужчины, знайте, что бывают и такие!) уменьшения груди. Помню его обескураженный взгляд, когда однажды я заявилась в старых уродливо сидящих чёрных штанах, серой водолазке и длинном чёрном жилете. Настоящий синий чулок, к тому же собравшийся на похороны! Помимо этого у меня в изобилии имелись и иные тёмные вещи.

Как-то раз он попросил перенести урок на другое время. Когда мы встретились, я отметила, что ему удалось невозможное: он выглядел ещё лучше обычного. Помимо традиционной сорочки без единой складки и узкого галстука он нарядился в пиджак, смотрящийся так, словно знаменитый кутюрье сшил эту вещь специально для участия в дефиле, где должен был собраться весь бомонд. На ногах блестели умопомрачительные ботинки, а на запястье дорогие статусные часы.