The Bestелесность

Юлия Мамочева

The Bestелесность

За финансовую поддержку проекта автор и издательство выражают сердечную благодарность Евгению Александровичу Луканину

© Мамочева Ю., 2015

© Дементьев А., 2015

© S. Krolick, 2015

© «Геликон Плюс», 2015

Путь к красоте. А. Дементьев

Юлия Мамочева – не новичок в поэзии. У неё вышло несколько сборников, она лауреат престижной Бунинской премии. Её стихи очень искренни, и потому читатель верит ей, когда она говорит о своём родном Петербурге или признаётся в любви к великому прошлому России, через поэтические детали раскрывая её величие и суть. Принимая жизнь такой, какая она есть, Юлия Мамочева находит в ней те прелести и затаённости, которые не то чтобы приукрашивают её, а открывают перед читателями новые грани нашего бытия.

Лирик по призванию и по характеру дарования, Юлия Мамочева нередко обращается к эпическим формам, чтобы полнее раскрыть те события, которые волнуют её и привлекают. Например, стихотворение «Немезида» – лирическое по существу и очень тонкое по художественным деталям в то же время напоминает поэтический рассказ, что дополняет картину происходящего.

А какой замечательный образ Петербурга дан через метафору:

…И вижу, разомлев,Свой Питер, словно бабочка, приколотыйИглой Адмиралтейскою – к земле.

Новая книга Юлии Мамочевой привлекает широтою позиции автора и её глубоким проникновением в наше бытие. Чувствуется, что поэт образован, влюблён в красоту, которую находит вокруг нас, и радуется ей.

Андрей Дементьев

«Я удрала бы до Европы-то…»

Я удрала бы до Европы-тоОт народного нервного ропота;Чужестранной натурой тронута,В ней цвела б, от своей схоронясь.Или падчерицею тропикамПридурнулась бы, мыкаясь робко там.Я б долой!.. Да стипендия пропитаИ на морде не высохла грязь.Черт дери! Наша сырость – не Сирия;Как скулит земля от бессилия!Я – лицом в неё: подкосили меняТе, с кем сердно делила путь!Но об этих – молила, просила яУ блаженных голов Василия.Храм бессловствовал – дура спесивая,Я своё продолжала гнуть.И осмеяна всею Россиею(Бита смехом, как хлыстищем – лошади!)Вновь – на Красной со сраму площади —Зло валилась Руси на грудь.…Я в Бразилию б иль в Малайзию,Полонезом бы – в ПолинезиюУнеслась. Да – никак! Эх, чёрта с два:Прочно прочь кандалы не дают!..Ведь сама ж сему безобразиюПрисягнула – его поэзию,Вкус родной чернозёма чёрствогоПолюбила, как чудо чуд.Бдят тер-Питер и Москоу-сити.Бредит Родина. Рдеет стяг.Други! Ярости не просите:Эх, косите меня! Косите!К небу только не голосите —Мне обещано: вас простят.

Первоснежье

Ты, Россия, насуплена, аки индейский вождь,Бледномастна и скорбнолика, что ваша милость.Я тебе: «Скоро зимушка!..» – ты умиляясь, глумилась:«Дамы и господа, на арене Великий дождь!»Я, настойчиво: «Деспот! Бессовестный светокрад!»Да с возводом в квадрат, да с проржавленной резью в глотке.Мы – злосчастная троица в этой дырявой лодке,Вместо пса – про запас – ливневой голограммный ряд.И сплетенья теней – мира жизненное тряпьё,Завывающий город – как наглая псина, борзо.Напряжённо молчим. Только мокрою дробью МорзеЛивень в крыши вбивает двуточья над всеми «ё».У России в глазах зеленится озерная синь,Слезы гордых княгинь над безвременно спящим князем.Так что хочется падать – с дождём, непременно наземь,И на чёрной земле диффузировать с чёрным инь.А когда ты зальёшься в неё с головы до пят,И когда прорастут васильки сквозь твои глазницы,Небо скажет: «Привет». Долгожданно заледенится.И прорвётся из губ его ласковый снегопад.

Девочка

Был он любим добрымиДевами с дельными догмами:Теми, что ласковы домрамиДуш, тихострунно чужих.Был он любим белыми(Бренностных благ колыбелями),Только ведь звал их бельмами,Сердцем не будучи лжив.Выбрал-то, бедный, ту,Жесты которой – безумны:Поцеловала – и привкус сутки во ртуГусто-солёный, как если б дала в зубы.Переглянулись – и, как говорится, беда:Карее буйство в глазоньки парню вылилось…В жизнь её он вошёл, словно в Иордан,А саму – неосмысленно, словно дар,Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.За руку брал – круговертью неслось естество,Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…Эту – любил, как не смел бы – себя самого;Так, как не женщину любят, но воздух;Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,Искру свиданья на нить судьбы нанизавВ полусвятом упоении опьянелом.Так он любил – каждой клеточкой, всяким нервом,Так, что ему и небо не было небом,Если не отражалось в её глазах.Так он любил – как, сказать по правде, не велено;Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…Только она не верила. Нет, не верила.Дескать – доказывай, миленький.Тот горячился. Речи любовные гречневоюКашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.Скручивался кручиной нерассекреченною,Милую клял за смышлёную полунасмешливость,Нежно, ненужно – жалеем чужими жёнами.Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,Жизнью швыряем по графику функции синуса —Пил валидол он, захлёбывался доводами:Доказать силился.Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятияСчастье своё, неизбывное, как проклятие.Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговертиЗлую свою, свою вредную-в-мятой-майке.Так, что она начала немножко верить. ИСразу с чего-тосталанемножкомаленькой.Так, что сквозь небов глазах её – эка невидаль! —Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,Так, что затихли все эти лишние «дескать»…Странно: в окне расцвелотакое женебо.

Сорванец

Под небом задремать мечтал бы каждый…Моя постель – опавшая листва.Я сорванец, в котором жив пока чтоВсесильный дух святого озорства!..Лежу в саду, волненьем трав овеянныйДа тишью ласковой, чей сумрак так знаком;Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный,Их упиваюсь сладким молоком.Я сорванец. Устав от пыльных комнат,От духоты рутинных стен устав,Дышу. Пока опекой ночь покоитИ сахар звёзд мерцает на устах;Покуда вечностью, на семь часов помноженной,Истома благостная плоть не начинит…Коль вдруг очнусь – ещё впотьмах, встревоженный, —Зажгу Луны спасительный ночникИ снова – в сон. Нырну, как в небо – жаворонок.Умру, чтобы воскреснуть на заре:Её хлебнуть трепещущими жабрамиИ раствориться в жидком янтареВосхода, раззадоренного зарева,Которого никто не опроверг…Лежу в саду с закрытыми глазами.Читаю звёзды по изнанке век.

«Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас…»

Я иду по проспекту, мой Питер совсем погас.Как Пегас, углекислый газ в темноту – из губ.Над каналом алеет калиной накровный Спас,Он мозаично ряб и межзвёзден, что Божий гласИли радостный вальс из глубин оркестровых труб.В филармонии где-то клонируют гиперзвук,От дневной оживает обыденности Эрмитаж.На Руси минус энное – градусов, птиц – на юг:Милый друг, это «вдруг» – обессмерченный временем круг,Неизбывный, как смена сезонов и мой этаж.

Бунт

Город проснулся и вяло курил, выворотив роток. Городу холодно: бедный, продрог, верно, до костяка. По капиллярам хрустящих дорог жиденький кривоток сонного транспорта утро торил первостью марш-броска. Город спросонья трубил хрипотком: «Боже, какая рань!» Гордый, он тщетно таращился ввысь, милости не прося: скоро народа роящийся ком тошно забьёт гортань; месивом будет на улицах выть, тесный, как рыбий косяк. Будет народ подниматься волной с тонким амбре гнильцы; жадно гудеть, точно дьявольский рой: улей – да иже в нём. Бурно загрохает бранная дробь, дружное: «Все подлецы!»

Город похож на огромный гроб. Люд погребён живьём.

Солнце плеснуло свет, как елей, греть не желая рать. В сердце столичное целит лучи тысячей смертных жал. Город был грешен, как всё на земле: начал паниковать;

Волею тысячи первопричин голос его дрожал. Вот уже впрямь из-под чёрных забрал стали блажить в толпе, всякий желал – да побольше! – добра и потому хрипел. Самый поток непрерывно орал в пёструю светотень. Всех обличая – от древних пра до нерождённых детей. Буйно разил, продолжая стращать, люд городскую суть, как перегаром разит перебор, вымученно плакуч. Это безумие можно понять было бы как-нибудь: хочется золота: если не гор, то уж как минимум куч.

Только не видели корня идей жертвы живой толпы: золото есть продолжение зол, есть порожденье зла. Город мутило от массы людей. Люди были слепы. Плыли по-рыбьи на низменный зов, коим корысть звала. И, разливаясь, дурная напасть всюду всплывала вверх; и, разгораясь, народная голь всё обращала в прах: голь упрекала никчёмную власть и продавцов утех и, не смирея, винила глагол в самых смертельных грехах. Если бы кто-нибудь по тормозам в этот ударил день! Если бы кто-нибудь только вскричал: «Люди! Начнем с себя!..»

Этого некому было сказать. Горло своё теребя,Город давился началом начал конченых всех идей.

Гитарная прелюдия

На гитаре впервые – взрезало неожиданно,С милосердием скальпеля с пальцев силу скобля.Ворожи давай! Выжжены все миражи давно!Мол, в созвездия скатывай эти – от си до ля.Ах, гитара моя! Странным шествием шестиструновымПрошерстила я вас по пространно шальной оси…Ну же, сильная, спойте! Любите меня, как сестру!.. Но выПредпочли припечатать промученным до-фа-си.Ах, какая же, деточка, всё-таки горе-игрунья вы:Непонятней настырности вашинской лишь фарси!..Пульс струится по струнам, отплясывая по-скрипковому,Рассыпаясь в молекулы славно обильных мук.Пальцам жарко на кончиках самых, как от постскриптумаБлаговестного – к чёрно трагическому письму.Где же я: на орлиной скале ль, на коралловом рифе ль;В звуковолнах плыву ли, привольностью развалясь?..Богомольем бемольным таинственно веет от вас…Я ласкаю ваш гриф, точно в точку наточенный грифель,Чтоб искусство рождать, над искусником чувствуя власть,Шестиструнье сжимаю, вгоняя металл – в подкожье,Рвётся кокон и куколка. Как колокольный гул,Из гитарной груди проливается нега Божья,Словно солнечный сок на проснеженную тайгу…

Межстоличный романс

И снова перрон: получас полугодом тянется.В каждом всполохе сердца гудит орудийный залп.Я устало вхожу, как святая безродная странница,В ожидальную – как в переполненный зрительный зал.И народом продрогшим она, бедолага, давится.И народ, обезличенный в серо-живой толпе,Пьёт шампанское под новогодье за доброе здравьицеИ мечтает о соло уютной тени купе.Кто-то съёжился дрёмою: всякий – на свой манер, ноВ неуклюжих объятьях вокзальных перипетий…У меня перспектива – плацкарт, что весьма партерно,И спектакль длиною в десяток часов пути.Мой состав растянулся линейкою кордебалета;Застывает над ним, расклубясь, паровозный вздох…И клеймом почернелым на розовой плоти билетаЯ читаю судьбу по названиям городов.

Молитва – Георгию

Я могла б сейчас накурить ванили – кучерявые, знаешь ли, облака. Я могла б вскричать, что меня избили, ведь на вид похоже наверняка. Я могу придумать мильон историй, что мильон терзаний, от «а» до «я». Дескать, «дай мне силы, Святой Егорий, ибо в каплю сжалась на дне – моя. Подари, родимый, как в санаторий, мне ночной – до рая, ну в те края».

Ты помог бы точно несчастной дуре. Ты б на море выслал Сторукий Рок. И в натуре – всяческой диктатуре дал совет раскланяться под шумок. И лазурь от грохота гневобури породила б манны святой творог. Только он сродни дорогой микстуре, что так часто – в горло, так редко – впрок.

Ты же знаешь, лбом не долблю я пола и осанню редко по небесам. Для меня всё поле – дешевле гола; но такого, что забиваешь сам. Для меня всё поле дешевле пули, если «дело право, и враг разбит»: точно сэру Полу (при всем разгуле) Пол-Земли – той комнаты в Ливерпуле, где рождался первый битловский бит.

Мы с тобой друзья; а вруны да воры пусть тасуют сами все «да» и «нет». Я довольно редко хожу в соборы, потому что нравится – тет-а-тет. Я глупее многих, я многих хуже и порою барствую, как в бреду. Но лишь я, и только, и точка, друже, – по дороге этой к тебе бреду. И ко мне ты можешь зайти на ужин, хоть резвятся черти в моём пруду.

Я могла молить бы тебя о счастье, на века исполненном в кирпиче. Чтоб рвалось ключом, веселя отчасти. Но вопрос поставлен в ином ключе… Рудиментом станут вопрос – ответ, коль известно сущее наперёд. Мне плясать не лестно – марионеткой, кем бы ни был истинный кукловод. Оттого-то я не желаю силы, кроме той, что бродит уже во мне. Я хочу, чтоб небо меня простило и в обоих смыслах не гнить в вине.

Чайка танцует

Чайка танцует!.. Смотрите: танцует чайка —Там,за кормою,метрах от силыв трёх.Плавно – ловчее, чем вольная половчанка,Пылом – плачевней,чем уличныйскоморох.Белая духом – с лаской отцовской, былиннойПляс свой глядит в голой глади —сквозь вечера:В водах речных, отливающих мокрою глиной —Той, что молчитчеловечьим рукамгончара.Смотришь безвыдохно,взгляд отвести не смея,Плоть искупав искупительной смертью дня,Что остывал, горизонтову кривь кровеня, —Чайка танцует, как самая Саломея;Там, за кормой, на глазах у праздных людей,Прозою взора прозревших для этого танца,С плеском вершит ослепительный пляс святотатцаТа, до которой —лишь пара шаговпо воде.

Потомку

Тише, потомок. Замедли бессмысленный ход.Вчувствуйся в суть. В ленинградски свинцовую высь.Выстрадай сам эти суточки, все девятьсот.Я помогу тебе, ты – не сломаться клянись.Сможешь представить клубящий снарядный смрад?Видеть голодные глазоньки тех детей?..Вслушайся в воздух: с тобой говорит Ленинград —Голосом, сорванным тысячами смертей!..Нынче-то свеженько: славься да хорошей;Нежишься сам над Невою, навзрыдно нов…Но не затянутся плотью рубцы траншей,Вырытых прежде – руками моих сынов!..Сердцебиенье моё – метрономный гулЧёткими точками: Нечет. Молчанье. Чёт.Время играло на нас – и назло врагу.Время дробилось – а нынче оно течёт.Чувствуешь ли меня? Слышишь ли, милый мой,Ужас, что в мирные годы невыразим?…Я для тебя, коченея, крепчал зимой,Я научился совсем не бояться зим.…Вечны под пудрою времени рытвины ран.Пульсом по улицам сытым – мои шаги:Я прорастаю из межвековых мембранПамятью внуков – на мёрзлой земле могил.Я пробиваюсь морщинами площадей,Призраком мужества в людных брожу местах…Помни, потомок: я жив для тебя. Владей!Видь меня – тенью роскошества-на-костях.Слушай же голос моих индевелых уст!Стой, сколько сможешь. А после, решив уйти,Просто представь себе горько-земельный хрустТех иждивенческих ста двадцати пяти.Да, засыпая в теплыни своих пенат,Слушай тяжёлую горько блокадную высь…Помни, потомок: с тобой говорил Ленинград.Память о нём сохранить поклянись.

«Спи спокойно под свист метели…»

Спи спокойно под свист метели,Усыпляющей, голубой…Небо цвета промёрзшей гжелиРасстилается над тобой,Накрывает морозной тенью,Колыбельной сводя с ума.Хочешь вырваться? Нет спасенья —Всюду ночь. И зима, зима…Вот уже, оплетённый дымкой,Мир затих, молчаливо строг…Только бродит сон невидимкойПо узорам пустых дорог.Спит Земля, не ища возмездья,Ветра слыша гудящий хрип.А над нею плывут созвездьяКосяками священных рыб.Зима 2006 года

Немезида

это стихотворение о скульптуре Немезиды, дочери богини Ночи, выполненной итальянским мастером А. Тарсия, я посвящаю людям, мужественно сохранившим красоту Летнего сада в годы страшной блокады Ленинграда, в частности Г. А. Симонсону

Старый сад не исчез из вида,Он не скрылся, заснув, из глаз…Отчего ты грустна, Немезида,Будто смертный предвидя час?Стали дни по зиме короче…Так зачем же теперь, впотьмах,Ты, дитя итальянской Ночи,В ленинградских молчишь слезах?Серебрит драгоценный инейКоролевских дубов резьбу,И лежишь ты, моя богиня,В деревянном лежишь гробу.Припорошена снегом тога,Пальцы стиснули лавра цвет…Не гляди с укоризной строго —Ведь иного спасенья нет!Гром бомбёжек – твоя панихида,Вместо лиры поёт снаряд.Но не гневайся, Немезида:Отстоит тебя русский град!За садовой чудной оградкойОн живёт – не погиб, не пал!Стала ты его ленинградкой,Он тебе пантеоном стал.Рвут зенитки. Под эти звукиЗимний Летний свой сон хранит,И промёрзшие чьи-то рукиГладят мрамор твоих ланит.Кто-то хрипло читает «Отче»,Хороня, точно клад – в скале,Божество итальянской ночи —В подсолённой от слёз земле.Но не надо могилы бояться:Не пройдёт и десятка лет —Из траншеи номер семнадцатьВыйдешь снова на белый свет,И сквозь кружево стройных линийТы победе – живой и сладкой —Улыбнёшься – зарёй, богинейИ расплачешься… ленинградкой.

Мистическая баллада о небезвозвратно почившем господине Дне и последствиях его успения

IУмер день.Старый скряга!Увы – ни гроша наследства.Ни копеечки ломаной, ни ерунды на память.Лишь сиротка Луна, за монету сойти надеясь,Серебрит отраженьем тоскливым речную наледь.Без нелепой агонии, без поминаний былого,Но от этого все же не менее безвозвратно.Господин скончался!Не мучаясь:Раз – и готово.И сгорел подчистую сразу в печи закатной.Облака в океане чернилНапрягают жилы,Пахнет ветер не то валидолом, не то шампанским…Я б цветов поднесла – да нигде не видать могилы.Я б оплакала – да не отпето по-христиански.IIНочь – столикая, тьма – красавица!В робе траурной – всё забавится!Дикой ведьмою носится по миру:«Дню конец! – кричит. —Помер!Помер он!..»Звёзды —Демонов бледные очиИстаращились, изворочалисьИзблестили – да пылью смарагдовой —Тьму холодную,Непроглядную.И ни зги-то не видимо в темени,Кроме плясок бесовского племени…Вот слышны леденящие вздохи…И промёрзшая плавится улица:Ишь хохочут как!Ишь беснуются —Сатанинские скоморохи!..IIIСкачет чёрт безобразного вида:Панихида дню!Панихида!Ведьма вырвала посох мороза:Вот вам чёрнаяЛакримоза!Филин ухает – эхо глухо,Темень кашляет, как старуха.И то вблизь, то наверх, то прочьискры скопом швыряет ночь.Точно тесто, беду замесила…Эх, гуляет нечистая сила!..IVСнег. Гам. Смерть. Сон.В бело-голом поле – трон.Чернокаменный.Искры бьют со всех сторон:Пышет жаром страшным он,Точно пламенный.Но не свет владеет им,Огневым и ледяным, —Адский дым!..Нечисть носится вокруг —Вниз и вверх, за другом друг,В землю клонятся.Вереницы тёмных слугЧастоколом тёмных рукРвут бессонницу!А по центру – кочегар,Черномаз и гневно яр,Сам кошмар.На просторе мировомВосседает божествомС торжеством!«Подносите, – требует —Жертву славную,Нынче – скованнуюДа бесправную!Златокрылую зарю красна солнышка!Наливай, холопьё!Пей до донышка!»Да как встанет в полный рост,Подбоченится…Черти, гнусом загудев,Тащат пленницу!Крылья связаны у нейСплошь канатами,Вся горит огнём огней,Под проклятыми —Когтистыми лапами.Из сплетенья чёрных телСнова Ярый прогудел:«Рвать на части!Потушить – чтоб не не цвелаИ навечно умерлаВ чёрной пасти!Вместе с тем вчерашним днём,Что забылся скорбным сном!..»Рвать – до ран!Ревёт барабан.Кара – груба!Вторит труба!VЧто за звук в отдаленьеРазрезал истерзанный слух?Где-то в русском селеньеПриветствовал утро петух.Ясно-радостный голосСреди какофонии тьмы —Как живительный колосВ голодных объятьях зимы.Точно молния – звёздноРассёк исчернелую высь,Так что рано иль поздноС ней черти ночные слилисьИ пропали бесследно,Рассеяв чудовищный мрак.Сквозь вздохнувшую землюНиспал перепуганный враг.И заря полевая,От мучителей освободясь,Заискрилась – живая! —В необъятную синь поднялась.И упали оковы,Что чернели на тёплых ногах…И деньская по новойЖизнь вспорхнула, поправшая прах.

«Ах ты детство, детство неразумное…»

По приезде в Сиверскую, летний дом детства

Ах ты детство, детство неразумное —Небеса в подтёках околесицы,Тёплый дым над радужными клумбами,Старый куст у перегнившей лестницы.Все цветёт полуденное марево,Слышен хрип качельной перекладины…Помнишь, друг, нас лето крепко жарило,Заживляя горести да ссадины!Ой, гоняли с ветром вперегоночку,И смеялись, и сверкали пятками!..Знаю, помнишь, как бродили до ночи,Как пылало солнце меж лопатками.Друг ты мой! Пора настала трудная:Детство в омут кануло без времени.Спит деревня. Тишина безлюднаяГладит поле по седому темени.Летний дом мертвецки скособочился,Да бурьян разросся над завалинкой…Ах ты, лес, тебя я помню рощицей,Ты меня – такой чертовски маленькой…Будет слёз ещё немало вытерто,Много будет в чашу жизнью налито…Я все та же девочка из Питера,Что за город выезжала на лето.

Ведьма

С рассвета на площадь стекается люд:Проклятую ведьму сегодня сожгут!Сухою соломой покрыт эшафот,Заранее весел народ!Мелькают чепцы и пестрят колпаки,По слякоти скачут, теснясь, башмаки,А вот и епископ дряхлеющих лет —В роскошную рясу одет.С ним целая свита святейших отцовИ судей – честнейшей души мудрецов!Гудит в нетерпенье священная знать —Пора бы уже начинать…Зеваки под хлюпанье грубых колёсПустили на площадь торжественный воз:Телегу (да с клячей заместо коней)И клетку глухую на ней.Вся чёрная, будто копавши золу,Там ведьма валялась на грязном полу,И в тряске совсем не срываясь едва,Моталась её голова.Свистя, за повозкой гналась ребятня,Кидалась камнями, колдунью кляня,А рядом, как гордый чернеющий грач,Вышагивал чинно палач.И вот поравнялась повозка с толпой.Чуть не был раздавлен бродяга слепой,Шатавшийся праздно у ней на пути,Да, к счастью, успели спасти.Поодаль закованный, выкрикнул вор:«Долой дьявольщину! В огонь! На костёр!»И люд поддержал златокрада того,Недавно плевавший в него.За волосы выволок ведьму палачПод гиканье черни, под хохот и плач,И бросил, как тряпку, в вонючую грязь,Под маскою хрипло смеясь.Ужасна злодейка поистине та:Драниной прикрыта её нагота.Недавно касался испанский сапогБосых искалеченных ног.Пятнадцатилетняя девочка – яд:Костлявые руки из робы торчат.А грязные патлы, как сажа, черны —Примета шайтанской вины.«В страшнейших грехах обвиняешься ты!Крещёная злом самого Сатаны!Призналась давеча колдунья во всём,Судимая честным судом…Призналась: порой колдовала в ночи,Украла четыре церковных свечи,С неведомым духом беседы велаИ с кошкою чёрной жила.От этих злодействий тебя до утраОчистит священное пламя костра!Могла б индульгенцию также купить —Да некогда злато копить…»Колдунья, сполна натворившая зла,Усилием воли лицо подняла,И детские глянули небом глаза —Невысохшая бирюза.«Деяний своих от людей не таю,Да только, епископ, я правду твоюРазрушу, ведь Дьявол, поверь, не при чёмВ магическом действе моём.И впрямь ворожила я лунной поройНад милой моею болящей сестрой,Лечила волшебным настоем из трав,Быть может, законы поправ.И свечи взяла, только вам не назло:Чтоб в домике стало соседском светло!А прежде ведь в Храме просила огня —Как ведьму, прогнали меня!..В том доме старуха одна умерла,Бездетно и голодно, трудно жила!Кому ж, как не мне, было свечи принесть,Молитву усопшей прочесть?..Я кошку себе не могла не забрать:Старушка любила её, словно мать —Родное дитя. Да к тому же однаПогибла бы точно она…Бесплотный же Дух, собеседник ночной —Есть ангел-хранитель с рождения мой!И в Храме святом, подходя к алтарю,Частенько я с ним говорю…»Промолвил епископ: «Родная моя!Открылась ты честно, греха не тая…За это, сердечную правду любя,Всевышний прощает тебя!»На буром от крови засохшей лицеПри упоминанье о светлом ТворцеАлмазами слёз заблестели глаза —Заплакавшая бирюза…«Ужели и вправду теперь прощена?Ужель поднимусь из тюремного дна?Вернусь ли к сестре, коли пыткам конец?Ответь же, церковный отец!»Старик улыбнулся: «Забыта вина!Пускай же тебя не тревожит она…А значит, свободна душа с этих пор…Без страху иди на костёр!»Над площадью стал смоляным небосвод.Давно разошёлся нарядный народ.И лишь правосудия тлели огни,Да мрачно темнел эшафот.Над ним, средь ворон – средь крылатых углей —Голубка летала, что снега белей.И сколько, крича, ни старались они —Никак не притронуться к ней!..А где-то малышки всё плачут глаза —Другая уже бирюза.Весна 2009 года

Царскосельские лебеди. Поэма

Святые сны сплелись со словом «сад»,Созвездиями сумрак серебрится;Ссутулясь, словно старые сестрицы,Седые сосны сахарно скрипят.Сарай Саарский синью стен сочится,Садовые скульптуры сладко спят…Сакрально строен северной столицыСтолетиями славленный собрат!Светает. Солнце сеет семенаСпасительно-спросонного сиянья,Свой сизый саван синева сняла…Страдавшая, стонавшая сполна,Салонным сердцем – с силой созиданья —Смеётся стать Саарского Села.IМноготочье февральской ночиИзмельчало в спросонный гам.Снова мартом, журча, мироточатРазвороченные снега!Сивый саван надрусье сбросило,Голубени благоволя;Предрассветной поры многоросиеПрослезилося на поля…Был ли более счастлив доселе я?Лишь однажды, рассветы назад:Солнцеликое царскоселиеЦеловало мои глаза…Шёл, послушный беззвучному зову, яПо аллеям – в лиловый плен,И зарницей лазурь бирюзоваяПолыхала с дворцовых стен.Заколдованный явью узорною,Забродил я меж грёз, вне людей,Загляделся на гладь на озёрную,На жемчужно-живых лебедей…Простирался повсюду пестреющий сад…Был я счастлив рассветы назад!Мокнет, меркнет виденьем раздавленный март,Рассыпается грудой карт…IIПревосславленного ВоскресенияОтзвенели колокола!Вдаль уносится тройка весенняя:Бездорожье – небесная мгла!Синь июньскую сонно-высокуюЗаюлила июльская жарь.Поле солнышком, кажется, соткано,Словно русской крестьянкою встарь.Светотень синевисто-виссоннуюГде я сердцем уже смаковал?…Негу помнит мою благовонную,Царскосельскую, церемонную —Царскосадовый карнавал!Я по полю бреду; пыльно поле-то —Но глаза от иного горят.В них пылает дворцовое золотоС белизною резных колоннад.И колени дрожат оробелые,Сердце, полно тебе – не дрожи!…Плещут крыльями лебеди белыеПо волнам опалённой ржи…Прорастает из почвы испамятный сад,И скульптуры целуют взгляд,И молочно-белёсые губы боговПроливают неслышный зов.IIIПлачет небо лиловой лавою:Пленный ливень стремится вон.Ослеплённое сгинувшей славою,Пало лето на плаху времён.Тучи, черти, опаловой плевоюОх, хоронят – да охру полей…Осень венчана стать королевоюИ троих поменять королей!Пара первых сокрыта могилою:Срок отсижен, оплакан конец,И ноябрь сбирается с силою,Мировой примеряет венец.По морям всепланетного тленияБрежу, брежу – то вброд, то вплавь…Нега ль гонит? Геенна осенняя!Вьётся выею змейною явь…Поле ливнем елейным заплёвано,Почва, чавкая, ступни сосёт.То, что в разум вровнялось, вмуровано,Всюду в небо, волнуясь, ползёт.Лезут – золото, стены лазурные,Колоннады – из-под земли;Нимфы мраморные да ажурныеШепчут: «Верный!.. Гляди! Внемли…»Чай, ничком через чаянья чинные…Часом, навзничь; кругом – гроза…Отче! Очи кричат лебединые,Клики птичьи клюют глаза!..IVЦарскоселье моё, царски сильное!Перья кожу дерут изнутри…Я лечу к тебе мглою пыльною;Ну же, вылечи, не кори!..К чёрту личность: чужбиной червивоюДоведённый до чёрной черты,Птицей вольною, птицей спесивоюЯ врываюсь в твои сады!И над царством цветенья дворцовогоБлудным лебедем бью крылом,К пелене серебра озерцовогоРвусь сквозь завесь небес – напролом…Подо мной, как ладонь, разаллеены,Разлинованы длани Села;Полнокровной Элладой взлелеяны,Улыбаются белые эллины —Древний мрамор нагрет добела!«Недвижимые! Мир вам, хорошие!Долго не был в миру я родном…»Брызги свежие перья взъерошили,Бытие провернулось вверх дном…И плещусь я по ряби пруда-озерца,Выгнув выю на зов бирюзовый дворца.Меж друзей бледнокрылых по глади плыву,Перед счастьем склоняя главу.