Бабочки и Ураганы

Он снова закуривает, а я стою в нерешительности, облокотившись на перила, и смотрю вниз. Капля крови с левого запястья в замедленной съемке разбивается о трассу в пяти метрах под моими ногами.

– Закрой глаза и прыгай, – раздается голос Кира из-за спины. – Через секунду все будет кончено, твой труп размажет по шести полосам, и ты даже ничего не почувствуешь. Через секунду ты отрастишь крылышки и отправишься прямиком в пидорский Рай, будешь пожимать там ручки пухленьким кудрявеньким ангелочкам, сидеть на облачке и смотреть, как твои кишки отдирают с асфальта.

Я говорю ему, что не верю в Рай. И вообще, уже ни во что не верю.

– Тогда что тебе мешает? – пожимает плечами Кир.

Он говорит, вся прелесть в том, что не нужно во что-то верить, чтобы прыгнуть с автострады. В жизни больше нет смысла. Просто сделай шаг навстречу Неизвестности и посмотри, что будет.

Я собираюсь с духом и снова перекидываю через перила левую ногу. Затем – правую. Я сижу на самом краю. Ветер бьет мне в лицо, бурлит и пенится под моими ногами поток грузовых машин, тускло светит московский фонарь, семья улыбается с рекламного щита…

Резкий удар в спину. Толчок – и я отпускаю руки и лечу вслед за каплей крови с левого запястья. Через секунду все будет кончено, мой труп размажет по шести полосам, и я даже ничего не почувствую.

Где-то надо мной раздается смех Кира. Меня поглощает бордовый туман, смешанный с шоколадным молоком. Я теряю сознание. Отрастить крылья и улететь.

И я лечу. Лечу в пустоту и бесконечность. Время рвется, шипит и сгорает, как кинопленка. 4 метра. Каждый из бессмысленных вечеров моей жизни проносится перед глазами, отражаясь в гранях снежинок, замерших в воздухе. 3 метра. Желтый трехколесный велосипед, закат у бабушки в деревне, китайский солдатик, похороны кота, морские волны. 2 метра. Голые азиатки, унитаз на вписке, небесные фонарики, первый поцелуй, курсовая, давка в метро, осенние дожди, черный кофе. 1 метр. Запахи, цвета, звуки. Кровь и шоколадное молоко. Расщепление на атомы, свет и тьма. Крики, боль, алкоголь, смех, ненависть, слезы.

Я устремляюсь в черную, затягивающую пустоту. По асфальту бегут титры.

Вот так позапрошлой зимой я и познакомился с Киром «Ураганом».

3

Двухдневная кома. Пустота и антибиотики. Вечность, помноженная на вечность. Я умираю и рождаюсь вновь. «Все к лучшему» – написано на моей кружке.

Кир, бритоголовый парень с 800-граммовым молотком, приходит меня навестить. Я открываю глаза, разбуженный его громким смехом. Раскаты гремят по больничным коридорам, эхом раздаются в операционных и реанимациях. Смех Кира отражается от болотно-серых стен в тюрьме для больных и потерявших надежду. Кир сидит на стуле в моей палате и громко смеется, даже не пытаясь сдерживаться.

– Переломы челюсти, трещина в левой ноге, сотрясение мозга, частичное нарушение слуха, – говорит Кир, листая мою карту, – два литра, массивная кровопотеря… Черт, не могу поверить, что ты это сделал!

Я приподнимаюсь на локте и уставляюсь на него.

Мы оба знаем, кто заставил меня шагнуть в Неизвестность.

А Кир захлебывается смехом. Ему весело.

– Черт, они наверняка поставили тебя на учет в психушку. Ты теперь даже в контору по продаже говна не строишься, ха-ха-ха!

– Что со мной? – спрашиваю я, ощупывая свое перебинтованное лицо.

– Ты словил подбородком грузовик и шмякнулся на разделительную полосу. Ты просто псих, парень. Самый везучий псих из всех психов.

Я хочу пожать плечами, но мою спину сводит от боли, потому я просто опускаюсь на подушку. Медленно крутится вентилятор на потолке. Один оборот. Два. Десять. Где-то в коридоре гремит инвалидная коляска и раздается противный сухой кашель.

– Ладно, пошли, – говорит Кир, закрывая мою карту и поднимаясь с места.

– Что?

Я балансирую на грани между жизнью и смертью, а Кир говорит:

– Вставай, на улице отличная погода.

Я слышу его слова, но они долетают до меня с задержкой. Мой кабель широкополосного интернет-соединения порезан бритвой на левой руке, изломан на подбородке и перекручен в левой коленной чашечке.

Мое тело разбито на тысячи осколков и заклеено бинтами, а Кир говорит:

– Хватит валяться, неженка.

На улице отличная погода, а я не чувствую своих ног. Переломы челюсти, трещины в левой ноге, сотрясение мозга, частичное нарушение слуха, массивная кровопотеря. А Кир называет меня неженкой.

– То ты порхаешь над автострадой, то боишься, что разойдутся швы? – Кир закуривает прямо в палате. – Поднимайся, мы немного прогуляемся.

Мое тело разбито на тысячи осколков, но я сползаю с края кровати и опускаю ноги на холодный пол. Я все еще под тяжелым наркозом. Мои мертвенно-бледные пальцы реагируют на нервный импульс, посланный мозгом лишь спустя 0,5 секунды. Все бы сейчас отдал за пакет шоколадного молока.

– Не ной, переставляй ноги.

Кир закидывает мою руку себе на плечо, и мы направляемся к лифту.

– Если не уйдем сейчас, то они тебя точно закроют, – говорит он, пока мы быстро идем по коридору, – попрыгунчиков вроде тебя консервируют в палатах без окон и месяцами промывают мозги. Для «них» ты всего лишь очередной псих, пятно на рукаве общества. Для «них» ты навсегда останешься самоубийцей, сдавшимся слабаком со шрамами от бритвы на левой руке.

Под «ними» Кир подразумевает нажимателей кнопок.

– Так куда мы идем? – спрашиваю я.

– Подальше отсюда, – Кир вызывает лифт. – Не бойся, Попрыгунчик, я тебя вытащу.

Кир должен был прочитать мое имя в медицинской карте, но он все равно называет меня «Попрыгунчиком». Теперь у меня есть кличка. Никогда в жизни у меня еще не было клички.

***

Вот мы едем в лифте вместе с полудюжиной больных, а Кир курит и улыбается. Клубы дыма поглощают кабину. Старичок в инвалидном кресле многозначительно кашляет.

У Кира своя философия. Довольно простая философия. Ты свободен делать все, что захочешь. Твоя Свобода безгранична, пока ее у тебя не отнимут. У старичка в инвалидном кресле нет Свободы, потому что он слаб. У Кира есть Свобода, потому что он силен. Животная справедливость, позволяющая Киру курить в лифте.

– Это ведь ты толкнул меня с автострады? – тихо спрашиваю я.

Я задаю вопрос, хотя уже знаю на него ответ.

– Просто решил тебе помочь, – с улыбкой говорит Кир. – Ты ведь все равно собирался умереть?

Старичок испуганно таращится на нас.

– Да, но я выжил.

– Выжил и стал сильнее, – уточняет Кир. – Можешь сказать мне спасибо.

Я под тяжелым наркозом, мне уже все равно. Поэтому я пожимаю плечами и говорю спасибо.

Двери открываются. Первый этаж. Клубы едкого дыма выползают на серый больничный потолок приемного отделения. Старичок пулей вылетает из кабины-револьвера.

– Забудем прошлые обиды, – говорит Кир, хлопая меня по плечу, – пойдем прогуляемся. Будет весело.

Забыть прошлые обиды.

Два дня назад бритоголовый парень столкнул меня с автострады, а теперь он предлагает мне пойти прогуляться.

Как хорошо, что я под тяжелым наркозом и мне уже все равно, куда идти и откуда прыгать. Мое будущее раскатало по шести полосам. Началась моя новая жизнь, в которой уже нет смысла.

– О’кей, – говорю я, – пойдем прогуляемся.

И мы с Киром забываем прошлые обиды и выходим на улицу.

4

Осторожно, двери закрываются, следующая станция – «Неизвестность».

Пока мы едем в метро, Кир рисует огромный волосатый член на дверях вагона. Прямо под надписью «не прислоняться».

– Это какой-то протест? – спрашиваю я.

– Нет, это волосатый член.

Кир знает толк в глупом и бессмысленном. Он рисует волосатые члены во имя Великого Развлечения.

А Великое Развлечение – это единственное, ради чего стоить жить, объясняет он. Это единственное, что нам осталось.

Мамонты сдохли,Нам нечем себя занятьСмысла нет больше.

Мы одинокие охотники, оставшиеся без добычи. Мы рисуем наскальные рисунки на дверях вагонов во имя Ничего. Мы несемся в мрачное никуда в надежде, что наш поезд разобьется, сойдет с рельс на следующем повороте.

– Это волосатый член, – говорит Кир, – просто глупый и бессмысленный волосатый член.

Маленькая девочка с воздушным шариком в руке внимательно смотрит на рисунок, пока мама не берет ее за руку и не отводит подальше от нас.

Вот так и попадают в плохую компанию.

***

Через полчаса и четыре станции мы стоим под дверью Нуф-Нуфа. Однушка в типовом здании в типовом спальном районе, 140 мм керамзитобетонных перекрытий.

«Будет весело».

Кир стучит в дверь кулаком и говорит, что Нуф-Нуф – его знакомый. Они вместе играют в группе «Рычащие Искрами Пьяные Тигры». Нуф – ударник, а Кир – гитарист. Недавно они выгнали басиста, потому что он оказался безответственным мудаком, забивающим на репетиции.

Я притворяюсь, что мне интересно все это слушать. Я изучаю коврик с рыбками Инь и Ян под дверью.

Уже десять минут Кир колотит в дверь без перерыва, но нам никто не открывает. Я тяну руку к звонку.

– Звонок не работает, – говорит Кир, продолжая колотить в дверь, – резкие звуки отвлекают Нуфа от медитации.

Кулак врезается в сталь, а я пожимаю плечами и прислоняюсь к стене. Пока мы стоим на лестничной клетке, бритоголовый парень, столкнувший меня с автострады, рассказывает о своем сумасшедшем друге. Настоящее имя Нуф-Нуфа – Нуфариат Нуфариуриат Асхалат Всевидящее Око. Это имя ему дал Космос.

Я же думаю, что он сам его выдумал.

Кир смеется и колотит в дверь.

Нуф-Нуф верит, что ему суждено спасти мир, взрастив космический урожай и поднявшись по радужной винтовой лестнице, сотканной из крыльев тысячи бабочек. Он разводит бабочек у себя в квартире. У Нуфа совсем беда с мозгами.

– Так что мы тут делаем? – спрашиваю я.

– Мы стоим под дверью, – отвечает Кир.

Меня гипнотизирует его белозубая улыбка. Он продолжает рассказывать о своем дружке-психопате, бить в дверь и смеяться.

Когда Нуф-Нуф разведет тысячу бабочек, земная твердь разверзнется, и сквозь дыру во времени и пространстве пройдет Гурунхтал. Кир вертит пальцем у виска. Гурунхтал явится на свет, споет тремя голосами Истины, призвав к себе Нуф-Нуфа и пробудив в нем всевидящее око Асхалата. Великая тайна сущего или что-то вроде того.

В своей клетке каждый сходит с ума по-своему, говорит Кир.

Кулак врезается в сталь, а я сглатываю сухой комок слюны и пытаюсь понять, как здесь оказался. Сплю ли я? Проснулся ли я в больнице после того, как упал с автострады? Увижу ли я ослепительный белый свет, когда откроется дверь?

Как хорошо, что я под тяжелым наркозом и мне уже все равно. Я стою и молча изучаю коврик с рыбками Инь и Ян у входной двери.

– Не дрейфь, Попрыгунчик, – говорит мне Кир, – Нуф – нормальный парень. У него беда с мозгами, зато он выращивает лучшее лекарство.

– Лекарство? – спрашиваю я. – Что за лекарство?

– Лекарство от всего, – отвечает Кир.

Раздается хрип замка. Дверь открывается, на пороге появляется Нуф-Нуф. Он высокий, с длинными волосами, в грязном, накинутом на голое тело халате. Прямо под подбородком набит огромный глаз, лишенный век. Татуировка не скрывает след от петли на шее.

– Знакомься, это Попрыгунчик. – Кир бьет меня по плечу и улыбается.

Нуф-Нуф бросает на меня удивленный взгляд, но ничего не говорит. Он отходит в сторону, пропуская нас внутрь.

Тяжелая стальная дверь с грохотом захлопывается за моей спиной, и десятки пестрых искр поднимаются в воздух. Бабочки. Зеленые, синие, оранжевые, красные. На табуретке перед дверью лежат ключи, мелочь и гнилое яблоко.

Чешуекрылые питаются соком деревьев, гниющими и перезревшими фруктами.

Не снимая ботинок, мы проходим на кухню. Дверь в ванную немного приоткрыта и, пока мы идем по коридору, я замечаю три высоких куста под яркой, прикрученной к душевой кабинке 60-ваттной лампой.

Готов поклясться, это не сельдерей.

– Садись, – говорит Кир, показывая на старый диван, – чувствуй себя как дома.

Кир показывает мне на старый диван, а Нуф-Нуф открывает холодильник и достает из морозилки упаковку из-под мороженого. В ней – прозрачный полиэтиленовый пакет с рыхлыми зелеными комочками внутри.

Перед тем как засовывать в холодильник, пакеты с сельдереем можно немного надуть, чтобы он дольше хранился.

Только, готов поклясться, это не сельдерей.

Кир улыбается своей белозубой улыбкой и падает на диван рядом со мной. Я уже знаю, что в этом пакете.

– Расслабься, Попрыгунчик, – говорит Кир и хлопает меня по плечу. – Время лечиться.

Кир хлопает меня по плечу, а Нуф-Нуф взрывает бонг. Стеклянная колба для дозировки лекарства.

– Открой душу и впусти в нее Космос, – говорит Нуф-Нуф.

– Расслабься, – говорит Кир.

Я пожимаю плечами, впускаю в легкие Космос и расслабляюсь. Вдох. 5 секунд. Нуф-Нуф и Кир переглядываются и улыбаются. 7 секунд. Бабочки из колбы смешиваются с ураганами общего наркоза. 10 секунд. Я отправляюсь спасать мир, взращивая космический урожай и поднимаясь по радужной винтовой лестнице, сотканной из крыльев тысячи бабочек. Белозубая улыбка Кира открывает великую тайну Сущего или что-то вроде того.

***

Внутри меня нежно взрывается атомная бомба. Ядерный гриб поднимается к потолку и греет своим теплом. Верхом на птеродактиле-киборге я устремляюсь в звездный космос, как персонаж малобюджетного научно-фантастического фильма 80-х.

– Ну что, – раздается голос Кира спустя четверть вечности, – полегчало?

Я открываю глаза и вижу, как колышутся цветы на обоях. Над моей головой в табачном дыму порхают бабочки. Что-то жужжит под ухом. Я отрываю бетонный череп от дивана и уставляюсь на Кира. Он сидит за столом, в его зубах сигарета, а его левая рука в левой руке у Нуф-Нуфа. Несколько секунд я пытаюсь понять, что происходит.

Жужжит индукционная машинка, игла бегает по коже. Рукав у Кира закатан. Его предплечье покрыто татуировками. Мой взгляд сползает на его запястье, где я замечаю три уродливых шрама.

– У нас не так мало общего, Попрыгунчик, – говорит Кир, поймав мой взгляд. – Ты, я и Нуф. Мы изгои. Мы бывшие самоубийцы.

Я пытаюсь кивнуть.

– А это, – Кир улыбается и кивает на новую татуировку, – это засечка в честь двух литров твоей сумасшедшей крови.

Я говорю Киру спасибо за то, что толкнул меня с автострады. И за «двойку» на его плече в мою честь – тоже.

Я бы сказал это с сарказмом, если бы не лежал в неестественной позе под «сельдереем» и тяжелым наркозом. Поэтому я говорю это искренне и продолжаю изучать теплый ядерный грибок, проваливаясь в космос.

Пока Кир набивает себе тату, я думаю над тем, что скоро точно умру от голода. Земная твердь разверзнется, и меня сожрет Гурунхтал. Нужно срочно съесть то гнилое яблоко в прихожей. Но мне страшно идти туда одному.

– Мне нравится этот парень, – смеется Кир.

Он смеется где-то далеко, в другой вселенной. Где-то далеко жужжит индукционная машинка, а я лежу в свой ванной, заполненной детской пеной пополам с кровью. Я лежу посреди бескрайних полей и вдыхаю запах клевера. Вокруг меня порхают бабочки и опыляют цветы на обоях. Где-то за холмом под 60-ваттной лампой зреет сельдерей.

Мне так хорошо и так свободно.

Только, готов поклясться, это не сельдерей.

– И что мы будем делать теперь? – спрашивает Нуф из далекой вселенной.

– Теперь мы будем делать следующий шаг, – отвечает Кир из далекой вселенной.

Они говорят обрывками фраз. Осколками слов. Я вслушиваюсь в их разговор, но ничего не слышу. Я вынужден собирать их по частям, составляя общую картину происходящего из кусочков пазла.

Проверка…

Панк-рок…

Бабочки…

Свобода…

Я теряю связь. А в детстве я неплохо собирал пазлы.

Спустя остаток вечности Нуф пожимает плечами и отключает индукционную машинку. Кухня наполняется пустотой и молчанием.

Я лежу на другом конце вселенной и смотрю, как в табачном дыму кружатся бабочки. Зеленые, синие, оранжевые, красные. Их крылья оставляют в воздухе зеленые, синие, оранжевые и красные линии…

– Эй, Попрыгунчик, – голос Кира наконец прорывается сквозь пространство и время и доносится до моих ушей, – умеешь играть на басу?

Я мотаю головой, ведь я не умею. Кажется, не умею. Сейчас я ни в чем не могу быть уверен.

– Тогда у тебя есть неделя, чтобы научиться, – говорит Кир и улыбается.

Их предыдущий басист оказался безответственным мудаком, забивающим на репетиции. Он оказался предателем, кинувшим Кира перед самым концертом в клубе «Подводная лодка».

А я еще не знаю, что Кир не дает второго шанса предателям-басистам.

Я еще не знаю, что под заброшенным часовым заводом на окраине Москвы есть целая плантация «сельдерея».

Я еще не знаю, что Кир превратит Старый Мир в руины.

Я ничего не знаю. Хотя иногда это здорово – ничего не знать, лежать на диване и вдыхать аромат полевых цветов. В бесконечности данного момента тебе уже все равно, чему учиться и откуда прыгать. Поэтому ты отрываешь свою бетонный череп от дивана и говоришь:

– Хорошо, Кир, я научусь играть на басу.

И в этот миг ты делаешь следующий шаг навстречу Вселенскому Хаосу.

5

Пока я в замедленной съемке падаю в пыль на пустыре у заброшенного часового завода, у меня есть время обо всем подумать. О Еве. Об армии самоубийц. О «Новом Мире».

О себе.

Перед тем как я встретил бритоголового парня у автомата на углу, я жил в клетке. Я был одним из тех, кого Кир ненавидит.

Я был Великим Нажимателем Кнопок.

Мои шторы никогда не открывались. В моем холодильнике не было ничего, кроме холода, одиночества, кетчупа и редкого шоколадного молока. Монитор компьютера был моей светодиодной лампой, под которой я гнил. От жизни мне нужен был только искусственный свет и вода. Я был растением. Сельдереем, выращенным на гидропонике.

Блеклые дни, во время которых ничего не происходило, сменяли блеклые ночи, во время которых ничего не случалось. Я был лабораторной мышью с красными глазами, готовой добровольно прыгнуть в мышеловку, лишь бы вырваться из этого замкнутого круга.

Но колесо все крутилось у меня под ногами, а я все бежал и бежал.

В моей крепости не было прочных стен. Вместо них – 140 мм керамзитобетонных перекрытий. Они давали мне иллюзию защиты, чтобы я продолжал испытывать чувство страха. Можно было услышать, как в щелях трахаются тараканы. Или как кто-нибудь из соседей смывает воду в сортире.

В те редкие моменты, когда я все же выходил из дома за шоколадным молоком, я наблюдал за растущей трещиной на торце соседней пятиэтажки. С каждым годом эта трещина становилась все больше, и я не хотел пропустить момент, когда здание наконец рухнет и похоронит под своими обломками десятки невинных жертв.

Когда вода из разбитых сортиров смешается с кровью, водопадом обрушится на улицу, затопив дыры в асфальте, и пронесется по дворам мутной рекой с островками испражнений.

Когда из разбитой бетонной скорлупы под треск прогнивших паркетов и грохот эмалированных кастрюль настенные ковры полетят на асфальт, подняв облако пыли, и сотни тараканов, чей род ведется со времен Хрущева, вырвутся на свободу, разбежавшись по всем палаткам шаурмы в округе.

Когда вокруг руин начнут собираться зеваки, а издалека, со стороны шоссе, донесется приглушенный звук сирены кареты скорой помощи.

В тайне я мечтал об этом.

Если бы кто-то сказал, что в моей жизни есть смысл, я рассмеялся бы ему в лицо.

Я отчаянно желал, чтобы случилось хоть что-нибудь. Я ждал чего-то волшебного и нереального, сидя в своей одинокой клетке и сочиняя дебильные хайку в глупой надежде обрести цель.

В пене и кровиБоль утопи. НачертиТри ровных штриха.

У моего поступка не было определенной причины. Я перессорился со всеми знакомыми, потратил все деньги и лег ванну с теплой водой.

Смысл и не нужен, говорит Кир. Нужны только Развлечение и Свобода.

Кир подарил мне возмутительное. Кир дал мне запретное.

И я перешел черту.

И кое-что случилось.

И кое-что произошло.

***

Прошлой зимой началась моя проверка. Мой отбор в террористы-ученики.

– У тебя есть неделя, чтобы научиться, – говорит Кир и улыбается.

И всю следующую неделю я провожу по три часа в день на репетициях «Рычащих Искрами Пьяных Тигров», заучивая риффы их песен перед предстоящим концертом в клубе «Подводная лодка».

Первое впечатление от длинного грифа бас-гитары в руке – удивительно приятное. Пытаюсь придушить в зародыше мысль о том, что это может быть связано с каким-нибудь комплексом.

– Панк-рок – это революция, – говорит Кир. – Почувствуй пустоту и разрушение.

У бритоголового парня с молотком в руке есть свои закидоны. Но все мы по какой-то причине делаем то, что он говорит.

И вот я стою и бью по самой толстой из четырех своих струн и пытаюсь почувствовать пустоту и разрушение.

– Восемь квадратов куплета, – говорит Кир, – четыре квадрата припева. Потом – снова восемь квадратов куплета.

Систематическая революция. Хаотический порядок. Структурная симметрия протеста.

Наш сет-лист состоит из трех песен:

«Мамонты вымерли».

«Волосатый член во рту у Системы».

И хит – «Бешеные страусы не прячут голову в песок».

Вообще-то все песни «РИПТ» одинаковые. Они состоят из трех-четырех пауэр-аккордов, сыгранных на запредельной скорости. Кир всегда выкручивает громкость своего усилителя в десятку. Он говорит, что нужно играть громко, чтобы быть услышанным. Я пожимаю плечами и говорю, что плохо разбираюсь в музыке.

Репетиции проходят в подвалах, сырых и холодных комнатках глубоко под землей с обитыми коробками из-под яиц стенами. Когда я выхожу на улицу после трехчасового рева гитар и грохота ударных, мне хочется снова спрыгнуть с автострады. Я слышу звон в ушах еще несколько часов, а Кир говорит, что это помогает «выпустить пар» и «очистить мысли». Я пожимаю плечами. Я не понимаю, чего Кир от меня хочет, но я не задаю вопросов. Так или иначе, медиатор лучше бритвы, а обитые коробками из-под яиц стены лучше серых больничных.

Восемь квадратов куплета.

Четыре квадрата припева.

Потом – снова восемь квадратов куплета…

Систематическое уничтожение Системы.

***

После репетиции мы заходим в бар и пьем дешевое пиво.

– Посмотри туда, что ты видишь? – спрашивает меня Кир, показывая пальцем в окно. Его глаза уже блестят от темного нефильтрованного.

Я смотрю в окно. Ничего необычного. Я живу в Москве в типовом спальном районе. Когда я смотрю в окно, то всегда вижу одно и то же. Раздолбанные московские дороги, вывеска ресторана напротив, яркие витрины и рекламные щиты. Купи семь гондонов, получи восьмой в подарок. Очередная комедия на ТНТ. Ультрамягкая туалетная бумага, воплощающая в жизнь мечты о комфорте. Мечтаю ли я о комфорте? Не знаю, но, когда смотрю на эти плакаты с маленькими котятами, играющими в розовых рулонах, мне кажется, что только об этом я всю жизнь и мечтал.

Ничего необычного. Напротив бара, в котором мы сидим, находится ресторан и торговый центр. И за этим рестораном и торговым центром есть еще ресторан и еще торговый центр. А за ними – еще и еще. Бесконечная цепь, паутина торговых центров, ресторанов, витрин и рекламных щитов, замкнутая обручем МКАДа. Плати, смотри, получай скидки, чтобы снова платить. 10%-ная скидка на мечту, которую тебе навязывают котята в розовых рулонах.

В глазах котят в розовых рулонах – котята в розовых рулонах, котята в розовых рулонах, котята в розовых рулонах. Рекурсия милоты, заставляющая тебя подтираться ультрамягкой с двойным слоем и получать скидки на следующие покупки. И еще бонусы на карту, чтобы подтираться в два раза больше и в два раза тщательней.

Я ищу за окном хоть что-нибудь, но не нахожу ничего особенного.

Я пожимаю плечами.

– Ни черта я не вижу.

– Вот именно – ни черта, – говорит Кир. – Совсем ни черта. Посмотри налево – ни черта. Посмотри направо – снова ни черта. Ни черта сверху. Ни черта снизу. Ни черта повсюду! Ни черта, ни черта.

Кир говорит быстро, язык его заплетается. Я тоже пьян и обкурен, поэтому мне кажется, будто Кир читает какое-то странное заклинание.

«Ни Черта».

Кир отпивает из кружки. Его рука дрожит.

– Посмотри на них. – Кир кивает, чтобы я посмотрел на людей за стеклом. – Бродят туда-сюда безо всякой цели. «В чем причина моей беспомощности?» – думают они, бреясь по утрам и собираясь на работу, и не находят простого ответа. Их жизни пусты, их мысли – обвалы космического беззвучия. Но каждый из них в тайне мечтает быть героем – мечтает стоять на вершине горы с лазерным мечом в руках, рубить на куски лезущих со всех сторон рептилоидов-захватчиков с Меркурия. Обмазавшись их синей кровью, сшить из чешуйчатой кожи накидку, подобно шкуре Немейского льва. Чтобы потом пить вино, гордо развалившись на троне из костей инопланетян, пока их ублажают ползающие в ногах распаленные девственницы-наложницы…