Вязниковский самодур

Труворов привел Гурлова прямо к нему.

– Вот он там… какой там, того… – пояснил он главным образом жестом, показав на Гурлова, мотнув головою вверх и обведя пальцем вокруг шеи.

– Вешаться захотел, что ли? – усмехнулся Чаковнин, поняв мимику Труворова.

– Ну, вот там вешаться… Ну, что там вешаться!.. – сказал Труворов и, точно считая оконченным свое дело теперь, когда он привел Гурлова к своему сожителю, в житейский опыт которого уже уверовал, сел на крыльцо и стал вытирать платком себе лоб.

– С такой жизни только и есть что повеситься! – проговорил Чаковнин, не глядя, и сплюнул в сторону, не выпуская изо рта трубки.

– Ну, что там только повеситься! – заволновался Труворов. – Ну, какой там, ну, какой там, Александр Ильич, жизни…

– А такой, – пояснил Чаковнин, – что я диву вчера давался, глядя на этого молодца: стоять и тарелки подавать какому-то самодуру!.. Извините, право, лучше повеситься!..

– Слушайте, – заговорил Гурлов, садясь тоже на крыльцо, – судя по тому, как вы держали себя вчера, мне не хотелось бы, чтобы вы, именно вы думали обо мне так дурно.

– А как же думать иначе, государь мой? Вы на моих глазах вчера пресмыкались, и, как хотите, оправдать это я не могу.

– Ну, так не судите, не узнав дела.

– А что мне узнавать? – проворчал Чаковнин и отодвинулся, и в самом деле не желая слушать.

Гурлов тяжело вздохнул.

– Нет, все-таки я расскажу вам, – проговорил он после долгого молчания. – Знаете ли вы, что у него под домом в подвалах тюрьмы устроены? На цепь там людей сажают, селедкой кормят и огуречным рассолом поят, а утолять жажду не дают, и дыба у него существует… Он ни в чем себе помехи не знает, делает, что хочет, а хотенью его нет пределов. Он, как безумный… ни пред чем не останавливается и людей мучает…

– Ах, забодай его нечистый! – вырвалось у Чаковнина.

– Ну, вот, – продолжал Гурлов, – представьте себе, если бы вдруг в полной власти такого человека очутилась девушка…

– Ну, что там девушка!.. – сочувственно протянул Труворов, видя, что Гурлов запнулся, потому что голос задрожал у него, и он не в силах был, казалось, продолжать.

– Девушка, которую вы любите, – сделав над собою усилие, выговорил Гурлов.

– Ну-с? – сказал Чаковнин.

– Ну, та, которая вот дороже мне жизни, в полной власти его находится…

Чаковнин вынул трубку изо рта и повернулся к Гурлову:

– Как же это так?

– А так, что она – его крепостная. Крепостная актриса она у него. Она была подростком отдана в ученье в Москву. Обучили ее, воспитали; она по-французски говорит, читала много, образованнее она его самого теперь… Вот в Москве мы свиделись и полюбили друг друга…

– Ну, а теперь она здесь? – спросил Чаковнин, немилосердно пыхтя трубкой.

– Здесь. Две недели тому назад привезли ее сюда. Я за нею приехал.

VII

– Так какого лешего надо вам было в холопы к этому негодяю идти? – снова обозлившись, проговорил Чаковнин.

Он не мог переварить еще то унижение, в котором видел вчера Гурлова, исполнявшего свои камергерские обязанности.

– А что мне было делать? – отозвался тот. – Я приехал сюда один-одинешенек, да и вообще-то на свете один я, родни никого нет. Отец с матерью померли. Только и было у меня, что Маша на свете…

– Здесь-то вы виделись с нею?

– Нет… то есть до вчерашнего вечера не видал я ее… Приехал я сюда, о ней ни слуху, ни духу. Среди здешних театральных не показывалась она, нигде не было видно ее. Стал я расспрашивать – ни от кого даже намека не добьешься, будто и не привозили сюда Маши… Что было делать? Мерзко, гадко, тяжело, а пришлось всем пожертвовать. Одно оставалось: сделаться здесь домашним, чтобы узнать хоть что-нибудь о ней. Ведь управы не найти на него, а тут она его крепостная; значит, он может делать, что хочет… силой не высвободишь ее… Вот почему стал я этим самым камергером… Вы думаете – по охоте? Как же! Что тут испытал я – сами можете судить!..

– Ах, забодай его нечистый! – снова повторил Чаковнин, на этот раз уже сочувственно Гурлову.

– И представьте себе, – продолжал тот, – он ее голодом морит… Только вчера узнал я это.

Гурлов стиснул зубы, охватил колено руками и замолчал, уставившись потерявшими вдруг всякое выражение глазами в одну точку.

– Тогда, как угодно, сударь мой, – сказал Чаковнин, кладя руку ему на плечо, – не могу я взять в толк ваше сегодняшнее намерение, от которого воздержал вас Никита Игнатьевич…

Гурлов не ответил.

– Чего ж вы вешаться-то хотели? Нешто спасли бы этим свою милашку от голода? – переспросил Чаковнин.

– Теперь все кончено. После вчерашнего теперь все кончено! – махнул рукою Гурлов.

– Ну, что там кончено, какой там кончено! – запел вдруг Труворов и, достав из кармана шлафрока табакерку, стал толкать в бок Гурлова и протягивать ему свой табак, чтобы попробовать хоть этим утешить его.

– Нет, молодец, не кончено, – уверенно произнес Чаковнин, – будь спокоен, высвободим…

– Ну, вот, того… – сказал, вдруг окончательно расчувствовавшись, Труворов с навернувшимися на глаза слезами, – а вы говорили, Александр Ильич, что там тарелки подавать!

– Ну, и сбрехнул, значит, сдуру, – согласился Чаковнин. – А теперь вот вам, – обратился он к Гурлову, – правую руку даю на отсечение, коли я вам не помощник. Рассказывайте дело по порядку. Где она теперь?

– Заперта, должно быть, в комнате.

– Не в подвале, значит?

– Нет, в комнате. Я ее видел вчера там. Сам он водил меня к ней. Вчера, как раздели его, надел он халат, отпустил слуг и говорит: «Возьми канделябру и ступай за мной!» Прошли мы коридором. Он подошел к крайней двери, сам ее ключом отпер. Горница штофом затянута, кровать под балдахином с кружевами, софа, а на софе ничком Маша лежит… Вошли мы, и стал он с нею разговаривать. «Ты, – говорит, – вот три дня не пила, не ела, а видела, как мы сегодня за столом кушали, ну, так вот, если меня слушаться захочешь, сама так же покушаешь». Он ее в голоде держит и с хор на свои обеды глядеть заставляет.

– Ах, чтоб ему подавиться своей оливкой! – крикнул Чаковнин и ударил в крыльцо кулаком.

Глаза Гурлова горели, кулаки были сжаты, и он заговорил быстро, едва переводя дыхание:

– Да ведь она меня видела во время обеда, как я вчера прислуживал ему! Подняла она голову от софы, а я стою с канделяброй. Глаза наши встретились…

– Ну? – воскликнул Чаковнин.

– Ну, не выдержал я, пустил в него канделяброй…

– Молодца! – вырвалось у Чаковнина.

– Он закричал благим матом, повалился. Стали слуги сбегаться, взяли его, понесли… У меня ее глаза до сих пор передо мною. Такая ненависть была в них. Да иначе она и не могла смотреть на меня, если видела меня во время обеда!.. Тут я понял, что все кончено между нами. Бросился я к себе в комнату, не помню, что было со мною… Потом помню уже себя в роще с веревкой…

– Значит, вас не тронули до сих пор? – стал рассуждать Чаковнин, – очевидно, он еще не очнулся с того момента, как вы хватили его. Может, теперь его и в живых уже нет…

– Ну, что там в живых! – сказал Труворов. – Надо того… коли он очнется… какой там… спрятать его, – и он кивком головы показал на Гурлова.

VIII

Во флигеле все еще спали. Ставни в нижнем этаже были заперты. Чистое крыльцо, на котором происходил разговор, выходило в примыкавший к березовой роще парк. С этой стороны было совершенно безлюдно. Большой дом стоял в стороне, и только из верхних окон флигеля виднелась из-за деревьев его крыша.

– Ну, нас никто не мог еще заметить здесь и никто не заподозрит, по крайней мере сегодня, что вы у нас. Пойдем к нам в комнату! – сказал Чаковнин Гурлову.

Они поднялись на крыльцо, прошли по темному коридору и благополучно очутились в полутьме своей комнаты, освещенной лишь щелями в ставнях.

– Ну-с, теперь обсудим, как нам быть! – начал Чаковнин, усаживаясь на постель.

Гурлов беспомощно опустился на стул.

– Ничего не поможет! – с отчаянием произнес он. – Она вновь никогда не полюбит меня!..

Труворов закачал головою, отчего кисточка на его колпаке замоталась из стороны в сторону:

– Ну, что там любить! Надо, какой там… человека того…

– Истину изволите говорить, Никита Игнатьевич, – подхватил Чаковнин, научившийся уже понимать бессвязную речь Труворова. – Истину чистую изволят они говорить, – обратился он к Гурлову, – суть не в любви теперь, и особая статья; любит она вас или нет – это еще ничего не известно, потому что девичий нрав таков, что забодай его нечистый… а спасти ее надо, как человека, по человечеству, значит, и для этого должны вы о себе забыть и живот свой положить ради ее освобождения.

– Именно, того, живот!.. – подтвердил Труворов с таким видом, точно не Чаковнин, а сам он произнес всю эту речь.

Гурлов поглядел на Александра Ильича, и проблеск надежды мелькнул в глазах его.

– Да, – проговорил он, – спасибо вам, вы хорошо сказали: если умереть, то за нее, не так, не зря, а за нее… Правда ваша… Ну, говорите теперь, что мне делать?..

– Да вы успокойтесь, батюшка, – улыбнулся Чаковнин. – Сию минуту делать еще ничего не приходится; вот подумаем да обсудим, а вы успокойтесь пока, поберегите себя для нее же. Вот хотите, я кваску налью вам, – и он потянулся к столику у кровати, где стоял графин с квасом.

– Нет, – остановил его Гурлов, – если уж я должен беречь себя, так этот квас пить мне не годится.

Чаковнин внимательно поглядел на него и сказал с расстановкой:

– Эге, я забыл, что вчера мне было предупреждение насчет этого кваса! Я теперь так смекаю, что за него я вас благодарить должен. Это вы мне вчера записку подбросили, теперь понимаю. Так! Значит, я вам жизнью, может быть, обязан, если в этом квасе отрава заключается.

– Отравы нет, – ответил Гурлов, – а только сонные порошки. Вы бы заснули так, что вас сегодня Никита Игнатьевич не добудился бы, а потом пришли бы люди и отнесли бы вас вниз, в погреб. Там вы очнулись бы в беспомощном состоянии.

– Ну, а потом-то как же? Или выхода нет из этого погреба?

– Есть. Только вас там довели бы разными снадобьями до помрачения рассудка и выпустили бы полоумным, а потом жалели бы, что вот, дескать, что приключилось с человеком!..

– Ах он, изверг рода человеческого, – не испуганно, но удивленно проговорил Чаковнин. – Ну, во всяком случае, благодарен вам за предостережение… Теперь я уже в неоплатном долгу пред вами…

– Ну, что там долгу! – запел Труворов, стоявший у окна и глядевший в вырезанное сердцем отверстие в ставне, – какой там… вот там!.. – повторил он, показывая пальцем в парк.

Чаковнин встал и подошел к окну.

– Вот оно что! – проговорил он. – Господин князь действовать начинает…

– Что такое? – и Гурлов кинулся тоже к окну.

– Ничего еще особливого нет, – остановил его Чаковнин, схватив за руку, – не горячитесь! По парку мужики идут цепью с дубинами. Очевидно, вас ищут. Ну и пусть ищут! Пока вы у нас – вас открыть нелегко, ну, а если откроют, так мы бунт подымем и, во всяком случае, живыми не сдадимся. Ведь не сдадимся, Никита Игнатьевич? – обернулся он к Труворову.

– Ну, что там не сдадимся! – протянул тот. – Какой там бунт… надо его того…

Он отворил платяной шкаф и осматривал его внутри, а сам прислушивался к тому, что происходило во флигеле.

Наверху уже слышалось движение. Где-то хлопнули дверью. Внизу в коридоре прозвучали шаги. Сторож хлопал ставнями, отворяя их на другом конце флигеля.

– Того! – проговорил Труворов, показав Гурлову на шкаф.

Тот вскочил в него, но не успел Никита Игнатьевич захлопнуть за ним дверцу, как дверь растворилась, и на пороге показался Степаныч.

IX

Труворов со свойственным ему невозмутимым спокойствием затворил шкаф, поглядел равнодушным взглядом на Степаныча и направился к своей постели, как ни в чем не бывало.

В комнате было настолько еще темно, что Степаныч мог и не заметить Гурлова, но также легко могло случиться, что он и увидел его.

Чаковнин испытующе, искоса поглядел на Степаныча. Тот не выдал себя ни одним движением. Он поводил из стороны в сторону своим острым носиком, и глазки его бегали, но это было обыкновенное, привычное ему выражение.

Чаковнин успокоился. Уж очень хладнокровно Труворов запер шкаф и отошел от него, так что если даже Степанычу и показалось что-нибудь, то он мог быть обманут этим хладнокровием Никиты Игнатьевича.

– Изволили уже проснуться? – заговорил Степаныч. – По-походному, значит… – Его бегающие глазки несколько раз останавливались на графине с квасом. А кваску не изволили отведать?

«Эге, – подумал Чаковнин, – да ты, видно, из болтливых!.. Постой-ка, брат!»

– Так я вам кофейку принесу сейчас, – засуетился Степаныч, – извольте отведать кофейку нашего.

– Кофейку я вашего не хочу, – сказал Чаковнин, – а вот что, Степаныч, расскажи-ка мне про здешнее житье и обычаи! Весело здесь живется, например?

Он, видимо, продолжал игру Труворова, не торопясь отсылать Степаныча, а, напротив, заводя с ним длинный разговор, как будто тут у них в комнате ничего подозрительного не было.

– Весело ли живется у нас? – переспросил Степаныч. – Вот поживете – увидите!.. У нашего батюшки, сиятельного князя, полная чаша; вельможа настоящий, роговая музыка своя…

– Говорят, и театр свой есть?

– Театр свой, как же без театра? Все как надо: полотна расписные спущены, и занавес пунцового чистого бархата с кистями золотыми и бахромой. Сейчас эту занавесь подымут, выйдет сбоку Дуняша, ткача дочь, волосы наверх подобраны, напудрены, цветами изукрашены, на щеках мушки налеплены, сама в помпадуре, в руке посох пастушечий с алыми и голубыми лентами. Станет князя виршами поздравлять. А когда Дуня отчитает, Параша подойдет, псаря дочь. Эта пастушком наряжена – в пудре, в штанах и камзоле. И станут Параша с Дунькой виршами про любовь да про овечек разговаривать, сядут рядком да обнимутся… Андрюшку-поваренка сверху на веревках спустят; бога Феба он из себя представляет, в алом кафтане, в голубых штанах с золотыми блестками. В руке доска прорезная, золотой бумагой оклеена, прозывается лирой. Вокруг головы у Андрюшки золоченые проволоки натыканы, вроде сияния. С Андрюшкой девять девок на веревках тоже спускают. В белых робронах все. У каждой в руках нужная вещь: у одной скрипка, у другой святочная харя, у третьей зрительная труба. Под музыку стихи пропоют, князю венок подадут… Это пасторалью называется… А то есть еще опера…

– Ну, а красивые актерки есть? – спросил Чаковнин.

– Есть! – подтвердил Степаныч. – Как же красивым актеркам не быть? Уж на то они и актерки, чтобы красивыми быть…

– Ну, какие же красивые?

– Да вот Дуняша, ткача дочь, опять-таки Параша, псаря дочь, Агафоклея-сирота; та голосом больше берет, петь умеет чувствительно…

– А где же обучаются они?

– Каждая в своем месте, по способностям, которые от рождения имеет…

– А в Москву в ученье посылают?

– И в Москву посылают.

Как ни старался, как ни наводил Чаковнин Степаныча, тот ни словом не обмолвился относительно вновь прибывшей из московского ученья Маши. Так и пришлось отпустить его.

– Нет, или он хитер, – решил Чаковнин, когда Степаныч удалился, – или же сам ничего не знает о ней.

Гурлова сейчас же выпустили из шкафа.

– Ну-с, сударь мой, – заговорил Чаковнин, – простите, как по имени-отчеству звать вас?

– Сергей Александрович.

– Ну-с, Сергей Александрович, что же мы теперь предпринять можем?

В шкафу, очевидно, было душно и жарко. Гурлов отер платком влажный лоб и лицо, положил ногу на ногу и задумался.

– Вот что, – начал он погодя, – есть в Вязниках один человек, который может помочь мне. Человек этот хороший сам по себе, а кроме того, я его на прошлой неделе от рогаток спас.

– От каких рогаток?

– А это у князя тоже наказанье такое существует: свяжут человека по рукам и ногам, поставят посредине комнаты и шею с четырех сторон рогатками подопрут. Так и стой.

– Ах, забодай его нечистый! – опять рассердился Чаковнин. – Кто ж этот человек?

– Здешний театральный парикмахер. Зовут его Прохор Саввич, а больше просто Прошкой. Если его попросить, то, я думаю, он мне сюда мужицкий костюм достанет, парик и бороду смастерит…

Чаковнин наморщил лоб.

– А надежен этот ваш Прошка, не выдаст?

– Кроме как к нему, обратиться не к кому; коли выдаст – значит, судьба, – ответил Гурлов. – Только не за что платить ему мне злом за добро.

– Ну что там, выдаст, ну какой там, выдаст! – решил Труворов, внимательно слушавший. – Надо, Александр Ильич, поскорее…

– Да уж надо поскорее, – согласился Чаковнин, взявшись за картуз. – Где же этого Прошку найти можно?

– В большом доме при театре; там у него конурка под лестницей…

– Разыщу! – успокоил Чаковнин и, кивнув головою, вышел из комнаты.

X

Князь Гурий Львович, принесенный в обмороке в свою спальню, очнулся не сразу.

Состоявший при нем лейб-медик из аптекарей Август Карлович Кнох дважды пускал ему кровь.

Наконец Каравай-Батынский пришел в себя. Обморок оказался последствием испуга. Никаких органических повреждений не было, кроме незначительной боли в голове от ушиба да синяка на спине. Бывший на князе пышный парик защитил его от удара канделяброй.

Князь очнулся, но чувствовал себя очень слабым после двойного кровопускания. Он боязливо оглядывался, как будто не уверенный, не ударит ли его еще кто-нибудь, дрожал всем телом и жалобно стонал. Кнох и секретарь не отходили от него, и, успокоенный ими, он заснул.

Проснулся князь на заре, ощупал голову, тело и убедился, что цел и невредим.

Тогда он перешел с кровати на широкое кресло, закутал ноги одеялом, положил на темя компресс из ледяной воды и потребовал себе кофе, который скушал с аппетитом.

Тут, за кофе, он призвал своего секретаря и потребовал доклад, схвачен ли «вчерашний» злодей и что с ним сделано?

Секретарь, худощавый старик, в больших круглых очках, с толстым носом и грубыми, чувственными губами, в парике с буклями и косичкой, подошел к ручке князя и попросил его не беспокоить себя недостойным того злодеем, а пуще всего думать о своем драгоценном здравии.

– Я тебя спрашиваю, схвачен ли этот негодяй и что с ним сделано? – прикрикнул князь.

– Послано на розыски его, ваше сиятельство.

– Как послано на розыски? – удивился князь. – Отчего же его с места вчера не взяли?

– Вначале невдомек было, потому что мы хлопотали возле вашего сиятельства, а под утро я послал в его комнату, но она оказалась пуста.

– Удрал, значит?

– Куда же ему удрать, ваше сиятельство? Далеко ли уйдет он пеший? Где-нибудь здесь поблизости должен околачиваться. Теперь у меня повсюду посланы мужики с дубьем, они цепью ходят. Весь парк обошли, каждое деревце, каждый камушек осмотрели.

– И не нашли никого?

– Пока еще не нашли, ваше сиятельство.

– Ах ты, дурак! – проговорил князь, отвертываясь. – Надо было вчера же ему руки скрутить.

При слове «дурак» секретарь вздрогнул всем корпусом, косичка у него, оттопыренная на затылке, подкинулась при этом кверху. Он поправил очки и, поджав губы, заговорил, сгибаясь:

– Я, ваше сиятельство, велел попа привезти, чтобы молебен отслужить о вожделенном здравии вашем, которое подверглось вчера опасности.

– Дурак! – опять произнес князь, и опять секретарь вздрогнул, тряхнув косичкой.

Каравай-Батынский долго сидел молча и сопел.

– Ничего сообразить не можешь, – сказал он наконец, сильно нахмурившись. – Да если только холопы узнают о том, что нашелся человек, который осмелился руку поднять на персону нашу, так ведь они всякий страх пред ней потеряют. Подумал ли ты об этом? Нет? Значит, дурак и выходишь! От холопов и ото всех в усадьбе и прочих деревнях о вчерашнем происшествии скрыть. Это раз. Сказать, что некий Гурлов, бывший у нас в должности камергера, скрал сапфировый перстень и деньгами тысячу рублей и скрылся неведомо куда, и дать знать об этом стряпчему в город. Это два. А третье – то, что ежели сегодня сказанный Гурлов мне отыскан не будет, так я тебя…

– Будет отыскан, – уверенно произнес секретарь, – только дозвольте, ваше сиятельство, мне некоторое суждение высказать. Приезд сюда злодея Гурлова, насколько понимать могу, состоялся неспроста. Совпал он как раз с появлением из Москвы новой крепостной актрисы вашего сиятельства Марьи, при виде которой злодей Гурлов распалился до забвения рассудка, рискнув на деяние сумасшедшее. А не было ли промеж них еще в Москве знакомства заведено, а может быть, и каких-нибудь предосудительных шашен?

Князь поднял брови, чмокнул и одобрил:

– Не так глупо соображаешь! Бывает и червяку дунуть на своем веку!.. Что же дальше?

– Дальше, ваше сиятельство, я полагал бы по этому случаю допросить сказанную Марью с пристрастием, да строжайшим, чтобы она, признавшись, повинилась во всем.

Князь развел руками и произнес, словно обрадовавшись:

– Вот и снова дурак! Только и знает, что допрос со строжайшим пристрастием! Да ведь ты искалечишь ее своим допросом-то, а сложение у ней такое нежное, что не только портить, а и смотреть-то тебе на него нельзя… Ведь это – одна воздушность, красота… То есть не умеют люди искусства ценить!.. Гайдук Ивашка наказан?

– Наказан, ваше сиятельство!

– Ну, вот, поймаешь Гурлова, его и допрашивай, как хочешь, а Марью не тронь… Ну, а барин-силач что? Фордыбачил вчера?

– В квас ему на ночь сонных порошков положено. Служить к нему Степаныч приставлен.

– Сказать Степанычу, чтоб беспременно опоил, чтобы у меня заснул этот барин… Да вот что: актрису Марью с голодовки снять! На завтрак ей сегодня дать трюфелей, спаржи, гусиную печенку с трюфелями, цыплят в эстрагоне, имбирного варенья, и чтобы все первый сорт, как мне самому, да бутылку шампанского принести ей. Ты понимаешь, ради чего это сделать надлежит?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.