Из Лондона в Австралию

Антон посмотрел на своего господина. – Господин Торстратен, – сказал он, – почему у господина Маркуса такой ужасный шрам на лбу и на носу?

– Шш! Что у вас за мысли! Впрочем, – прибавил он, тут, конечно, нет никакой тайны. В молодости Маркус однажды дрался на дуэли, от которой и остались эти неприятные воспоминания.

Человек в сером при последних словах голландца был так близко, что от него не ускользнул ни один звук. Казалось, он стал вдвое внимательнее; быть может, он надеялся услыхать адрес, название улицы. Но шедшие впереди его долго молчали, и только через четверть часа голландец заговорил опять. – Теперь мне направо, – сказал он, – а вам налево; вторая улица отсюда будет ваша. Еще одно слово, Антон; о моих делах не говорите никому; адреса моего вы, кажется, не знаете?

– Действительно, не знаю, сэр.

– Ну, и хорошо. Скоро мне предстоит получить большую сумму, и тогда я открою лавку различных предметов искусства, а до тех пор верьте мне на слово. Понятно, у меня есть свои причины.

– Которые я уважаю, сэр.

– Спокойной ночи, спокойной ночи.

Они расстались, и, пока Антон розыскивал свою скромную квартиру, Торстратен быстрыми шагами шел по направлению к самой шумной части города. По пятам за ним следовал человек в сером. бесшумно и быстро, как змея, скользил он в постоянно менявшейся толпе прохожих, не теряя из виду голландца; он следовал за ним по улицам и переулкам до самой двери плохенького дома, в который вошел Торстратен. Он тихо вошел вслед за ним в сени, прислушиваясь к затихавшим шагам на лестнице. «Четыре лестницы наверх», – подумал он, вынул записную книжку и в полутьме записал в ней несколько строк. Между тем Торстратен, поднявшись в верхний этаж, открыл дверь и вошел в совершенно темную комнату, негостеприимный холод которой заставил его выбраниться.

– Отвратительная берлога, – проворчал он.

– Что верно, то верно, – отозвался из темноты мужской голос.

Голландец испугался. – Это ты, Маркус?

– Зажги лампу, так увидишь.

Торстратен проворчал что-то себе в бороду, однако же повиновался. Сняв надушенные перчатки, он достал из угла поломанную лампу и зажег ее. Слабый свет осветил убогую комнату; с кровати на него смотрели блестящие глаза человека с лисьей физиономией.

– Тьфу, пропасть! – сказал он насмешливо. – Нечего сказать, ты нарядился франтом. Тоже на счет кассы предприятия, вероятно?

– Конечно.

– Это с твоей стороны превосходно. А для меня нет даже куска хлеба, чтоб утолить голод. Дай мне чего-нибудь поесть, Пит.

– У меня ничего нет. С какой стати ты сюда пожаловал?

– С такой стати, что ты за весь день не принес мне ни куска хлеба. Или, по твоему, я могу жить воздухом?

Торстратен снял фальшивую бороду и очки, сбросил элегантное платье и облекся в изношенный, когда-то серого цвета, сюртук. – Живи, чем знаешь, – сказал он резко, – по мне, хоть помирай. От меня ты не получишь ни корки хлеба, это я сказал тебе еще третьего дня.

Маркус сжал кулаки. – А ты будешь процветать в благоденствии? – проговорил он со скрежетом. – Может быть, ты только что поужинал жареной говядиной?

Голландец утвердительно мотнул головой. – Ростбифом дикой козы и паштетом, сказал он.

– И запивал, может быть, бургундским вином?

– Сектом!

Маркус вдруг вскочил с места; он смотрел горящими глазами и походил на разъяренного зверя; рубец его налился кровью.

– Тоже из кассы предприятия? – вскричал он, – И это в то время, когда у меня нет куска хлеба, когда я мерзну и умираю от жажды!

Торстратен пожал плечами. – Твой собственный выбор, Маркус.

– Мошенник, обманщик!

– Не закричишь-ли еще погромче, чтобы оповестит весь дом?

– Я убью тебя, ты, ты…

И он, как бешеный, кинулся на Торстратена. Голландец крепко уперся ногами, схватил его за обе руки и обезоруженного прижал к стене. – Хочешь еще? прошипел он.

Маркус изнемогал. – Ты наелся, – задыхаясь сказал он, – ты сыт и согрет, что тебе стоит одолеть изголодавшегося!

– Сдаешься? – прошептал Торстратен.

– Т. е. ты хочешь, чтоб я отдал тебе билет?

– Конечно.

– Чтобы ты украл его у меня, негодяй?

Голландец вдруг выпустил его, схватил свое платье и шляпу.

– Итак, я буду ждать, когда ты придешь просить милости на коленях, Маркус. А в этой берлоге и в твоем обществе, – слуга покорный.

Человек с лисьей физиономией перепугался. – Ты уходишь, Пит? Может быть, хочешь уйти на всю ночь?

– Я не вернусь до завтрашнего вечера.

– Но до тех пор я умру с голода и с холода. Неужели у тебя не осталось ни капли человеческого чувства?

Торстратен засмеялся. – Ни капли, повторил он.

– О, ты способен совершенно спокойно перешагнуть через мой труп.

– Конечно, только сначала обыщу карманы и возьму билет.

Маркус захохотал сиплым хохотом.

– Я прежде зубами разорву его в клочья, – вскричал он.

Голландец кивнул головой. – Приятно оставаться, Маркус. Прощай!

Но Маркус остановил его. – Карманы полны, а хлеба нет, – вскричал он, почти со слезами. – Серебро и золото, и ни куска хлеба, ни искры огня, – это ужасно! Ведь не станешь кусать деньги, не затопишь ими печки! О, Пит, Пит, дай же мне кусок хлеба;

– А ты дай мне билет.

– Значит, у тебя тут спрятаны припасы?

– Дай мне билет.

– Где же ты его разменяешь, спросил Маркус, изнемогая от голода.

– В ресторане Флетчера, далеко отсюда.

– И ты клянешься, что принесешь половину денег мне, Пит?

– Клянусь.

Маркус всплеснул руками. – Что значит твоя клятва! Ничего, ровно ничего!

– Спокойной ночи, Маркус, ты, очевидно, в дурном настроении.

– Оставайся! Оставайся, я сдаюсь. Что у тебя спрятано тут в комнате съестного?

– Хлеб, мясо, морской рак, полбутылки вина.

– А ты наверное выпил целую.

– Гораздо больше. Только я пью не так, как ты, не напиваюсь, как скотина, держу язык за зубами и умею владеть собой.

Маркус поднял руки. – Да, – сказал он, – да, ты дьявол, бессердечный, бездушный, для тебя один закон, одна цель – собственная выгода.

– Совершенно верно, – отвечал Торстратен, – Но, возвращаясь к ужину, – как тебе нравится меню? Я выбрал смородинную настойку.

Человек с лисьей физиономией медленно достал из бокового кармана книгу, между листами которой был запрятан тысяче-фунтовый билет, несколько помятый и с виду не совсем новый; он взял его и, как бы лаская, провел по нему концами пальцев.

– Мое последнее, мое единственное достояние, – шептал он.

– Т. е. наше, ты хочешь сказать, Маркус.

Маркус покачал головой, но не сказал ничего; он молча, дрожащей рукой подал голландцу билет, который тот с жадностью схватил и в одну секунду спрятал в бумажник.

– Вот так, Маркус, теперь можешь поужинать.

Он отпер замок стенного шкафа и вынул оттуда съестные припасы и полбутылки вина. – Ну, ешь и пей. Вот тебе ключ от комнаты.

Маркус, как зверь, набросился на пищу. – Ты уходишь? вскричал он, глотая кусок за куском.

– Да, здесь слишком холодно и мрачно.

В комнате слышно было, как Маркус стучал зубами.

– Пит! – сказал он, – ты знаешь, что я не могу показаться на улицу с моим шрамом, что над головой моей смертный приговор висит, как камень, который ежеминутно грозит свалиться и раздавить меня своею тяжестью. Если ты не принесешь мне пищи, я умру с голода в этой холодной комнате.

Торстратен пожал плечами. – Вина не моя.

– Конечно, не твоя, но согласись, что положение мое ужасно, невыносимо. Я должен выбраться отсюда за границу, и для этого необходимы мне эти пятьсот фунтов.

– Прекрасно, Маркус, прекрасно!

– Значит, ты принесешь мне еды и купишь билет на пароход в какой-нибудь конторе? Вспомни свою клятву, Пит.

– Конечно.

Маркус вздохнул. – Ты также развязно пообещал бы мне, если б я попросил тебя завтра сдвинуть землю с места, потому что ты не намерен исполнить того, что обещал.

– Прощай, Маркус.

– Прощай, Пит. Но помни, – если ты меня обманешь, мы с тобой посчитаемся рано или поздно, и тогда тебе будет плохо.

Торстратен улыбнулся той равнодушной улыбкой превосходства, которая всего больше способна раздражать противника. Не сказав больше ни слова, он вышел из комнаты.

Маркус опустил голову на стол; он рыдал от бешенства и бессилия.

А Антон во время этих происшествий спокойно спал и видел приятные сны. Томас Шварц найден! Это счастливое известие доставило ему большое удовольствие, скрасившее даже весь следующий день. Наш друг помогал своему хозяину полоскать бутылки и мыть стаканы, чистил свое собственное платье и с нетерпением ждал вечера, когда придет Торстратен и сообщит ему дальнейшие новости. Сегодня он должен получить сто фунтов! Эта сумма кружила ему голову. Как должно быть богат Торстратен, если так беззаботно может делать подобные подарки. Если даже он не выиграет пари, то и тогда слуга его наверное получит приличное вознаграждение за участие в этой шутке, – в этом не может быть ни малейшего сомнения. Итак, счастье, очевидно, склоняется в его сторону.

Он напевал свежим голосом немецкия песни, а под вечер, нарядившись в нарядный костюм, даже пустился перед зеркалом танцевать вальс. Дома, однажды зимой, он прошел целый курс танцев, и теперь пестрые картины тех веселых дней возникали перед ним в ярких красках. Он видел маленького, тщедушного учителя, улыбавшегося направо и налево, и слышал его голос, – раз, два, три, – поклон. «Антон, вы у меня лучший ученик».

Эта похвала обрадовала его тогда, радовала еще и теперь. И, несмотря на это, он вздохнул. Все товарищи тех веселых уроков остались на родине, все живут среди близких; под защитой немецких законов; только он одинок на чужбине, и Бог знает, что ожидает его еще впереди. Он опустил голову на руки. Если даже все пойдет хорошо, если даже освободят его отца, – что будет дальше? Нищими пришли они с отцом в Лондон. Томас Шварц обещал помочь им основать в Америке новое отечество. А теперь?

Но не стоит об этом думать. Быть может, господин Торстратен даст еще добрый совет, может быть, доставит отцу какое-нибудь занятие. Он так охотно идет на помощь, так добр, так энергично берется за всякое дело, он не остановится на половине. Когда; благодаря ему, настоящий виновник будет найден и предан суду, он не оставит без помощи пострадавшего невинно и спасет его от гибели.

Конечно, это будет так. Антон отогнал беспокойные мысли и опять стал читать немецкую книгу, данную хозяином, пока, около 10 часов, не явился голландец и не увез его в карете.

Антон смотрел на него с ожиданием. «Ну?», спросил он скорее глазами, чем словами.

– Томас Шварц задержан, – смеясь сказал Торстратен. – Он голодал и холодал и, наконец, признался в своем преступлении. Через несколько дней ваш отец будет свободен.

Антон насилу мог говорить. – Господин Торстратен, – прошептал он. – О, – господин Торстратен, как вы добры!

– Потому что вывожу на чистую воду мошенника? Да ведь это прямая обязанность всякого честного человека.

– Да, но, но…

Голландец улыбнулся. – Ну, пойдемте, Антон. Сверх ожидания, я уже сегодня получу часть денег в уплату, и потому нашу лавку можно будет открыть в ближайшем будущем. Дело будет очень значительное. Ваш отец, если пожелает, тоже может получить место.

– О, Боже!

– К сожалению, я не могу предложить ему места по сельскому хозяйству, – продолжал Торстратен, – у меня нет ни земли, ни скота, но, если ваш отец удовлетворится должностью надсмотрщика в моем складе, то с большим удовольствием.

Антон не помнил себя от радости. – Чем и когда я заслужу вам за все, пролепетал он.

– Идите только теперь поскорее, мы выиграем сто фунтов.

– О, Боже! Да, сто фунтов. Я уже не знаю, о котором счастье думать раньше, которое ценить больше.

– Меня эта история забавляет, – засмеялся Торстратен, – мой ближайший друг сидит возле меня и не узнает меня.

– Не покажете-ли вы его мне сегодня, как-нибудь незаметно, сэр?

– Охотно, если это доставит вам удовольствие.

Карета, как и накануне, быстро катилась по улицам, и в каких-нибудь полчаса, господин и слуга были уже в обеденном зале элегантного ресторана. На этот раз день был будничный, и все места были заняты; обедали и за общим столом, и отдельными группами, и свободных мест вообще оставалось немного.

Торстратен окинул внимательным взглядом залу и, с довольной улыбкой, заняв отдельный столик, опять заказал обильный обед. В его выразительных глазах светилось торжество, он медленным движением вертел в руках нож.

Следом за ним и Антоном в залу вошел вчерашний господин в сером платье и незаметно обменялся поклоном с двумя другими господами, сидевшими вместе за одним столиком. Эти два господина скоро бесшумно покинули залу, а он пробрался дальше и поместился так, что мог наблюдать за Торстратеном, сам оставаясь незаметным.

Принесли заказанный ужин. Голландец разрезал жареную курицу и, казалось, вполне отдался удовольствию еды.

Вдруг возле, кто-то двинул стулом и рядом с ним раздался тихий голос. – Вы позволите?

Голландец был поражен, как электрическим ударом. Выстрел из пистолета не мог бы испугать его сильнее. Это был голос Маркуса.

Торстратен быстро повернул голову. В этот самый момент сгорбленный старик опустился на стул у ближайшего стола, неловко и мешковато ощупывая его, очевидно, вследствие плохого зрения. Его лицо до самого рта было закрыто широким зеленым зонтом.

– Кельнер! – Принесите карту кушаний.

Это был Маркус. Он сумел достать себе приличное платье и зонтик и, презирая опасность, пришел сюда, чтобы следить за Торстратеном. Теперь нужно быть на стороже, на случай непредвиденных осложнений.

Голландец повернул свой стул так, что Маркус не мог видеть его лица, он продолжал есть, по-видимому, спокойно, а на самом деле готов был подавиться каждым куском. Он чувствовал словно в этот момент ему в горло вонзились когти.

Антон тоже узнал приятеля своего патрона, но присутствие его здесь не казалось ему нисколько странным, и он все время думал только о незнакомце, с которым Торстратен держал пари и проигрыш которого он надеялся получить в свою пользу.

Не тот-ли это коренастый господин среднего роста, что сидел возле кассы, закрывшись газетой и часто поглядывая из-за неё? Конечно, это должно быть он.

Улучив удобную минуту, мальчик нагнулся к своему господину и шепотом напомнил ему об его обещании. – Пожалуйста, посмотрите влево, сэр. Не этот-ли господин в сером?

Торстратен повернул голову, и в тот же момент повернул голову и Маркус. Он поднял на одну секунду зеленый зонт и следил за взглядом своего товарища. Если у Пита была тайна, то он должен узнать ее.

По едва заметному шороху газеты, можно было догадаться, что господин в сером пошевелился. На один момент его глаза встретились с глазами беспокойно наблюдавшего Маркуса.

Затем зонт опять опустился, и все приняло прежний вид.

Но если бы кто-нибудь заглянул за лист газеты, то увидал бы во взгляде незнакомца громадное изумление, смешанное с гордым торжеством.

Торстратен, с своей стороны, покачал слегка головой. Не взглянувши хорошенько на человека в сером, он сказал: – Это не он. Его, должно быть, еще нет. И потом продолжат есть.

Но все в жизни имеет конец, в том числе и ужин, если даже окончание его страстно хочется отодвинуть подальше.

Маркус хотел перехитрить, Торстратен видел это и, несмотря на это, должен был, наконец, вынуть бумажник и достать из него билет в тысячу фунтов, который передал Антону. – Заплатите в кассе, – сказал он вполголоса, тщательно скрывая свое беспокойство.

В тот же момент Маркус поднялся. С намерением? Но с каким?

– Антон!

– Сэр?

– Вы знаете этого господина? Который с зеленым зонтиком?

– Это…

– Шш! Не нужно имени. Если бы он стал с вами разговаривать, или делать вам какие-нибудь знаки, не обращайте на него внимания, и, если бы он стал требовать у вас билет, не давайте ему ни под каким видом, а пройдите мимо, как будто вовсе его не знаете.

Антон поклонился. – Хорошо, сэр, но…

– Тут не место никаким «но». Могу я рассчитывать на ваше послушание, Антон?

– Да, сэр, конечно.

– Хорошо, в таком случае идите.

Наш друг стал пробираться чрез густую толпу людей, которые ходили взад и вперед и очень затрудняли его движение к кассе. Он держал врученную ему драгоценность в зажатой руке, – кто захотел бы отнять ее у него, тот прежде должен был бы отнять у него жизнь.

Маркус был уже тут. Он подмигивал ему, что-то шептал, делал многозначительные жесты указательным пальцем правой руки. – Вы, вы…

Антон на ходу обернулся на своего господина. Стул Торстратена был пуст, его нигде не было видно.

Странное чувство шевельнулось в душе Антона. Сколько раз он ни менял билета, голландец каждый раз исчезал и появлялся снова лишь тогда, когда дело было сделано. Что это значит? Но теперь у него не было времени разгадывать загадки. Маркус протолкался совсем близко к нему, приподнял свой зонт и, смотря ему прямо в лицо, повелительно сказал: – Дайте мне билет. Скорее!

Наш друг не обратил ни малейшего внимания на эти быстро сказанные слова, он шаг за шагом двигался в кассе, а вместе с, ним, не отставая, двигался и человек в сером. Антон испугался. Торстратен, очевидно, ошибся, незнакомец наверно был тот самый друг, с которым он держал пари и который как раз теперь, в последний момент хочет обнаружить себя и сказать: – Я давно узнал тебя. Какая досада!

Антон еще раз обернулся назад. Торстратена не было, видно. – Слушайте же, – прошептал ему на ухо Маркус. – Разве вы меня не узнаете? Я приказываю вам отдать мне билет.

Антон не слушал его. Он подошел к кассе и передал билет в руки кассира. – Деньги, сэр! – сказал он, пользуясь теми немногими английскими словами, которым научил его Торстратен. – Прошу разменять.

Кассир взял билет и, осмотрев его со всех сторон, хотел положить в особое отделение своей кассы. Но в это время господин в сером, энергично расталкивая публику, протянул руку и сказал кассиру: – Позвольте, сэр.

Кассир, казалось, был крайне изумлен. – Мистер Соундерс! – сказал он. – Вы здесь? И по поводу этого билета?

– Да, позвольте, пожалуйста, мне посмотреть бумагу.

Испуганный кассир передал ему билет, и мистер Соундерс вынул лупу и стал его рассматривать. Настала всеобщая тишина, и только шепотом передавали друг другу, что это мистер Соундерс, наводящий ужас агент тайной полиции.

Через несколько минут этот господин спокойно опустил билет в боковой карман. – Фальшивый! я так и думал.

Каесир вскочил. – Билете, сэр? Но, но…

– Счет по карте, хотите вы сказать? Да, тут уж я вам помочь не могу.

– Где же барон, – вскричал кассир. – А его слуга? Он только что был тут у стола.

Полицейский чиновник засмеялся. – Оставьте мальчика, – сказал он, – он ничего же знает. А этого гуся, Корнелиуса Тар Вейна, мы поймали, на этот раз ему не уйти. А может быть, в сеть попадет и другая, давно желанная птица.

– Здесь несколько чиновников? – спросил кто-то из публики.

– Весь дом, оцеплен.

– Бр, как неприятно!

Через несколько минут зала опустела. Знатные посетители были недовольны, что час их отдыха нарушался такими неприятными вещами, как арест и преследование.

Антон тоже исчез. В тот момент, когда всеобщее внимание было обращено на полицейского чиновника Маркус взял его за руку и толкнул к двери. – Долой отсюда, юнец! Долой, пока не поздно.

Антон, не раздумывая долго, сбежал вниз по лестнице и через кухонную дверь, на улицу, но здесь его остановил человек в мундире словами: – вы арестованы, и рука этого человека опустилась ему на плечо. Но Антон вырвался и скрылся в тени противоположной стороны улицы прежде, чем поймавший его успел оглянуться. Он летел по шоссе, как птица, как ветер, несущийся по равнине. Через несколько минут преследователь его увидал, что ему не догнать быстроногого юношу.

Правда, и Соундерс сказал, что этот неважен, но что обоих взрослых, – того, который с бородой и в очках, и другого, со страшным шрамом, не выпускать ни в каком случае.

Ворча и отдуваясь, блюститель закона вернулся на свой пост, а Антон между тем бежал все дальше и стал замедлять свой бег лишь тогда, когда пробежал больше мили от ресторана.

Он огляделся. Слева с однообразным шумом текла река, справа, в некотором отдалении, стоял дом, в котором он провел последнюю ночь. Слава Богу! не давая себе отчета, он бежал как раз в этом направлении.

Почти не сознавая, инстинктивно, он отыскал свою комнату на чердаке и переменил пестрый костюм на свое обыкновенное платье. Гребень и щетку он захватил с собой, а затем…

Да, ему не с кем было прощаться. Он мог приходить и уходить, и никому не было до него дела.

Сегодня эта мысль резала его, как ножем.

Тихонько закрыв на собой дверь, он опять очутился, на улице.

Куда же теперь?

Было так страшно холодно… Для несчастного, бесприютного мороз бывает всегда особенно жесток. Каждый порыв ветра словно несет воспоминание об его несчастий.

Антон шел без всякой цели, прямо, куда глаза глядят. Только теперь он начал понимать дело, и глаза его открылись.

Итак, это были фальшивые билеты, которые Маркус подделывал, а Торстратен пускал в ход, конечно, не сам, так как это было опасно, а через него, нашего друга, который теперь, при мысли о такой низости, сжимал кулаки. Он тоже помогал грабить бедных, честных людей.

Все эти мелкие торговцы сигарами, мясным товаром, писчебумажными принадлежностями, как, горько жалели они о потере своих десяти фунтов! Многие из обманутых, конечно, поспешили, по возможности скорее, сбыть фальшивый билет кому-нибудь другому, из одной боязни убытков, которых их собственное маленькое дело не могло бы вынести. Таким образом бессознательно они сами входили в грех по чужой вине.

При этой мысли Антон невольно подумал о своей роли в этом деле и его бросило в жар.

И припомнились ему слова хозяина-немца. «Разве вы не находите странным, что предприниматель угощает своего мальчика для посылок дичью и бордо»?

Теперь он понял, для чего это было нужно. Его закармливали, чтоб ослепить, чтоб погубить его.

Мало-помалу для него все стало ясно. Маркус жил в этой ужасной норе, чтоб никто не мог его видеть, он избегал дневного света, потому что деятельность его была преступна.

Даже больше. Все то, что Торстратен говорил о Томасе Шварце и об его поимке, все это выдумки. Он не знал Томаса, ничего не знал о нем, и все, что он говорил, имело одну цель, – заручиться преданностью Антона, чтобы сбывать фальшивые билеты.

Антон остановился в ужасе. Теперь, наконец, чаша была переполнена, он потерял все, даже свою собственную безупречность, право жить в Лондоне, возможность увидаться с отцом. Ежеминутно его могли остановить на улице и заключить в тюрьму. Он хотел сбыть фальшивый билет, он был в сообществе с мошенниками и преступниками.

И страстная тоска по родине переполнила его сердце.

Если б между ним и его немецкой отчизной не лежало непреодолимой преградой море, он на собственных ногах пробежал бы все эти мили, чтоб дома протянуть руки к людям, которые говорят на его родном языке, просить их помощи, рассказать им несчастья, постигшие его и отца; пусть они рассудят их, только рассудят, больше ему не нужно ничего.

Но это было невозможно. Он никогда не попадет в Германию. Никогда. Обширное море преградило ему путь на родину.

Медленно шел он дальше. Может быть, вне Лондона, где-нибудь в деревне, он найдет себе работу, чтоб временно поддержать свое существование до тех пор, пока…

Увы, у него нет ни цели, ни места, куда бы стремиться. В Лондон вернуться невозможно, нельзя даже написать хозяину-немцу, потому что письмо может навести на след сыщиков.

Может ли человек быть более одиноким, более несчастным? Антон не допускал этого.

Вдруг он перенесся мыслью в роскошные комнаты дома Кроуфорда. Владелец дома благоволил к нему, предлагал ему свою помощь, – не принять-ли в этот черный день его протянутую руку?

Он вздохнул и покачал головой. Никогда! Никогда! Да и не поздно-ли? Отец – вор, сын – помощник вора, это так просто, так понятно.

Дальше, дальше, – все равно куда.

Улицы мало-помалу становились тише и пустыннее, прохожие встречались реже, фонарей было меньше, иногда попадались запущенные дома, незастроенные пространства, засыпанные снегом сады и места для склада дров.

А слева все бились неустанно о берег черные, грозные волны, и дорога то приближалась к ним, то отступала, но никак не могла с ними расстаться. Воздух как будто был окутан громадным черным покрывалом, ни один луч света не озарял дорогу.

Антон опять остановился. Хорошо ли он делал, идя так в потьмах, куда глаза глядят? Может быть, в этом бесцельном блуждании он описал уже круг и опять стоит у того места, откуда ушел. Страшная, почти непосильная мысль для одинокого, беззащитного мальчика! Он подозрительно осмотрелся. Если бы можно было на ночь укрыться в каком-нибудь подземелье! Какое бы это было блаженство!