
Полная версия
Страсть на двух различных ступенях общества
В этом разсказе не было следа к Юлииной комнате, а его-то мне и надобно было открыть. Однако ж, я понадеялся на сметливость моего повереннаго, а немного и на мою собственную. То был угловой дом, огромный, неправильный, в старинном вкусе: одной стороною выходил он в темный и тесный переулок, другою на широкую, многолюдную улицу. Ходя взад и вперед по переулку, я наконец увидел внезапный свет в окне втораго этажа, и сама Юлия да, она сама! показалась на минуту. Я высмотрел ея нежный профиль, пробор ея волос, – и потом она опустила занавес, – все стало темно и бледно. Так, вот ея комната!.. По крайней мере, я имел причину так думать. Как попасть туда это еще вопрос. Веревочныя лестницы существуют только в романах: притом же полицейские!… сверх того, прохожие!.. Я вспомнил о служанке: она оказала за деньги некоторое снисхождение – нельзя ли подкупить ее и на большее? Я позвал человека, и велел ему попытаться. Подумав немного, он позвонил в колокольчик: счастие мне благоприятствовало, – вышла таже девка! Я был в некотором разстоянии, и завернулся в плащ. Наконец дверь затворилась: Лудвиг воротился ко мне, – служанка была согласна впустить меня через два часа: тогда можно было видеться с Юлиею безопасно. По словам Лудвига, служанка не столько льстилась на подкуп, сколько была тронута горем Юлии, которую сестра принуждала, будто бы, отвергать искания истиннаго любовника. Через два часа сестра ляжет спать, все в доме утихнет. Боже мой! какия разнообразныя ощущения жгли мне грудь, подавленныя угрызения, даже страх!… Чтоб не привлечь на себя внимания, стоя так долго на одном месте, я на время удалился. Возвращаюсь в назначенный час. Меня впустили. Везде было темно; служанка, сама молоденькая, повела меня вверх по узкой лестнице. Мы подошли к Юлииной двери: сквозь щели и вдоль порога виден был свет, и тут, в первый раз, я дрожал, бледнел, ноги тряслись подо мною. Необыкновенным усилием духа я победил свои чувства. Что было делать! – Если б я вошел нечаянно, Юлия, в своем внезапном испуге, могла бы разбудить весь дом; если б послать служанку сказать ей, что я пришел, ома может быть не захотела бы меня видеть. Нет! – это одно свидание я вымолю! Последнее средство было лучшее, единственное. И так я велел девушке приготовить молодую госпожу к моему присутствию. Она вошла, и затворила дверь; я сел у порога. Подумайте, что я должен был чувствовать, сидя там и прислушиваясь к биению собственнаго сердца! Служанка не выходила, время текло; я услышал голос Юлии: казалось, страх и безнадежность сливались в его звуке. Я не мог долее ждать; отворил потихоньку дверь, и стал перед нею. Огонь тихо и ясно горел в жаровне; одна свеча помогала ему освещат комнату; в ней все дышало чистотою, девственностию, которая мгновенно исполнила сердце мое благоговения. Полочки с книгами висели на стене; Юлиина работа лежала на стол близ огня; неподалеку стояла кровать с белыми простыми занавесами; – во всем видна была та спокойная, чистая привлекательность, которою проникнута душа обитательницы. Я все окинул одним взглядом. A сама Юлия, прислонясь к стулу, закрывала лице руками и рыдала!… Служанка, бледная, испуганная, не знала, что делать, как утешать свою барышню, а тем менее уговорить ее!.. Я упал к Юлииным ногам, хотел взять ее за руку; она отскочила с тихим воплем.
– Вы!.. сказала она с горьким упреком. Этого я от вас не ожидала. Подите, подите! Что вам надобно? Что вы вздумали, в этот час, – здесь? – И, произнося последния слова, она опять закрыла лице руками, но на минуту. Подите! закричала она суровым голосом. Подите сей час, или…
– Или что-ж, Юлия? Вы поднимете весь дом? Пускай! При всех, – друзьях и недругах, – буду я требовать права видеться и говорить с вами, – в эту ночь и наедине. Теперь сзывайте всех. Клянусь именем неукротимой любви, – меня выслушают.
Юлия только помавала рукою; кровь ея взволновалась сильнее прежняго.
– Чего вы боитесь? продолжал я тихим шепотом. Я ли это?…. Я, тот самый, который, для вас, по сию пору, отказывал себе даже в покушении вас видеть. И теперь, что меня привело сюда?… Себялюбивое намерение? Нет! – для нашего счастия я пришел сюда. Юлия, я думал, вы покойны, довольны, забываете меня, и сносил свое бедствие безропотно. Я узнал, что вам тяжко, что вы терзаетесь, живете одним прошедшим, – и вот я здесь! Теперь порицаете ли меня, воображаете ли еще, что этой любви вы имеете причину бояться? Скажите, Юлия!
– Не могу!.. Не могу!.. Здесь! теперь! Подите, умоляю вас; завтра увидимся.
– Нынешнюю ночь или никогда! – сказал я, встав и сложив руки.
Юлия обернулась, смотря мне в лице таким боязливым, испытующим и встревоженным взором, что возраставшее во мне мужество от него упало; потом, обратясь к служанке, она крепко ухватилась за ея руку, и молвила: ты меня не оставишь!
– Юлия! заслужил ли я это? Прийдите в себя, и будьте ко мне справедливы.
– Не здесь, я вам говорю, не здесь! закричала Юлия так громко, что я побоялся тревоги в доме.
– Тс, тс!.. Хорошо! сказал и: так сойдите вниз, верно там, в гостиной, никого нет. Позвольте мни поговорить с вами несколько минут, и я оставлю вас довольною, счастливою.
– Хорошо!… сказала Юлия, задыхаясь, подите, я за вами буду.
– Обещаете?
– Да, да; обещаю!
– Кончено, я доволен.
Я опять сошел с лестницы, и покойно уселся на последней ступени. Не долго ждал. Заслоняя свечу рукою, Юлия спустилась потихоньку, и отворила какую-то дверь в корридоре. Мы были в маленькой комната; служанка, зевая, также хотела войти за нами, но я шепнул ей, чтоб она остановилась. Юлия как будто не заметила или не боялась этого. Быть может, она чувствовала себя покойною в этой комнате, где все напоминало о дневном свете и безопасности. Она, казалось, озирала комнатку с довольным видом, и с лица ея, хотя очень бледнаго, исчезло по крайней мере выражение страха.
Комната была холодна, и довольно жалкой наружности: Бог с нею! Мебель вся в безпорядке и разбросана, на столах сор, постилка на выворот, в жаровне зола. Но здесь Юлия позволила взять себя за руку, здесь Юлия прижалась к моей груди: я отирал ей слезы поцелуями, и она призналась, что была очень, очень несчастна.
Тут, со всем могуществом, которое дает нам любовь над милою, нежным деспотизмом, от котораго тает воля, я описал Юлии свои чувства, и умолял ее забыть весь мир друг для друга. Юлия не изменила добродетели; ея искреннее простодушие и меня уже почти привело в себя, как вдруг я услышал, что служанка ахнула за дверью, – сердитый голос, – дверь отворилась: я увидел женщину, в которой мне не трудно было отгадать Юлиину сестру. Что это была за картина! Почтенная госпожа в своем спальном чепце, и в… Увы! до шуток ли в такой истории?…
Однако ж, представьте, как мелочи сопряжены в жизни с великими событиями: вдова сошла вниз за ключами, которые забыла взять. Трогательное, страстное, – все испорчено связкою ключей! Она пристально посмотрела на меня прежде, нежели удостоила взгляда мою собеседницу; потом, подошед к нам, схватила Юлию за руку довольно невежливо.
– Поди наверх, поди! сказала она. A! так ты меня обманывала…A вы, сударь, что вы здесь делаете? Кто вы такие?
– Милостивая государыня! прошу присесть, и поговорим о деле.
– Вы, сударь, хотите ругаться надо мною, что ли?
– И! как это вы могли себе представить?
– Выйдите сейчас из моего дома, или я пошлю в полицию.
– И! полноте!
– Как! вы думаете, я этого не сделаю?
Юлия рада была вырваться, и уже ускользнула из комнаты.
– Сударыня! сказал я: выслушайте меня. Не выйду отсюда до тех пор, пока не отклоню от сестрицы вашей всякаго упрека за это свидание. Я вошел в дом без ея ведома. Явился вдруг у ней в комнате, – вы удивляетесь? – так точно, я говорю правду. Я хотел говорить с нею так-же, как теперь хочу говорить с вами, и если вы меня не выслушаете, вот что я сделаю: буду ходить в этот дом, – стерегите, если можете; день и ночь буду ходить в него, пока Юлии в нем не станет, пока она сделается моею. Таковы ли слова человека, достойнаго ваших порицаний! Пожалуйте, садитесь и выслушайте меня.
Хозяйка дома машинально опустилась на стул. Мы разговаривали более часа. И я узнал, что за год сватался на Юлии человек с хорошим состоянием, не старый и одного с нею звания; что она прежде казалась расположена за него выйти, но с тех пор, как познакомилась со мною, решительно отвергла все его предложения. Сестре очень хотелось, чтоб она опять с ним сблизилась. Она предоставляла на мой суд, хорошо-ли от меня будет упорствовать в сношениях, которыя не могут кончиться к Юлииной чести, тем более, что по случаю их отстраняются предложения, упрочивающия ей судьбу, уважение, звание в обществе и семейное счастие. Это меня поразило.
Торговка, как обыкновенно в ея сословии, была женщина хитрая и довольно наблюдательная. Она тотчас воспользовалась произведенным во мне впечатлением: краспоречие ея воспламенилось, и, наконец, ободренная моим молчанием и полагаясь на явную страсть мою к Юлии, очень ясно намекнула, что единственное средство кончить дело приличным и удовлетворительным образом – было самому на ней жениться. Если богатому светскому человеку, одаренному чувствительностью, свойственна особенно какая нибудь склонность, так это склонность к подозрению. Я тотчас стал подозревать, что мне разставляют сети, что меня хотят поймать. Не по согласию ли с самой Юлией сделано все это? Не для того ли она так скромничала, и вмести так выказывала свою любовь, чтоб только заманить меня? Я не поддавался этому подозрению, однако ж оно почти без моего ведома осталось у меня в сердце. Я столько любил Юлию, что если б подобное предложение явилось немножко естественнее или искуснее, днем, а не ночью, в обыкновенном разговоре, а не при поимке меня на самом преступлении, я бы всем пожертвовал, и верно бы на ней женился; но внезапныя страсти ни кому не внушают уважения. Вам стыдно, вы боитесь им поверить; вы видите, что вы уже игралище, если не других, по крайней мер собственных чувств своих; и самое сознание в чрезмерности вашей любви возбуждает в вас всегдашнее опасение, чтоб она вас не выдала. Я ничего не отвечал на намек вдовы, но обхождением своим оставил ее в том предположении, что он может произвести свое действие. После дружескаго переговора, я вышел из дому, Я, с своей стороны, дал ей слово не обращаться прямо к Юлии; а вдова обещала, что, с ея ведома, я буду видать Юлию во всякое время, и даже наедине.
Следующие два дня провел я в жаркой борьбе с самим собою. Мог ли я отказаться от Юлии, когда любовь горела у меня во всех жилах? Но мог ли я лишить ее священнаго, всеми уважаемаго звания супруги, которое ей предлагали, для того, чтоб продолжать свои преследования и достигнуть их цели в ея уничтожении? Оставался третий выбор: послушаться намека ея сестры и решиться на брак. Брак с прелестною, простодушною, любезною девушкою, – в том нет ничего непростительнаго; но она не знатнаго рода, но она без воспитания, без сочувствия со мною в единой мысли или привычке! Но быть посмешищем минутнаго вожделения, и домогаться того, в чем я сам предвидел жизнь, исполненную неудовольствий и неравенства, из одного обожания наружных качеств? Но, но, – словом, я как будто чувствовал, что мне не решиться самому собою. Я вспомнил о своем друге, и к нему прибегнул я за советом.
Джон Меннеринг человек лет сорока пяти; он кроток нравом, опытен, мил в обращении, и руководствуется нравственностью, которая не так строга, как удобоисполнима. Он уже отвел меня от многих глупостей. Я говорил с ним долго и свободно. Его совет, как следовало ожидать, был тот же, как и прежде, – отказаться от Юлии. Я пришел домой, разсуждал сам с собою; сел писать, начинал двадцать писем, и разорвал их в бешенстве. Я не мог удержаться, чтоб не представить себе Юлию в тоске, в отчаянии, и, будто сострадая только об ней, скорбел о своем собственном положении. Наконец любовь все превозмогла. Я решился ехать ко вдове, просить дозволения навещать Юлию в ея доме, и, не обещая жениться, по прежнему ухаживать за нею с тем, чтоб удостовериться, так ли согласны мы нравами и расположением духа, как сердцами. Я полагал, что эта мера будет чрезвычайно благоразумна. Последствий я тогда не расчитывал: зная, какого женщины мягкаго свойства в молодости, я утешал себя мыслию, которою обманулось так много мечтателей, – будто могу усовершенствовать ея воспитание, – будто, поездив с нею несколько лет по Европе, я так же буду в праве гордиться ея умом, как теперь восхищаюсь ея наружностию. О, как эта сделка с чувствами была искусительна! Я ее увижу, буду говорить с нею, – буду жить в волшебной атмосфере ея прелестей!… Пойду, иду!
На другой день, прихожу к сестре: черные, лукавые ея глаза заблистали от моего предложения.
Все было слажено, – я увидел Юлию!.. Каким удовольствием сияло ея личико! С какой улыбкою, с какими слезами бросилась она в мои обятия! Я был доволен и счастлив.
Я ходил туда всякой день, и всякой день видел Юлию, но, после перваго свидания, очарование исчезло!… Я смотрел другими глазами. Старшая сестра, торговка в душе, утешалась мыслию о степени, которую меньшая скоро займет в обществе. Радость вдовушки производила в Юлии очевидное впечатление, и мечты о блеске явно смешивались с мечтами о любви: что этого естественнее? Быть может, любовь преобладала над всем; но возможно ли, чтоб в юном и пылком уме светския суеты спали непробудно? Однако ж, не естественно ли, что и во мне проснулось подозрение; что я стал бояться, не обманывают ли меня, не завели ли меня в это умышленно, не искусство ли все это, что прежде казалось мне в Юлии природою и простодушием?….
Я посмотрел ей в лице, и солнечная, прелестная чистота его меня разуверила. Но через минуту, та же мысль насильно ко мне втеснилась. Я припоминал все известные мне примеры неравных браков, и везде видел одно несчастие: мне казалось, что всегда высший бывал очевидно обманут. Когда два лица стоят в обществе на двух различных и отдаленных ступенях, любовь может перелететь это разстояние из одного сердца в другое; но взаимное доверие не имеет той силы вержения, и самая отдаленность их положения препятствует свободному его действию, порождая в нас подозрения и увеличивая призраки, пугающие наше воображение. Эта мысль меня убивала. Так нечувствительно какой-то холод охватил обычную пламенность моего обхождения, и в замен той благословенной беззаботности, вместо той райской доверчивости, с которыми любовники должны предаваться восторгу настоящаго и воображать друг друга средоточием всех совершенств, я стал безпокоен и бдителен, я разыскивал все побуждения и подкапывался под обольстительную поверхность настоящаго. Когда душа моя настроилась на этот лад, волшебное облако, скрывавшее недостатки, разногласия характеров, начало постепенно разсеваться: я заметил в Юлии тысячу вещей, которыя заставляли меня призадумываться от мысли, что она будет моею женою. Доколе брак не входил в мои соображения, до тех пор эти недостатки как-будто до меня не касались, проходили мимо непримеченные; теперь я смотрел на них другими глазами. Когда искал я в ней только любви и красоты, я был доволен, как нельзя больше. Теперь я искал более: она должна была соделаться подругою всей жизни, и я боялся…. нет, я даже преувеличивал причины своего неудовольствия! Простодушная откровенность, неловкость какого нибудь выражения, забвение условных приличий, оскорбляли и сердили меня в ней более, нежели в какой либо другой женщине, одного со мною звания. Стоит любви только взяться за ум, и она скоро останется в дураках. Я несовестился говорить Юлии обо всех мелочах, или маленьких недостатках в ея обращении, которые мне не нравились; и увидел, что она, при всей кротости и осторожности моих внушений, слушала их совсем не так, как я полагал себя в праве ожидать. Она привыкла видеть меня в восхищении от каждаго ея слова или движения, и никак не ожидала придирок и порицаний; ея лице, всегда искреннее, тотчас высказало, как печалит ее такая перемена. Она всегда считала меня неправым, несносно взыскательным и несправедливым. Сначала она никогда явно не сердилась, только надувала свою прелестную губку, и с полчаса ни слова не говорила; но постепенно в моей прекрасной Юлии стал проявляться дух, не совсем несвойственный женщине, нешумливый, – дух огорчения, не то, чтоб гнева. Я был не слишком великодушен, говорила она: прежде я никогда не видал за нею этих недостатков, никогда не требовал от нея этого совершенства; и потом она плакала, и это доходило до моего сердца, и я досадовал на самого себя до тех пор, пока она опять не улыбнется. Однако ж, легко было заметить, что, от удовольствия в обществе друг друга, мы перешли к принужденности; опасение ссоры, сетование и какая-то скорбь заменили душевный, всеобемлющий восторг, и когда я думал о будущем, дрожь меня пронимала. Словом, – я повторяю еще раз: очарование исчезло!
О, эпоха в истории страстей человеческих! Сколько томов в этих двух словах, какой горький невознаградимый обман, какое страшное убеждение в суетности надежд и лживости картин воображения, какой холодный, мрачный переход от жизни, нам мечтавшейся, к жизни, какова она есть! Раз как-то вечером, после одной из обыкновенных наших ссор и мировых, Юлия, против обыкновеннаго, казалось, перешла из одной крайности в другую. Тут были три или четыре ея приятельницы, род собрания, и между прочими, ея двоюродныя сестры, охотницы до ворожбы. Она была душею всего круга. Вместе с ея веселостию возрастало мое неудовольствие; мне чудилось, будто она заодно с ненавистною вдовою, которую так и подмывало казать меня (ея милое выражение) за сестрина жениха, а это такое положение, в котором ни одному разборчивому человеку быть не весело! Прибавьте к тому, что люди скромные и почтительные, пока они в зависимости, всегда делают вам тысячу маленьких грубостей, когда возвысятся. Для молодой и любезной женщины, не получившей условнаго воспитания, всего труднее выдержать опыт собственнаго неограниченнаго веселья, без ущерба привлекательности. Резвость требует образования соразмерно с участием вашим к той особе, которая ей предается; а резвость в милой сердцу никогда почти не нравится страстному любовнику. Любовь такое важное, такое разборчивое божество! Словом, с каждым мигом росло во мне тайное негодование. Я изменялся в лице от бешенства при каждой шутке, которою бедная Юлия перебрасывалась с своими подругами. Клянусь, я бы кажется прибил ее, и без укора совести. Гости уехали: теперь моя очередь. Я стал увещевать, Юлия возражала, мы оба вышли из себя. Мне казалось тогда, что я совершенно прав: теперь, увы! виню сам себя; это сознание есть как бы некоторая жертва страшному воспоминанию.
– Вы всегда оскорбляетесь моим счастием, сказала Юлия: быть веселою, по вашему, всегда преступление. Я не могу сносить этого тиранства: я не жена ваша. Да если б и была ею, не стерпела бы!… Когда я вам теперь не нравлюсь, что ж будет после?
– Но, милая Юлия, вам так легко избежать тех маленьких странностей, которых я не люблю. Считайте меня безразсудным: быть может, я таков. Для прекрасной души и то уже удовольствие, чтоб соображаться с причудами любимаго человека. Словом, я чистосердечно скажу, что если все мои желания будут встречать в вас такое упорство, мы не можем быть счастливы, и… и…
– Вижу, прервала Юлия с необыкновенною запальчивостию, вижу, что вы хотите сказать: я вам надоела?… вы чувствуете, что я нейду к вашим идеальным понятиям?…. Я казалась вам совершенною, когда вы назначали меня себе в жертву; а теперь, как вы понадумались, что и с вашей стороны нужно некоторое пожертвование, вы видите одно это ничтожное пожертвование, и за него требуете от меня невозможнаго совершенства!
В этом упреке было столько правды, что он задел меня за живое. Может быть, со стороны Юлии не совсем прилично было его высказать, и без сомнения неблагоразумно.
Я побледнел от гнева.
– Сударыня!… начал я с той вежливостию, которая полна укоризны.
– Сударыня?…повторила Юлия, внезапно обернувшись: уста ея растворились, глаза сквозь слезы заблистали тревогою, горестию, и негодование трепетало во всех ея мышцах. – Так, вот до чего дошло?….Прочь! Разстанемся! Конец моей любви, когда вижу, что ваша миновала! Будьте вы вдвое богаче, вдвое гордее, я не захочу унизиться до того, чтоб быть обязанною не любви вашей, а снисходительности. Лучше… лучше…. о Боже!.. лучше я пожертвую собою… отдам вам все, нежели приму что нибудь от человека, который думает сделать мне этим честь. Разстанемся!
Юлия очевидно приняла употребленное мною слово в холодном, колком значении, за насмешку над ея званием и за доказательство холодности; но я не стал долго думать, за дело ли она разсердилась или нет. Ея презрение к пожертвованию, которое я почитал столь важным, раздосадовало меня; необузданность ея гнева привела в негодование. Я радовался только тому, что сама она предложила мне от нея отделаться. «Разстанемся!» – звенело у меня в ушах, как отсрочка казни у осужденнаго. Я встал, взял спокойно шляпу и не отвечал, пока дошел до дверей.
– Довольно., Юлия: мы разстанемся навсегда. Завтра вы услышите обо мне в последний раз!
Я вышел из дому, и будто летел по воздуху. Давно ослабевавшая любовь моя к Юлии, казалось, вдруг была совершенно подавлена. Прежняя ея нежность воображалась мне притворством; я думал только, что избавился от живой напасти. Я поздравлял себя с тем, что тяжелая цепь была разорвана ею самою, и что я освободился честным образом. Я не вспомнил тогда, – нет! до тех самых пор, пока было уже поздно, я не вспомнил об отчаянии, запечатлевшемся на ея лице, когда покойный, тихий голос моей решимости достиг ея слуха и она увидела, что потеряла меня навсегда. Этот образ встает теперь передо мною, и он сведет меня в могилу: ея бледное, окостеневшее лице, моя гордость, гнев, все исчезло! все слилось в один ужасный, дикий, каменный облик неблагодарно презренной любви. Увы! увы! если б я только мог думать, что она так глубоко чувствовала!..Я писал к ней на другой день кротко и умиренно; но этим тоном лишь растравил ея рану: я простился с нею навсегда. К сестре ея писал я обстоятельнее: говорил, что характеры наши совершенно несогласны, и что ни которому из нас не льзя было надеяться счастия от такого союза. Я просил ее не уговаривать и не обольщать сестры на замужество за прежняго жениха, если она не могла любить его взаимно. За кого бы она ни вышла, обезпечить ея состояние будет мое дело. Без сомнения, в короткое время кто нибудь сделается для нея так же дорог, как я сам воображал быть. «Тогда, говорил я, не останавливайтесь за неравенством состояний: я охотно отдам половину своего собственнаго, чтоб искупить то огорчение, которое мог ей причинить.» Этим письмом я совершенно успокоил свою совесть.
Почти невероятно, в какое короткое время столпились все эти происшествия: в немногих неделях сосредоточилась для меня вся история любви, ея первое таинственное чувство, ея пламенная страсть, размолвка, холодность, разрыв, прощание навеки!
Через четыре дня я получил письмо от Юлииной сестры: ни слова от Юлии! Оно было написано с такою дерзостью, что я более нежели когда нибудь примирился с настоящим положением дела; но в нем заключалось известие, котораго я не мог равнодушно слышать. Юлия согласилась на предложения прежняго жениха, и на следующей неделе должна была выйти замуж. «Она просит меня сказать вам, писала вдова, что тотчас поняла ваши намеки против этого честнаго союза, под личиною доброжелательства, которое вы к ней показываете; она видит, что вы все еще присвоиваете себе право быть ея руководителем, и что щедрыя ваши предложения не что иное, как снисходительность мнимаго превосходства. Впрочем она уверяет вас, что счастие, котораго вы ей желали, для нея уже в самом деле наступило.»
Это незаслуженное и оскорбительное послание довершило победу мою над всяким притаившимся укором или сожалением, и в негодовании на Юлиину несправедливость, я не видал, что это было действие уязвленнаго самолюбия в сердце, полном отчаяния.
Я все еще медлил отездом за границу, и спустя несколько времени, пошел обедать вблизи Вестминстера, к одному из самых веселых моих знакомцев. До сих пор я убегал общества: этот перерыв освежил во мне охоту к его удовольствиям. Часы быстро летели; я разгулялся, и настоящее показалось мне так приятно, как давно не бывало.
Идучи оттуда пешком, я соблазнился прелестию ночи, с ея морозным воздухом и светлыми звездами; своротил с прямой дороги, и машинально побрел к той картине, которая всегда казалась мне чрезвычайно привлекательною в ночное время, то есть, к мосту, отделяющему предместие от средоточия столицы, с его гордым Аббатством и мрачным Сенатом! Я ходил взад и вперед по мосту, временем глядя на темныя воды, отражавшия свет из едва видных домов, и звезды величественнаго неба. Душа моя исполнена была мрачных, неопределенных предчувствии; ужас и скорбь овладели мною без видимой причины: за недавним разгулом последовало меланхолическое противодействие. Я думал о разных неудачах в своей жизни. История с Юлиею составляла главнейшую часть размышлений; образ ея возникал передо мною неодолимо, и с новыми прелестями. Напрасно хотел я прибегнуть к чувствам самодовольствия, обладавшим мною за несколько часов; сердце мое смягчилось, и память отказывала в оскорбительных воспоминаниях: ея любовь, ея невинность, одне неотступно мне представлялись, и я вздыхал при мысли, что, может-быть, она уже невозвратно принадлежала другому. Я воротился тем же следом, и подходил к концу моста, когда у самаго схода заметил толпу, и услышал неясный увеличивающийся шум. Тайное побуждение меня торопило. Слышу, что городовой говорит с жаром, предполагающим увлекательность разсказа.