Дневник, 1917-1921

Когда мы шли в вагон-тюрьму, Золотарев вздохнул и сказал: «Я когда-то мечтал стать Короленко, а стал маленьким солдатом». Я узнаю в нем типичного «писателя из народа», каких много видел в течение своей редакторской практики. Когда он отвел меня в отд‹ельное› купе и стал сообщать о близкой эвакуации, взяв торжественно слово, что я не скажу об этом ни одной душе, – то в этом, очевидно, не было другой цели, как несколько минут поговорить с писателем отдельно.

29 и 30 марта

Около 8 час. утра мне сказали, что над нашим домом летает аэроплан. Я тотчас вышел. Ясное холодное утро, небо синее, но какие-то низкие облака носятся по синеве. Когда я вышел, аэроплан только что скрылся за одно из таких облаков… Оказалось, что это не облака, а дым. Большевики в 4 ч. утра облили керосином и зажгли два моста. Грохнул не то пушечный выстрел, не то взрыв. Трещат ружейные выстрелы и пулеметы… Немцы и гайдамаки вступили в город. Пули залетают изредка и на нашу улицу. Пролетают ядра и рвутся над городом. Это большевики, застигнутые еще на вокзале, обстреливают город. Зачем?.. Стрельба эта совершенно бессмысленная: немцы и гайдамаки не в крепости, а в разных местах города. Шансов попасть именно в них – никаких нет. А жителей уже переранили немало. В этом – весь большевизм. Все небольшевистские – враги. Весь остальной народ – для них ничто.

Я иду по близким улицам. У лавочки стоит кучка народа и толкует о том, что недавно по Шевченковской мимо этой лавочки проехали 17 немецких кавалеристов по направлению к институту. Их вел кто-то местный. Проезжая, они кланялись направо и налево встречающимся.

На Петровской улице какой-то солдат с приятным и умным лицом объясняет полет ядер. Крупный калибр – гудит и точно поворачивается в воздухе. Поменьше – свистят.

– Какой смысл большевикам, – спрашиваю я, – стрелять по городу?

Он пожимает плечами.

– Видно, что у них нет опытного командования. Есть пушки и пулеметы, – и палят куда попало, хоть и без толку.

– Вот недавно, – говорит другой, – пролетело над этими местами большое ядро. Летело невысоко и потом разорвалось, так приблизительно над Колебякской… Пошел дым белый, как облако. Какие там немцы? А своих верно перекрошило порядочно.

Рассказывают о случаях попаданий в дома и в людей… Начинаются безобразия и с другой стороны: хватают подозреваемых в большевизме, по указаниям каких-то мерзавцев-доносчиков, заводят в дворы и расстреливают. Уже в середине дня пришел Георг‹ий› Егорович Старицкий34, взволнованный, и рассказал, что в доме Янович была квартира, занятая, очевидно, красногвардейцами-грабителями. На них нагрянули, захватили, побоями вынудили указать места, где зарыто награбленное, и потом расстреляли… По другим рассказам – приводят в юнкерское училище, страшно избивают нагайками и потом убивают… Избивать перед казнью могут только истинные звери…

Это делается над заведомыми негодяями, грабителями. Но передают о случае, когда по простому указанию хозяйки на офицера-жильца, с которым у нее были какие-то счеты, его расстреляли на глазах у жены и детей…

Некоторые члены самоуправлений, – главным образом Ляхович, – настояли на издании приказов (No№ 1 и 2), в которых говорится, что «всякие подстрекательства одной части населения против другой к насилию, погромам и грабежам, от кого бы они ни исходили, так же как самочинные обыски, аресты и тем более самосуды, будут пресекаться самыми решительными мерами и виновные будут судимы по всей строгости законов военного времени (пункт 3)». Кроме того (пункт 4-й), «ни над кем из арестованных не будет допущено никакое насилие. Всем будет обеспечен правый суд, с участием представителей местных гор‹одских› и земских самоуправлений».

Этот приказ составлял Ляхович. Атаман Натиев (1-й запорожской части) и нач‹альник› штаба Вержбицкий подписали, но поторговавшись и в виде уступки. Их пришлось разыскивать «на позициях» при обстреле вокзала. Не до того. Но в конце подписали. Ляхович смотрит с мрачным скептицизмом: вероятно, расправа продолжается. Говорят также о грабежах. Немцы, по-видимому, довольно бесцеремонно приступают к реквизициям.

У Будаговской в первый же день стали постоем 3 нем‹ецких› солдата (один – фельдфебель) с 5-ю лошадьми. Ведут себя вежливо и прилично. У них свои постели. Переночевав, убрали их и в комнате, где спали, тотчас стерли всюду пыль и открыли форточку. Попросили предварительно позволения – сварить себе яичницу (из своих припасов – понадобились только дрова).

31 марта

Зима точно вернулась с немцами. Третьего дня под вечер поднялась снежная метель, которая длилась и вчера. Сегодня лежит всюду снег. Холодный ветер.

Вчера у нас были два гайдамацких офицера. Я работал и их не видел. Они были в Хороле и теперь зашли с поручением сестры Ляховича (его племянница-институтка живет у нас). Один – с сумасшедшими глазами. Много пережил. Его чуть не расстреляли большевики в Киеве. Теперь он только и говорит о необходимости убивать их всех, где ни попадутся. «У нас будет республика, но не демократическая, а аристократическая…» «Нужно еще 120 лет, чтобы народ дорос до свободы, а теперь надо лупить и держать в повиновении» и т. д. Реакционная утопия! О гайдамаках отзывается как о сволочи.

Другой был молчалив и сдержан. Среди гайдамаков рядовых, оказывается, много русских и украинцев – офицеров. Тут уже не программы. Большевистский идиотизм погнал их в эти ряды из простого чувства самосохранения…

– Многие у нас плакали, – говорит тот же офицер, – узнав о заключении мира и союза с немцами…

По его мнению, насилия будут длиться три дня. А там – хоть заведомый большевик – иди свободно. Отголосок старого варварства – завоеванный город отдавался солдатчине на три дня.

1 апреля

Вчера в вечернем заседании думы Ляхович сделал разоблачения об истязаниях, произведенных над совершенно невинными и непричастными даже к большевизму жителями. Тут были евреи и русские. Их арестовали, свели в Виленское училище35, положили на стол, били шомполами (в несколько приемов дали до 200–250 ударов), грозили расстрелять, для чего даже завязывали глаза, потом опять били и заставляли избитых проделывать «немецкую гимнастику» с приседаниями и кричать ура «вiльнiй Украинi и Козацьтву» и проклятия «жидам и кацапам». Потом – всех отпустили. Во время этого доклада с «щирим украинцем» Товкачом36, хорошим малым, говорившим, впрочем, много ультранационалистических глупостей, – сделалась истерика. Присутствовало и военное начальство. Когда Ляхович упомянул о тяжелых условиях «военной оккупации», офицеры сидели потупившись и опустив головы. После комендант, очевидно по обязанности, сказал, что это не военная оккупация неприятелем, а помощь «дружественной державы» свободной Украине.

Дума приняла резолюцию, предложенную гласным Товкачом: «Дума протестует против самосудов над свободными гражданами и требует, чтобы высшая военная власть приняла немедленно все меры и чтобы виновные понесли должное наказание». А в это самое время, когда Товкач, потрясенный почти до истерики докладом Ляховича, предлагал эту резолюцию, в центре города, против театра, расстреляли его брата…

Ляховичу украинцы говорят, что он напрасно раздражает гайдамаков, накликая новые беды и на город, и на себя, но завтра его доклад появится в «Своб‹одной› мысли» вместе с написанной мною статьей: «Стыд и грех»37.

3 апреля

Отчет о заседании думы с докладом Ляховича и моя статья, а также заметка Ляховича по поводу убийства Товкача сегодня появились в «Своб‹одной› мысли». Номер расходится нарасхват и производит впечатление. Какой-то офицер-украинец принес в редакцию «Ответ укр‹аинского› офицера на письмо В. Г. Короленко», озаглавленный: «Стыдно и нам». Ответ написан очень страстно. Автор говорит о том, как «в наши квартиры врывались серошинельные банды Красной армии, как на наших глазах убивали и истязали наших младших братьев только за то, что были они украинцами, или за то, что трудом усидчивым и долгим, годами учения и мучения было достигнуто когда-то офиц‹ерское› звание…». О слезах матери, о могилках дорогих и любимых, которые «выросли сотнями и тысячами в годину великой свободы…». «Не мы, – говорит он далее, – бросали в Севастополе в бурное море сотни трупов офицеров, не мы устраивали кронштадтские застенки, не мы поставили в Харькове на запасных путях „вагоны смерти“, куда без счета и без приговора бросали темною ночью чьи-то тела… Не нами убиты Шингарев и Кокошкин…» Да, у них тоже есть свой ужасный счет. Автор пишет так, как будто и он участвовал в истязаниях и насилиях: «Не твои ли слезы, моя мать родная, такая добрая и человечная, такая безобидная и непогрешимая, не твои ли муки несказанные обратили сына твоего в зверя».

Но все-таки автор признает, что это грех и стыд… «И муки, и слезы твои, моя мама, забуду я, ибо стыдно и грешно, ибо увидел я, что зверем сделали меня, звери-убийцы на убийства толкнули…» «Верьте, Влад‹имир› Гал‹актионович›, что мы понимаем всю тяжесть вашего справедливого обвинения», но автор верит также, что и я пойму «тот ужас безысходный, те муки безотчетные, которые свободолюбцев и идеалистов сделали убийцами и дикими мстителями».

Письмо производит впечатление искренности. Несомненно, большевистские подстрекательства первые породили зверства дикой толпы над «буржуазией». Но – зверства, хотя бы ответные, – все-таки зверства. Сегодня Ляхович печатает новые факты: на другой же день после заседания думы и после обещаний украинских начальников произвести расследование в том же Виленском училище произведены новые истязания над г. Б., страдающим (по медицинскому свидетельству) пороком сердца. Ляхович говорит «о какой-то тайной организации, которая совершает и направляет все эти самосуды и истязания».

4 апреля

«Своб‹одная› мысль» закрыта. Официально – за статью «Священный Остров», в действительности за разоблачения виленского застенка. Какой-то П. Макаренко, именующий себя академиком (без указания – какой академии) и членом Центр‹альной› рады, напечатал ответ мне, озаглавленный «Грех и стыд», – произведение недостаточно грамотное, глупо составленное и переполненное инсинуациями. Он принес статью с требованием немедленно напечатать, иначе – «вам же хуже: явится отряд богдановцев и разгромит редакцию». Статья напечатана. В ней между прочим приводится сказка – будто я скрывался от большевиков в Ереськах и там меня спас полк‹овник› Шаповал, атаман богдановского полка, часть которого расположена в Вил‹енском› училище. «Академик» Макаренко делает отсюда вывод, что в своем письме я делаю намек на то, что это Шаповал производит зверства, так как он-то и есть тот «пирятинский житель», у которого большевики вырезали семью. Я совершенно не знал об этом совпадении и навел справки. Оказывается, что действительно полк‹овник› Шаповал – родом из Пирятина. Служил в 1914 году в Пирятинск‹ом› уезде. С большой жестокостью семья его (кажется, отец и брат) вырезана большевиками. Жена и сын его в Кобеляках, и о них теперь он не имеет сведений. Состоит теперь атаманом (полковником) Сiчевого Богдана Хмельницкого полка. Часть этого полка стояла в Виленском училище. Лица, знающие Шаповала, отзываются о нем хорошо: на руководительство истязаниями не способен. Я пишу ответ «академику» Макаренко.

5 апреля

Моя статья помещена сегодня в № 3 «Нашей мысли» («Два ответа»), и в то же время помещено и заявление «академика» Макаренка с свидетельством, выданным ему Шаповалом. Оба эти документа – и письмо «академика», и удостоверение Шаповала – имеют характер странный. Вот они:

I

В редакцию газеты «Свободная мысль»

На приметку редакции, будто бы г. Короленко не был в Ереськах, посылаю официальное донесение мне полковника Шаповалова и прошу поместить это донесение назавтра в газете.

Член Центральной рады и Академик П. Макаренко.

4 апреля 1918 г.

II

Члену Центрально§ ради П. Макаренку

Сповiцаю Вас, що проходячи з своiм вiйсковим отрядом мicцевостью межi мicтечками Шишаки i Ереськи, менi приходилось роспитувати про судьбу мiсцевых украiнцiв, яких прислiдували большевики. Мiсцевi жители межi иншим доложили менi, що коло м. Ересьок (на хуторах) деякiй час ховався вiд большевикiв вiдомий письменник

Володимир Галактiонович Короленко.

Полковник Шаповал.

28/III-18р. ст. Сагайдак.

Эти документы были редакцией «Св‹ободной› мысли» посланы В. Г. Короленко, от которого получили следующий ответ:

«Удостоверение полковника Шаповалова меня в высшей степени удивило. Не могу понять, как могло произойти это недоразумение. Повторяю: я всю зиму довольно тяжело хворал и не оправился еще до сих пор. В случае надобности мог бы представить удостоверение лечащих меня докторов, что я не мог никуда отлучиться, а тем более скрываться по хуторам; свидетельство ереськовских хуторян могу объяснить разве тем, что кто-нибудь счел удобным для себя называться моим именем. Я не отлучался ни на один час из Полтавы. Единственная моя экскурсия за пределы города была поездка на южный вокзал лишь в последние дни по делу об арестованных большевиками мачехских жителях.

Вл. Короленко».

«Наша мысль» 28-III (5 апр.) 18.

Вчера, когда я наскоро просмотрел письмо и документ и составлял ответ от редакции, я не обратил внимание на следующую странность: свидетельство Шаповала помечено 28-III, ст. Сагайдак (это близ Ересек). Так как 28 марта старого стиля – только сегодня, то, значит, Шаповал помечает документ новым стилем. Это выходит по старому стилю 15 марта – как раз тот день, когда я ездил на вокзал по делу мачехцев. Тогда еще я против виленского застенка не выступал, и является очень странным, что «академик» уже тогда предвидел необходимость документального подтверждения с полемическими целями, и «донесение» Шаповала является так кстати. Донесение – на отдельном клочке, с печатью, имеет вид подлинника. Значит, полк‹овник› Шаповал послал отдельное донесение П. Макаренку о столь важной вещи, как слух о том, что я скрываюсь на хуторах от большевиков.

Тут уже и роль Шаповала становится сомнительной: похоже на услугу задним числом…

Я диктовал Праск‹овье› Сем‹еновне› свои воспоминания, когда мне сказали, что меня хочет видеть какая-то женщина. На замечание, что я занят, сказала, что дело касается меня и не терпит отлагательства. Я вышел. Женщина молодая, взволнована, на глазах слезы.

– Я пришла сказать вам, что вам нужно поскорее скрыться. Приговорены к смерти 12 человек, в том числе вы. Только ради Бога, не говорите никому… Меня убьют…

– То есть не говорить, от кого я узнал?.. Не могу же я скрыть от своих семейных.

– Да, не говорите, как узнали… Это очень серьезно… Мне сказал человек верный… Мы вас любим, хорошие люди нужны… Уезжайте куда-нибудь поскорее…

Я попросил ее достать список остальных обреченных и принести мне… Она обещала постараться…

Я вернулся и продолжал работать, хотя не скажу, чтобы сообщение не произвело на меня никакого впечатления… Начинается старая история: такие предостережения и угрозы мне приносили в 1905-06 годах со стороны «погромщиков» черной сотни… Теперь те же погромщики действуют среди вооруженных украинцев.

А виленский застенок действует по-прежнему: людей хватают, приводят в училище, страшно истязают и отпускают. Людей этих отвозят в больницу, там составляют протоколы, сообщают военному начальству. Те «обещают», и все продолжается по-старому…

6 апреля

Сегодня молодой человек в форме принес мне для напечатания письмо в редакцию: это бывший письмоводитель епарх‹иального› женского училища – И. Б. Забавский. Его подвергли жестоким истязаниям: «обе седалищные представляют огромные кровоподтеки и ссадины почти до коленьевых изгибов. Домой (в здание епарх‹иального› училища – рядом с Виленским училищем) – доставлен без сознания».

По его словам, сделано это по доносу начальницы епарх‹иального› училища: Забавский подал заявление низших служащих о необходимости прибавки жалованья. Богдановцев (в том числе Шаповала) начальница радушно угощала и, среди приятных разговоров, сообщила, что Забавский – большевик… Конечно, это показание только одной стороны… Может, и был грех…

Роль Шаповала становится все более сомнительной. Еще из одного источника я слышу, будто он назначает «меру» истязаний и вообще – распоряжается. И опять из нового источника мне сообщают разговоры богдановцев-истязателей: вот когда б удалось захватить Короленко – мы бы натешились. По-видимому, значит, захватить меня прямо на квартире не решаются… И то хорошо… Скрываться я не хочу…

Да, времена! Если верно, что Шаповал принимает во всем этом участие, то это цель зверства: злодейство большевистской банды делает зверем Шаповалов. А злодейства Шаповалов вызывают ответные зверства прежде всего, быть может, тоже «мягких» людей из другого лагеря…

7 апреля

Зверства в виленском застенке продолжаются. Взяты были какими-то негодяями отец и сын по фамилии Заиц, отведены в Вил‹енское› училище и подвергнуты истязаниям. Почему-то – отец больше. Доставлены в больницу, составлены протоколы. Говорят, старик впал в тихое помешательство.

Был у меня молодой офицер, бывший сердюк, потом богдановец. Пришел сюда с Шаповалом. Молодой человек довольно интеллигентный и приятный. О Шаповале отзывается хорошо и считает совершенно невероятным его участие в зверствах. Здание, где помещалось виленское училище, – большое, со всякими закоулками… Могут приводить без ведома Шаповала… Правда, он и сам живет в том же здании и, конечно, по-видимому, мог бы поставить караулы у входов и контролировать приводимых. Иван Трофимович (мой новый знакомый-офицер) сам считает это странным, но настаивает, что Шаповал в этом участия принимать не может.

8 апреля

Новая версия: письмо офицера, подписанное «Века» и доставленное от имени какого-то определенного лица (в ред‹акции› фамилия известна), – писано будто бы Шаповалом… Какая-то путаница.

Вчера напечатано о случае с Зайцами (отцом и сыном) в «Нашей мысли» и тут же резкий протест с требованием о прекращении истязаний, подписанный председ‹ателем› губ‹ернской) земской упр‹авы› Токаревеским, уездной управы -……………38 и гор‹одским› головой Косенко.

9 апреля

Сегодня в «Нашей мысли» сообщается, что в Киеве назначена следственная комиссия: в окрестностях Сорочинец отрядом Шаповала расстрелян член Центр‹альной› рады Неронович. Назначение парлам‹ентской› комиссии предупреждено приказом атамана Ковальского, который от себя назначает следств‹енную› комиссию и обещает, что виновные будут немедленно преданы военно-рев‹олюционному› суду. «Творить суд – не дело военных. Военное министерство не может допустить, чтобы безнаказанно нарушались права парламента и иммунитет».

Опять богдановцы! Ив‹ан› Троф‹имович› говорил мне, что среднее настроение их хорошее. Моя статья читалась и слушалась большими группами, человек по 50-ти, с большим сочувствием, причем выходки «академика» Макаренка встречают общее порицание. Очевидно, есть какая-то кучка негодяев… Странно, что ее не могут усмирить.

Мне попалась старая газетная вырезка из «Р‹усских› вед‹омостей›» (24 сент‹ября› 1917, № 218): «Полиция Полюстровского района в Москве арестовала И. Я. Рудзика, обличаемого как соучастника убийства члена I Госуд‹арственной› думы М. Я. Герценштейна39. Задержанный изобличен по указанию одного из своих родственников К. А. Рудзика. Милицией приглашены жена и дочь арестованного для допроса… Об аресте сообщено прокурору окружного суда».

Что большевики сделают с этим Рудзиком? Если бы Герценштейн дожил до 1917 года, то, вероятно, был бы убит теми же большевиками вместе с Шингаревым и Кокошкиным. Гамзеи и Рудзики избавили нынешних убийц от лишней работы. Кронштадтские герои, произведшие эти подлые убийства, остались ненаказанными… Почему же большевикам наказывать Рудзиков?

10 апреля

Встретил А. И. Семикина (статистик). Он был учителем в Лохвицком у‹чилище› в то время, когда Шаповал учительствовал, кажется, в Пирятинском или Кобелякском. Оба были удалены за то, что были близки к населению. Шаповал, кроме того, был ярый украинец. Семикин с ним был близок и дружен, но все-таки теперь уверен, что это именно он руководит истязаниями в Вил‹енском› училище. Когда-то вместе читали мои сочинения, и Шаповал был очень горячим моим читателем. Семикин считает, что мое письмо должно было произвести на него сильное впечатление. В Полтаве они встретились. Когда Сем‹икин› заговорил о моей статье, Шаповал изменился в лице. Подошел кто-то, и разговору помешали. По словам Семикина, большевики убили брата Шаповала с особенным зверством: сначала отрезали нос, изрезали лицо и уже после убили…

Семикин считает невероятным, чтобы «Ответ украинского офицера В. Г. Короленку»40 был написан Шаповалом.

13 апреля

На днях немцы бомбардировали Решетиловку41. Вообще бесчинства немцы производят большие. В городе держатся прилично. Трое жили у Будаговских и вели себя очень деликатно. То же говорят Семенченки о своих постояльцах. Но уже на 3-й или 4-й день из деревень стали приходить плохие слухи. Я разговаривал с крестьянами, привезшими больного к доктору Будаговскому из Нижних Млинов под Полтавой. У них стоит немецкий отряд. Грабят бесцеремонно, угрожая револьверами. Хватают кур, гусей, забирают яйца и хлеб, режут свиней…

И это из многих мест. Озлобление в деревнях растет. Один знакомый земляк Н., недавно пришедший с фронта, рассказывал ей, что он никак не может примириться с тем, что немцы, с которыми он только что воевал, – распоряжаются в деревне и у него в доме. Сердце не терпит. Ночью уже стоял над спящими немцами с топором… Да Бог миловал, удержался. Готов бы, говорит, бежать за большевиками и вернуть их… Глухое озлобление и против «панiв», которые отдали Украину под немцев. В одной подгородней деревне мужики в одном доме уже кинулись с топорами и зарубили одного или двух немцев, а сами убежали. Дом был снесен до основания.

20 марта (2 апр‹еля›) происходил банкет, данный украинским штабом немецкому. Некий Мельник, командированный из Киева, в речах земским служащим объяснил, будто в Киеве немцев встретили с распростертыми объятиями, а Полтава, наоборот, встретила их холодно. Поэтому им дается банкет… Мне, м‹ежду› прочим, тоже прислали приглашение!! Я не пошел. Банкет вообще вышел очень жалкий, – на нем преобладали «бывшие», начиная с бывшего губернатора Молова и правителя его канцелярии. Некоторые шуты явились на банкет с обритыми головами и «оселедцами» (как на картине Репина). Когда-то так брили головы запорожцы, что и понятно: жили в куренях-землянках, заводились вши, а женщин не было: поискать в голове некому. Это понятно. Но теперешние тщедушные «пiдпанки», наряженные, как на маскарад, и с бритыми головами – производят курьезное впечатление, а их «оселедцы» с хор казались какими-то летучими мышами, севшими на головы. Несколько земских служащих, особенно девиц, забравшихся на хоры, не могли удержать улыбку, и за это были удалены с хор. Газета напечатала, что банкет происходил при закрытых дверях, и это правдивое хроникальное сообщение страшно разъярило «комендатуру»…

16 апреля

Сегодня в «Нашей мысли» (№ 19) напечатан приказ нем‹ецкого› главнокомандующего на Укр‹аине› Эйхгорна42, в котором он говорит о жалобах украинцев на то, что «отдельные солдаты и небольшие войсковые части забирают имущество местных поселян». Эйхгорн приказывает, чтобы эти «проступки, которые больше всего вредят чести немецкой армии, были приостановлены»…

26 апреля

Сегодня молоденький офицер-украинец в сопровождении немецких пехотинцев явился ко мне с предписанием коменданта (украинского с.-р.!!) Самойленка произвести обыск для отобрания оружия. Офицер конфузился и на мое заявление, что оружия у меня нет, решил уйти.

– Раз вы даете честное слово…

– Позвольте… я предлагаю вам произвести обыск…

– Нет, нет…

И они пошли дальше, заходя в дома по какому-то списку. Очевидно, комендант Самойленко счел меня опасным… Третьего дня Прасковья Сем‹еновна› ходила к нему по поручению партии с.-р. объясняться по поводу обыска и ареста у одного из членов партии. Он прежде всего отказался объясняться по-русски, заявив, что он русского языка не понимает…

Образец «творчества» на местах: в «Киевской мысли» (от 3-16 апреля 1918 года за № 52) напечатано официальное сообщение фастовской продовольственной управы (от 12 апр‹еля› 1918 года за № 192) губернской продов‹ольственной› управе (в Киеве).

«5 апр. в мест‹ечке› Фастове состоялось собрание представителей продовольственных управ, созванное особоуполномоченным Осиповским, где он развил такую мысль, что „крестьяне – деревенские буржуи“ – должны кушать мало (!) и передавать хлеб ему, как власти, что он никого не боится, что за ним 580 пулеметов и 2 дивизии немцев, что никто не смеет пикнуть, а все должны только его слушать. Дать он ничего не может, а брать должен. Кто везет в город хлеб, тот мерзавец, подлец и предатель. Украина – „молодой ребенок“, и если „крестьяне-буржуи“ не отдадут хлеба, то им не видеть этой Украины… Верным способом борьбы с дороговизной он считает завязывание бабам юбки чубом и мазание смолой неудобопроизносимых мест и т. д.43. Так как г. Осиповскому вверена самая серьезная и ответственная работа в уезде, то по долгу совести управа считает необходимым обратить на это внимание губернской управы».