Исповедь

«Мы печатаем новым изданием этот памфлет, искренно убежденные, что во всех вопросах, касающихся блага народа, будь то вопросы религиозные, политические или социальные, необходима полная свобода обсуждения. Мы лично не разделяем всех взглядов д-ра Нольтона; его «философская проэма» кажется нам полной философских, заблуждений и – так как никто из нас не медик – мы ничуть не берем на себя ответственности за его медицинские взгляды; но мы убеждены, что прогресс возможен только при помощи обсуждений и прений, а прения невозможны, когда взгляды идущие в разрез с общепринятыми, подавляются; мы стоим поэтому за право провозглашения всяких мнений, каковы бы они ни были, для того, чтобы публика имела возможность познакомиться со всеми сторонами вопроса и обладала бы таким образом достаточным материалом для образования здравого суждения».

Мы не обманывали себя относительно опасности, которую навлекали этим вызовом властям, но не опасение неудачи и сопряженного с этим тюремного заключения, останавливало нас. Нас страшила перспектива страшных недоразумений, могущих возникнуть, неминуемых отвратительных нападок на честь и нравственную чистоту. Должны ли были мы, проповедники высокой нравственности, решиться идти навстречу процессу за издание книги, которая на суде будет называться «безнравственной», и рисковать таким образом нашим будущим, зависящим в значительной степени от нашей репутации в глазах общества? Для м-ра Брэдло подобный процесс означал гибель его шансов на избрание в парламент и создавал его же руками орудие, которое в руках врагов могло сделаться смертоносным. Я же рисковала потерей доброго имени, которым я дорожила и которое сумела сохранить за собой до сих пор. Но я видела воочию страдание бедняков, женщин и детей плачущих о хлебе; всякий рабочий зарабатывал достаточно, чтобы прокормить четырех, но для восьми или десять членов семьи его заработка не хватало. Неужели же я предпочту свою собственную сохранность, свое доброе имя спасению этих несчастных? Не все ли равно, что погибнет моя репутация, лишь бы найти исцеление этим страдающим тысячам людей? Чего стоили все мои слова о самопожертвовании и жизни для других, если в минуту испытания их силы я колеблюсь. Таким образом, страдая, но не падая духом, я пришла к твердому решению. Я сознавала, что ошибаюсь, быть может, в своем понимании вопроса, что избранное мною лекарство, быть может, недействительно, но я была твердо убеждена, что в нравственном отношении я права, жертвуя всем для помощи нуждающимся. Теперь я могу только радоваться, что устояла тогда в внутренней борьбе более тяжкой, чем все выпадавшее на мою долю впоследствии. Я научилась равнодушно относиться ко всем осуждениям извне, не подтверждаемым внутренним голосом совести. Долгая пора страданий, наступившая после того, была великолепной школой терпения.

За день до начала продажи, мы послали сами несколько экземпляров главному делопроизводителю магистратуры в Гильдголе, начальнику городской полиции в Ольд-Джюири и лондонскому прокурору. При каждом экземпляре послано было извещение, что мы будем сами продавать книгу от 4–5 ч. пополудни на следующий день, в субботу 24 марта. Так мы и поступили, при чем, для избежания лишних хлопот, предложили быть ежедневно в магазине от 10–11 утра, чтобы облегчить наш арест, если власти решат преследовать нас. Предложение было охотно принято и после короткого замедления – во время которого депутация от христианской общины явилась к м-ру Кроссу, чтобы убедить торийское правительство начать преследование против нас – дано было распоряжение и мы были арестованы 6-го апреля. К нам посыпались сочувственные письма со всех сторон и в числе пославших их были Гарибальди, известный экономист Ив Гюйо, французский профессор конституционного права Аколла, и на ряду с этими, сотни писем от мужчин и женщин из рабочего класса, которые благодарили и благословляли нас за начатое нами дело. Любопытно, что получалась масса писем от жен англиканских священников и проповедников всевозможных сект.

После ареста нас препроводили в полицейский участок в Bridewell Place и оттуда в Гилдголь, где заседал альдермен; мы предстали пред ним, между тем как в глубине залы теснилась целая толпа людей, предлагавших взять нас на поруки. Допрос очень скоро кончился и предварительное следствие назначено было десять дней спустя на 17 апреля. К вечеру судья нас отпустил на свободу без всякого ручательства и залога и взявши с нас только слово явиться к разбирательству. Так ясно было для всех, что мы боремся из за принципиального вопроса, что от нас ни разу не требовали залога и в течение всего дальнейшего разбирательства. Чрез два дня наше дело назначено было к рассмотрению в центральном уголовном суде, но м-р Брэдло ходатайствовал о мандате о certiorari, чтобы перевести дело в королевский суд. Верховный судья, лорд Кокбурн, обещал уважить ходатайство, если «рассмотрев книгу мы увидим, что цель её законное желание расширить знание в какой-нибудь области человеческой жизни», но отказать в нем, если наука окажется только покровом для грязных помыслов. Книга дана была на прочтение судье Миллору и мандат был выдан.

Разбирательство началось 18-го июня, в присутствии лорда верховного судьи Англии, специального жюри, затем сэра Гардинга Докифарда, обвинявшего нас от имени торийского правительства, и нас самих, взявших на себя собственную защиту. Лорд верховный судья стоял за полное оправдание, говоря, «что никогда еще не выступали пред судом с более неосновательным и несправедливым обвинением», и назвал нас «двумя энтузиастами, побуждаемыми желанием оказать добро специальному классу общества». Затем он перешел к великолепному изложению закона о росте народонаселения и в заключении превозносил нашу отважность и доказывал честность намерений Нольтона. Все присутствовавшие на суде считали наше дело выигранным, но не принимали при этом в соображение религиозную и политическую вражду, существовавшую против нас в обществе и то, что в жюри участвовали такие люди, как м-р Вальтер из «Times». Через час и тридцать пять минут последовала резолюция, бывшая в некотором, роде компромиссом: «мы единогласно убеждены», гласил текст резолюции, «что книга, подлежавшая рассмотрению, направлена на растление общественной нравственности, но в то же самое время мы вполне очищаем подсудимых от всякого обвинения в неблаговидных побуждениях в издании книги». Лорд Кокбурн был смущен этой резолюцией и заявил, что на основании её ему придется постановить приговор о виновности. Тогда несколько членов жюри оставили свои места, так как было условлено (мы узнали это потом от одного из них), что если резолюция не будет принята такой, как она составлена, то жюри вторично пойдет совещаться, так как шесть членов, были против обвинения. Но старшина, сильно возбужденный против нас, хотел воспользоваться представившимся шансом добиться обвинения, и никто из сочувствующих нам не имел храбрости выступить против него в решительный момент, таким образом требуемая старшиной резолюция «виновны» прошла. Судья отпустил нас из суда, взявши с нас слово явиться через неделю для выслушивания приговора.

В этот день мы подали кассационную жалобу, требуя нового разбирательства дела, отчасти ссылаясь на формальные неправильности, а отчасти на то, что резолюция, оправдав нас в злом умысле, была в нашу пользу, а не против нас. В этом пункте суд не соглашался с нами, считая, что часть обвинения, говорившая о неблаговидности наших мотивов, была излишней. Затем поднялся вопрос о приговоре и верховный судья всеми силами старался выгородить нас; нас оправдали в намерении совершать противозаконное, и требовали только, чтобы мы подчинились решению жюри и обещали не продавать книги. Но этого обещания мы не хотели дать; мы требовали права продажи и намерены были добиться его. Судья уговаривал нас, доказывал, сердился. Наконец, принужденный произнести приговор, он объявил, что если бы мы уступили, он освободил бы нас без всякой кары; но так как мы идем против закона и выказываем к нему презрение, а это было большим преступлением в глазах верховного судьи, то он счел своим долгом назначить строгое взыскание, шестимесячное тюремное заключение каждому из нас, штраф в 200 ф. ст. и обязательство выплатить 500 ф. ст. в два года, и все это, как он опять повторял, потому что, «они бросили вызов законам». Но, несмотря на эту строгость, он вошел с нами в разного рода соглашения; он освободил нас, взяв с м-ра Брэдло подписку на выплату 100 ф. ст. Это поведение самым комичным образом противоречиво высказываемым им взгладам на наше дело и на нас самих, так как мы были приговорены оба вместе к уплате около 1,400 ф. ст., не говоря уже о тюремном заключении. Но тюрьма и денежный штраф. оказались пустым призраком, приговор не приведен в исполнение и мы очутились на полной свободе.

За этим последовало тревожное время для нас. Мы твердо решили продолжать продажу брошюры. Также ли твердо решили наши враги преследовать нас? Этого мы не могли знать. Я написала брошюру, озаглавленную «закон роста населения», приводя аргументы, которые убедили меня в истинности закона, в страшной нищете и нравственном падении, происходящих от чрезмерного количества детей и отсутствия всяких удобств в жизни. Я защищала ранний брак как средство для уничтожения проституции, и ограничение семей для спасения от пауперизма; наконец, знакомила с тем, что делает возможным ранний брак без этих дурных последствий. Эта брошюра была пущена в обращение как изложение нашего собственного взгляда на предмет и мы опять возобновили продажу Нольтона. М-р Брэдло перенес войну в неприятельский лагерь и начал дело против полиции, требуя возвращения нескольких захваченных ею изданий: дело он выиграл и получил обратно брошюры, с торжеством вернул их в наш склад и мы стали продавать их, сделав на обложке надпись: «спасенные из рук полиции». Мы продолжали еще в течение некоторого времени продажу брошюры Нольтона. до тех пор, пока не узнали, что издание больше преследоваться не будет; когда это выяснилось, мы прекратили дальнейшее издание, заместив его моим «законом роста населения».

Но самая тяжелая часть борьбы еще только должна была начаться для меня. Моей брошюре грозили преследованием, но его не последовало; более чувствительное оружие было теперь поднято против меня. В августе 1875 г. сделана была попытка отнять у меня опеку над моей маленькой дочкой. Ее хотели спрятать от меня навсегда во время её обычного посещения отца, у которого она ежегодно проводила один месяц; но я стала угрожать актом habeas corpus. Теперь же поняли, что дело о Нольтоне может быть присоединено к обвинениям, которыми меня преследовали, и что этот двойной заряд может оказаться действительным. Меня известили в январе 1878 г., что подано ходатайство об отнятии у меня ребенка, но что никакого решения не может последовать до следующего апреля. Мабель была в это время опасна больна скарлатиной, и хотя об этом сообщено было её отцу, я все-таки получила, сидя у её постели, копию ходатайства в суд. В ходатайстве сказано было, что «вышеупомянутая Анни Безант стремится при посредстве лекций и писаний пропагандировать принципы атеизма. Она также сделалась сообщницей отщепенца проповедника и писателя, по имени Чарльса Бредло, читая вместе с ним лекции и издавая книги и брошюры, в которых отрицается церковь и вселяется неверие».

Далее мне ставилось в обвинение издание Нольтоновской брошюры и книги «о законе роста населения». К несчастью, ходатайство пошлина рассмотрение сэра Джоржа Джесселя, человека благочестивого, соединявшего с ветхозаветным формализмом, мораль светского человека, скептически относящегося к всякому проявлению искренности, и презирающего всякую преданность делу, которое не пользуется популярностью. Обращение его со мной при моем первом появлении на суде показало мне, чего я могу ожидать. Я уже знакома была раньше с представителями английского правосудия и испытала на себе любезность и доброту лорда верховного судьи, полное беспристрастие и полную достоинства приветливость судей в кассационном суде. Каково же было мое изумление, когда в ответ на доклад м-ра Инга о том, что я лично явилась отвечать за себя, я услышала восклицание, сделанное громким, неприятным голосом:

– «Сама явилась? Дама будет сама защищать себя? Никогда не слыхивал ничего подобного! Неужели в самом деле эта дама будет сама говорить»?

Так как лондонские газеты были в свое время переполнены описаниями моих прежних появлений на суде для своей защиты и передавали похвалы лорда верховного судьи моей самозащите, то мнимое изумление сэра Джоржа Джесселя казалось несколько преувеличенным. После целого ряда подобных же замечаний, высказанных резким и неприятных тоном, сэр Джорж Джессель попытался добиться своей цели прямым запугиванием меня.

– Это и есть та дама?

– Я ответчица по этому делу, милорд, м-сс Безант.

– Так я советую вам, м-сс Безант, взять себе защитника, если у вас есть на это средства, и я полагаю, что они имеются.

– При всем желании повиноваться вашему лордству, я принуждена настаивать на своем праве лично защищать свое дело.

– Вы, конечно, можете поступать, как вам угодно, но я полагаю, что вам лучше было бы взять защитника. Предупреждаю вас, что в противном случае вы не должны ожидать от меня никакого снисхождения. Я не буду слушать вас долее, чем этого требует дело, и не позволю вам задевать посторонние вопросы, как это обыкновенно делают люди, сами ведущие свою защиту.

– Надеюсь не делать этого, милорд; но во всяком случае мои доводы будут находиться вполне под вашим контролем.

Это многообещающее начало может быть образчиком общего хода процесса – он был сплошной борьбой против умного прокурора, имевшего в лице сэра Джоржа Джесселя не судью, а своего сообщника. Только один раз произошла стычка между судьей и прокурором. М-р Инс и м-р Барнвел доказывали, что защита Мальтуса делала меня неподходящей опекуншей моего ребенка. М-р Инс. утверждал, что воспитанная мной Мабель погибнет для добра на земле, и будет обречена на вечные муки и в загробном мире. М-р Барнвель умолял судью признать, что моя опека над девочкой «будет пагубна для будущего положения её в обществе, не говоря уже о том, что ей предстоит в вечности». Если бы процесс не имел для меня такого глубоко трагического значения, меня очень бы смешила эта смесь точки зрения светских кумушек хороших видов на замужество и ада, выставленных как аргумент для того, чтобы отнять ребенка у его матери. Но м-р Барнвель забыл принять во внимание, что сэр Джорж Джессель еврей.

Я требовала опеки над ребенком на том основании, что права на нее предоставлялись мне при разводе, произошедшем уже после моего отречения от англиканской церкви, и что моих взглядов было недостаточно, чтобы нарушить законное постановление. С другой стороны было установлено, что уход за ребенком образцовый, и что моя личная репутация совершенно безукоризненна. Судья согласился с тем, что я очень заботливо воспитала ребенка, но утверждал что одного моего протеста против религиозного воспитания моего ребенка совершенно достаточно для того, чтобы лишить меня опеки. Воспитание вне церковного влияния он считал не только предосудительным, но зловредным, достаточным для того, чтобы погубить ребенка, и он решил, что уже из-за одного этого ребенку не следовало бы ни дня больше оставаться у такой матери.

С тем же ожесточением и с такой же грубостью нападал он на мою защиту Мальтуса и вызвал этим даже нарекания других судей, говоривших впоследствии с большим неодобрением о его поведении в процессе. Но как бы-то ни было, сэр Джорж Джессель был всемогущ у себя в суде, и он лишил меня ребенка, отказываясь даже отложить исполнение приговора до тех пор, пока я представлю апелляцию на его решение. Посланный от отца пришел ко мне в дом и девочку увезли силой, несмотря на её крики и протесты, на её слабость после болезни и возбужденное до крайности от ужаса и волнения состояние. Мне не разрешено было даже видеться с ней, и тогда я объявила, что если меня не будут пускать к ребенку, я буду ходатайствовать о восстановлении супружеских прав для того, чтобы видеться с детьми. Вследствие всех этих происшествий напряжение было до того велико, что я чуть не лишилась рассудка, проводила целые часы, шагая взад и вперед по пустым комнатам, и стараясь довести себя до изнеможения, чтобы иметь возможность забыться. Одиночество и тишина дома, в котором девочка моя была озарявшим все солнечным лучем и оглашавшей дом музыкой, давили меня как кошмар. Мне все слышалось протаптывание танцующих ножек и веселый звонкий смех, раздающийся в саду. Во время бессонных ночей мне недоставало в темноте ровного дыхания ребенка; каждое утро я напрасно ждала ручек, обвивающихся вокруг моей шеи и мягких, сладких поцелуев. Наконец здоровье мое не выдержало, у меня сделалась горячка и милосердной рукой заменила физическим страданием и бредом муку от сознательного отношения к моей утрате. Во время этой страшной болезни, каждый день м-р Брэдло приходил ко мне, работал у меня в комнате, кормил меня льдом и молоком, и ухаживал за мной как мать; он спас мне жизнь, которая казалась мне не нужной в первые месяцы мучительного одиночества. Когда я выздоровела, я стала пытаться уничтожить декрет, который м-р Безант получил во время моей болезни и по которому я лишилась права вести процессы против него, и даже председатель суда, узнавши, что мне не дают видеться с детьми и не выдают денег, высказал сильное порицание образу действия относительно меня. Наконец разводный акт 1873 г. признан был достаточным ограждением м-ра Безанта от всяких судебных ходатайств с моей стороны, будь то о разводе или о восстановлении супружеских прав, а параграфы, поручавшие мне опеку над девочкой, были отменены. Апелляционный суд утвердил приговор в апреле 1879 г., признав абсолютное первенство власти отца над правами матери. Это лишение матери всяких прав над ребенком возмутительная несправедливость, которую парламент уже устранил с тех пор, и муж не имеет уже в своих руках этого орудия пытки, тем более способного причинять страдания, чем сильнее и нежнее привязанность жены к ребенку.

Одного только я добилась в апелляционном суде. Суд признал мое право видеться с детьми и направил меня для получки разрешения к сэру Джоржу Джесселю, говоря, что не сомневается в его согласии дать разрешение. Ссылаясь на это, я обратилась к председателю суда и получила право свободно видеться с детьми. Но вскоре я увидела, что мои посещения поддерживают в Мабель постоянное волнение и тоску по мне, и что, видаясь со мной, она скоро начнет понимать возмутительные интриги, которые велись против меня в присутствии детей и будет страдать от этого. Поэтому, после тяжелой внутренней борьбы, я решила отказаться от права видаться с ними, чувствуя, что только таким образом я спасу их от постоянно возобновляющегося конфликта чувств, который непременно сделал бы их несчастными и повел бы к осуждению одного из родителей. Я решила уйти от них, чтобы спасти их от разлада, и решила, что лишившись собственных детей, я сделаюсь матерью для всех беспомощных сирот, которым только смогу помочь и заглушу свою душевную муку тем, что постараюсь облегчить горе другим.

Что касается инцидента с Нольтоновской брошюрой, то победа наша была полная. Мы не только получили обратно все захваченные издания и продолжали продажу брошюры до тех пор, пока исчезла грозившая ей опасность, но и моя собственная брошюра имела огромный сбыт, так что когда я изъяла ее из продажи в июне 1891 г., то мне предложили купить ее у меня за большую сумму. Конечно я отклонила это предложение. С тех пор ни один экземпляр не был продан с моего ведения или согласия, но еще задолго до того моя брошюра вызвала сочувственную защиту со стороны представителя закона. В то время как она беспрепятственно циркулировала в Англии, против неё возбуждена была попытка преследования в новом южном Валлисе в Австралии, кончившаяся ничем, благодаря блестящей защитительной речи судьи м-ра Виндмейера в декабре 1888 г. Он прямо восставал против запрещения моей брошюры, доказывая её большое значение для общества, и его талантливую и строго логическую защиту нео-мальтузианства в английской печати называли «торжеством м-сс Безант». Но никакое показание и заступничество даже представителя власти не могло искоренить из английского общества озлобления, возбужденного постоянным недоброжелательным искажением истины.

Только я одна знаю сколько горя принес мне процесс и сопряженные с ним последствия; с другой стороны, конечно, меня глубоко радовала страстная благодарность, которая выражалась в бесконечной массе писем – многие из них были от жен священников; все посылали мне благословения за то, что я указала им, как избежать истинного ада, в котором проходила ихняя жизнь. «Высшие классы» общества ничего не знают о том, как живется бедному люду; как скученность населения ведет к потери всякого чувства личного достоинства, скромности, внешней опрятности, пока наконец, как говорит епископ Фразер, «человек унижен до состояния свиньи». Таких людей я знала и в их квартирах я бывала, и я не могла считать слишком дорогой никакую цену, которую стоило бы их искупление. Для меня, конечно, это стоило всего, что делает жизнь дорогой, но им это давало новый смысл жизни и открывало светлую надежду в будущем. Как же я могла колебаться после этого, если сердце мое было преисполнено преданности идеальному человечеству.

А теперь, в августе 1893 г., мы видим, как «Christian World», орган ортодоксального протестантского вероучения, доказывает справедливость и необходимость добровольного ограничения семей. После появлявшейся там массы писем на эту тему, в одной передовой статье сказано было следующее:

«Несомненна неправильность условий, повергающих одного из членов брачного союза в такое тяжкое рабство. Не менее очевидно, что причина рабства заключается в подобном случае в слишком быстром увеличении семей. Было время, когда всякая мысль о намеренном ограничении казалась благочестивым людям вмешательством в дела провидения. Мы теперь стоим выше подобного взгляда и доросли до понимания того, что провидение действует при посредстве здравого смысла индивидуальных умов. Мы столь же ограничиваем народонаселение отдалением брака из соображений благоразумия, как всяким действием какого бы то ни было рода потом. Кроме некоторых теорий, нравственность которых подлежит сомнению для многих, существуют касающиеся этого предмета некоторые легко понятные законы незнание которых непростительно для людей, делающихся жертвами условий своей жизни. Отмечаем, например, при этом случае, что д-р Биллингс, в своей статье в последнем номере «Forum» об уменьшении числа рождающихся детей в Соединенных Штатах, приводит, как одну из причин, большое распространение интеллигентности, при посредстве большего, чем прежде распространения популярных и научных трактатов по физиологии».

Так изменились взгляды за шестнадцать лет и теперь ясно видно, что все нападки на нас были следствием невежества и близорукого пуританизма.

Что касается моих детей, то, что было выиграно от того, что их разлучили со мной? Как только они сделались старше и имели возможность освободиться, они вернулись ко мне; слишком короткое пребывание моей дочери со мной кончилось её счастливым браком, и я надеюсь, что опасения за её спасение в вечности окажутся столь же неосновательными, как оказался страх за её судьбу в земной жизни. К тому же оба они пошли по моим следам во взглядах на природу и на назначение человека, и в ранней молодости сделались членами теософического общества, к которому, после долгой борьбы, я проложила себе наконец путь.

Борьба за право обсуждения вопроса об ограничении народонаселения имела пострадавшего за нее мученика. М-р Эдвард Трулев, о котором я упоминала раньше, подвергся преследованию за продажу трактата Роберта Дэля Оуэна «о нравственности и физиологии» и брошюры «отдельный человек, семья и народная бедность». Его судил 1-го февраля 1878 г. лорд верховный судья в королевском суде и его очень умело защищал профессор В. Л. Гентер. Присяжные совещались два часа о резолюции и вернулись в залу заседания, объявляя, что они не смогли прийти к соглашению между собой. Большинство было за обвинение, если бы это не повело к строгому взысканию, но один из них смело заявил на суде: «что касается самой книги, то она написана простым языком для простых людей, и мне кажется, что следовало бы еще многим людям ознакомиться с содержанием ее». Смелость одного человека повлекла за собой распущение состава присяжных, но обвинители м-ра Трулева – общество борьбы с пороком – решили не выпускать жертвы из своих рук. Они вторично обратились в суд и постарались заручиться на этот раз подходящим составом присяжных. Они понимали, что так как благоразумное ограничение семей непременно привело бы к поднятию заработной платы, вследствие уменьшения предложения труда, то гораздо скорее можно ожидать «обвинительный приговор от присяжных «джентльменов»», чем от рабочих. Суд состоялся в мае и бедный 68-летний старик Трулев был присужден к четырехмесячному тюремному заключению и к уплате 50 ф. ст. за продажу книги, которая в течение 45 лет продавалась совершенно беспрепятственно несколькими издателями.