Воспоминания об Императоре Александре III

После отбытия Императрицы и молодых из дворца ушли все, даже швейцар, чтобы посмотреть на встречу и на будущую Царицу – во дворце Государь и я остались вдвоем: Он наверху, один, в спальне, лежа в кровати, с открытыми окнами, я внизу у окна. Никогда не забуду этой минуты. Вечерело, солнце уже село, было еще тепло, но уже чувствовалась ночная свежесть октябрьского, но крымского вечера; в воздухе пахло последними осенними розами и специфическим, пряным ароматом лавровых кустов; перед моими глазами вдали расстилалась безграничная даль на совершенно спокойной, как зеркало, темно-синей поверхности моря, уже слегка подернутого, как кисеей, легкой дымкой вечернего тумана. Со стороны дворца издалека слышались музыка, игравшая национальный гимн, взрывы «ура» и какой-то неопределенный шум; вблизи, из аллеи доносились мерные звуки от уходившего по шумной крупной гальке, но уже невидимого караула. Музыка и крики замолкли и среди опускавшейся ночной темноты все дальше, слабее и слабее слышались размеренные шаги уходивших солдат. Я стоял у окна и вслушивался и мне казалось что-то новое, неведомое, а старое уходит и уходит… Мне чудилось, что уходит что-то близкое, родное, свое, русское… а там что-то пришло, что-то новое, неизвестное, чужое, чужестранное… Что было старого – мы знаем, к чему приведет это новое – неизвестно. Почему-то, думая о новом, я представлял себе только невесту, но совершенно не думал о женихе, не было-ли это предзнаменование ожидавшего нас будущего? Несомненно то же, что и я, слышал через открытые окна и Государь… Я живо представлял себе, что Он бедный, одинокий в эту минуту, беспомощный, больной, но еще всесильный Самодержец должен был переживать, как Царь и Отец!..

Я долго стоял перед окном, пока совершенно не стемнело, и очнулся, когда меня позвали наверх к больному, который чувствовал себя в этот вечер особенно слабым.

В тот же день утром Государь принял отца Иоанна, который совершил молитву, очень недолго беседовал с больным и спросил, прикажет ли Государь ему остаться или ему нужно уехать. Государь, как пишет Вел. Кн. Николай Михайлович, ответил ему: «Делайте, как знаете».

На следующий день 11 октября Государь чувствовал себя очень слабым и утомленным. Я объяснил себе это, главным образом, последствием волнений при встрече с невестой, а может быть и при молитвах отца Иоанна.

С 12-го по 16-е самочувствие больного было несколько лучше. Вел. Кн. Николай Михайлович говорит, что «14, 15, и 16-е были днями розовых надежд», даже врачи будто-бы «начали говорить о возможности поправления здоровья больного», чему Вел. Кн. удивляется. Но, по-моему, он напрасно стремится доказать, насколько мы ошибались; в действительности «розовые надежды» питали только родственники и придворные, мы же оставались при своем мнении о безнадежности положения, но считали излишним постоянно говорить об этом.

О том, что это было так, можно судить по одному инциденту, который вероятно остался Великому Князю неизвестным и о котором я сейчас скажу.

Отеки ног у Государя сильно увеличивались, поднимались и больше всего беспокоили Его; появилась вода и в брюшной полости; ноги так опухли, что очень мешали больному ходить. Поэтому Лейден, изыскивал средства облегчить больного, еще около 10 октября поднял вопрос о производстве Государю маленькой операции, состоящей в введении под кожу ног через маленькие разрезы серебрянных трубочек (дренажей) для стока жидкости.

Захарьин энергично воспротивился этому предложению, заявив, что у него в клинике эта нехитрая и невинная операция приносила обыкновенно больным мало облегчения, даже, напротив, делала их положение очень тягостным, вызывала раздражение кожи и нередко приводила к заболеванию рожей, которая ускоряла смерть. Я тоже высказался против этой операции ввиду того, что после нее из дренажей вытекает очень большое количество воды, которая быстро пропитывает самые объемистые повязки, смачивает постель, и больной оказывается постоянно мокрым вследствие чего невыносимый зуд в коже еще усиливается, больные начинают чесаться и легко заражают ранки, от чего очень легко получается рожа, ускоряющая печальный исход.

Зная нетерпение Государя, я легко представлял себе Его неудовольствие таким положением, которое не только не облегчило-бы Его страданий, а усилило бы их; остановить-же истечение жидкости после уже сделанных надрезов мы не имеем возможности. Тем не менее, чтобы избегнуть всяких упреков в неподготовленности, я выписал на всякий случай из Петербурга с курьером все нужное, т. е. трубочки и перевязочные средства. Вероятно это обстоятельство и послужило причиной той создавшейся легенды, что предположено подвергнуть Государя какой-то операции.

К великому моему изумлению 15 или 16-го, когда больному стало очень плохо, Захарьин вдруг потребовал от меня производства этой операции, совершенно игнорируя свое-же мнение, высказанное раньше. Видя, что Государь погибает, что дело близится к концу, что подкожное дренажирование ни малейшей пользы не принесет, я энергично воспротивился требованию Захарьина. Однако в тот-же день до меня дошли слухи, что в Царской Семье, особенно между братьями Государя, возникло неудовольствие мною – меня упрекали в том, что я, боясь за ответственность, отказываю Государю в облегчении Его страданий. Думаю, что причина этих сомнений во мне и упреков меня были разговоры Захарьина за моей спиной. Тогда я потребовал вызова другого авторитетного хирурга и указал, как на самого близкого к Ливадии и известного Государю, проф. Грубе.

Мое желание было исполнено, и Грубе был немедленно вызван из Харькова по прямому проводу, ему был предоставлен ген. Черевиным экстренный поезд. Не помню, было ли это 17-го или 18-го, но Грубе прибыл в 6 часов утра. Я поджидал его и немедленно по его приезде пошел к нему и изложил ему мою точку зрения; я выяснил ему, что Государь умирает, что Он страдает главным образом от одышки вследствие слабости сердца, что спасения нет, облегчение страданий недостижимо, между тем, в случае производства Ему надрезов и введения дренажей, непонимающая публика несомненно скажет, что Государь погиб от неудачной «операции», хотя эту манипуляцию даже нельзя назвать операцией, а виновниками смерти сочтут хирургов.

Мудрый Грубе, сразу понял положение и сказал мне: «Не беспокойтесь, мы не так просты, чтобы дать себя подвести; это – прием терапевтов, нам хорошо известный; когда они предвидят наступление конца и чувствуют свою беспомощность, они любят передавать активную роль нам, хирургам, чтобы на нас свалить всю ответственность, хорошо зная, что невежественная публика при смерти больного после малейшего оперативного вмешательства всегда склонна объяснить смерть не болезнью и не беспомощностью терапевтов, а неудачной операцией, в чем, конечно, виноваты хирурги. Совершенно согласен с вами, что „операция“ эта не принесет больному облегчения, а увеличит его страдания, когда-же дело идет о монархе, да еще столь популярном, нам, хирургам, при таких условиях нужно быть особенно осторожными».

В обычное время утром мы осмотрели Государя, и Грубе мог убедиться, насколько я был прав, отказавшись исполнить требование Захарьина. После осмотра больного, под председательством Наследника Цесаревича состоялся семейный совет, в котором участвовали все четыре брата Государя и Министр двора; присутствовали все врачи. Цесаревич очень конфузился и больше молчал, председательствовал de facto Вел. Кн. Владимир Александрович. Ввиду участия в совещании Лейдена разговоры велись на немецком и французском языках.

Первым говорил по-немецки Захарьин и настаивал на своем требовании, не скрывая, однако, что дни Августейшего больного во всяком случае сочтены; затем говорил Лейден, не высказавший определенного мнения; после них выступил проф. Грубе, выяснивший совершенно определенно бесцельность надрезов и дренажей, опасность рожи и непозволительность производить бесполезную и хотя-бы самую простейшую операцию умирающему монарху: «Никто не может здесь заподозрить нас, хирургов, закончил Грубе, в том, что мы боимся сделать простые надрезы кожи, но что касается меня, то я не только отказываюсь их сделать, но отказываюсь даже присутствовать при этом, если кто-либо за это возьмется».

Цесаревич молчал, Вел. Кн. Владимир Александрович, не выслушав остальных, хотел закончить совещание, но я попросил слова, Наследник дал мне его. Я по-французски в очень определенной форме изложил мое мнение, согласное с мнением Грубе, выяснив, какое удручающее впечатление произведет хирургическое вмешательство на народ, если после этого разовьется рожа и узнают, что Государь погиб не от неизлечимого поражения сердца и почек, а от рожи после операции; разъяснить публике и народу значение операции и невинный ее характер никогда не удастся. Гирш и Попов по обычаю не высказались. Таким образом голоса разделились поровну: Захарьин и Лейден с одной стороны и я – с другой. Нас врачей после этого отпустили. Семья осталась одна, но никакого решения принято, по-видимому, не было. Если я не ошибаюсь, происходило это 18-го, а 20-го Государь скончался.

В тот же день под вечер я встретил Цесаревича на лестнице во дворце и спросил его, какое-же решение было принято на семейном совете? «Что-же вы спрашиваете, ответил он, вы ведь знаете, что будет так, как вы, Николай Александрович, это решите». Что хотел этим сказать Цесаревич, я не понял, но больше об операции никто не заговаривал.

19-го утром, в то время, как все были в церкви, Государь призвал отца Иоанна и снова исповедовался и причастился. В тот-же день вечером у больного появилось кровохарканье, вследствие инфаркта в легком.

«Сделал-ли Царь это по собственному почину, или нет? Я почти смело могу сказать – что нет», – пишет В. К. Николай Михайлович; я же не сомневаюсь, что очень ослабевший больной, потерявший уже свою волю, уступил настояниям Вел. Кн. Александры Иосифовны и Королевы Греческой, которые достигли этого через Императрицу, вероятно, глубоко веруя, что молитвы отца Иоанна могут привести к чуду. Говорили, что на этот раз отец Иоанн произвел на Государя очень хорошее впечатление, но я не сомневаюсь, что бедный больной, исстрадавшийся и совершенно ослабевший, просто легко поддался внушению этого бесспорно умного и хитрого человека, обладавшего большим даром внушения не только больным, но и многим здоровым, но слабовольным и не стойким лицам; ему-же, отцу Иоанну, его приближение к любимому народом Царю, в последние дни Его жизни, принесло неисчислимую пользу, до крайних пределов увеличив его популярность в народе.

19-го утром, Государь, несмотря на сильнейшую слабость, еще встал, оделся и сам перешел в кабинет, к своему письменному столу, где, если не ошибаюсь, в последний раз подписал приказ по военному ведомству, но здесь у Него сделался обморок. Этот случай показывает, какой сильной воли человек был Государь Александр III, даже в таком тяжелом состоянии, в каком Он находился за сутки до смерти, и насколько Он считал своей обязанностью исполнять свой долг, пока у Него были малейшие силы.

XII. Последние минуты

[11]

19 октября Государь провел день в Своей уборной комнате, сидя в креслах и очень страдал от одышки, усилившейся вследствие присоединившегося воспаления легкого при нарастающей слабости сердца. В 9 часов вечера Его перевезли на кресле в спальню. Будучи позван к больному, я предложил свою помощь при переходе в постель, но Государь отпустил меня, сказав, что Он меня позовет. Однако, когда меня позвали в 10 часов, я нашел Его уже в кровати очень уставшим. По обыкновению я сделал легкий «массаж» ног, т. е. в сущности самое легкое поглаживание, что он очень любил, напудрил болевшую и зудевшую от напряжения кожу, наложил бинты и ушел в кабинет Императрицы, предвидя, что ночь будет тяжелая, а Государь будет стесняться посылать за мной. Около двенадцати часов меня снова позвали – Государь очень тяжело дышал и жаловался, что Он лежать больше не может, что это невыносимая мука. На мои увещания лучше остаться в кровати, Государь попросил Его переложить и устроить Ему полусидячее положение, что мы с камердинером и исполнили. При этом присутствовала Императрица, уже переодевшаяся к ночи. Однако перемена положения мало облегчила больного, Он, видимо, очень страдал от одышки. Не зная, как Ему помочь, я предложил послать за Лейденом. Последний скоро явился, и мы просидели с ним до 2-х часов, массируя руки и успокаивая словами. Государь пытался уснуть, но тотчас просыпался, стонал, но не жаловался. При этом Он все время уговаривал Императрицу лечь спать. Около 2-х часов мы ушли, Лейден пошел спать в мою комнату, где находился и Гирш, а я прилег в кабинете Императрицы, но в три часа меня опять позвал Государь. Императрица спала или по крайней мере делала вид, что спит. Я просидел с больным до 4½ утра, что-то Ему рассказывая. Он нервно курил, бросал недокуренные папиросы и закуривая новые, постоянно спрашивал который час, – видимо Он не мог дождаться утра и света. Между прочим, несмотря на свои страдания, Он все беспокоился, что Он курит, а я нет, предлагал мне курить, а на мой отказ курить в спальне Государыни посылал меня в другую комнату покурить: «Мне так неловко, что я все курю, а вы не курите так долго, пойдите покурить», – говорил Он. «Мне так совестно, – сказал он в другой раз, – что вы не спите которую ночь, я вас совсем замучил». В 4½ встала Императрица и мы до 5 часов просидели с Нею у кровати, занимая больного разговорами. Государь стал энергично требовать, чтобы Его пересадили в кресло. Чтобы Его отвлечь от этой мысли, я в 5 часов приказал подать утренний кофе. Государь этому обрадовался и пил кофе с Государыней. В 6 часов пришел Лейден и мы с большим трудом пересадили больного в Его кресло и выкатили на середину комнаты.

В 8 часов пришел Цесаревич, а Государыня ушла одеваться. Мы остались втроем. Вдруг Государю стало очень нехорошо, и Он приказал сыну позвать Государыню. «Зачем?» – спросил Цесаревич. «Да так, будет лучше». Одышка все усиливалась, пульс стал резко слабеть. Пришла Государыня, а я вышел и послал за гр. Воронцовым. Последний пришел и вошел без доклада в спальню. Государь, не видевший графа уже около 3-х недель, нисколько не удивился его приходу, а, напротив, как будто обрадовался. Вскоре пришел и Вел. Кн. Владимир Александрович, Государь тоже этому не удивился, обнял и поцеловал его; вслед за Великим Князем в комнату вошла сестра Государя Вел. Кн. Мария Александровна герцогиня Эдинбургская, только что приехавшая из-за границы. Государь даже не спросил ее, когда она приехала, а только ласково поздоровался с ней. Постепенно стали приходить все члены Императорской Фамилии. Со всеми входившими Государь здоровался, но не выражал никакого удивления тому, что так рано, без его разрешения, постепенно собралась вся Семья, и я понял, что Он сознает близость своей кончины и в сущности со всеми прощается. Самообладание Его было так велико, что Он даже поздравил Вел. Кн. Елизавету Федоровну с днем ее рождения. Приходившие члены Семьи, поздоровавшись, уходили затем в соседнюю комнату. При Государе оставались только Императрица, все дети, принцесса Алиса, Лейден и я. В 11½ часов пришел отец Янышев. Государь пожелал причаститься. Двери в другую комнату открылись, вошла вся Семья и Министр двора, все стали на колени, и умирающий Царь внятно, на вид совершенно спокойно стал читать молитву перед причастием «верую Господи и исповедую…»

После причастия Государь как будто несколько оправился и продолжал оставаться в том-же кресле среди своих самых близких членов Семьи, т. е. Государыни, детей и невестки; кроме того, здесь были Лейден и я. Говорили, что еще утром Государь выразил желание видеть отца Иоанна, который после обедни около 12 часов и прибыл. Государь встретил его очень ласково и, несомненно, был очень доволен его появлением. О. Иоанн совершил молитву и помазал некоторые части тела святым елеем. После этого Государь его отпустил. Уходя отец Иоанн громко сказал не без рисовки: «прости (т. е. прощай), Царь».

Государь, видимо, страдал от неприятного чувства в сильно опухших ногах, для которых трудно было выбрать удобное положение; ввиду того, что больной довольно громко стонал, я предложил Ему слегка помассировать ноги, зная, что это Ему иногда давало облегчение. Все вышли из комнаты и мы остались вдвоем. В то время, что я массировал, Государь сказал мне: «Видно профессора меня уже оставили, а вы, Николай Александрович, еще со мной возитесь по вашей доброте сердечной». Из этого, как и из целого ряда других фактов, следовало заключить, что Государь вполне ясно сознавал приближение смерти, но оставался поразительно покойным и за все время не проронил ни одного слова о том, что отлично понимал приближение конца. Однако был такой момент, когда Он пожелал остаться наедине с Наследником; все вышли на несколько минут; я не сомневаюсь, что Он что-то говорил Своему Наследнику, но, что именно, я, конечно, не знаю, может быть этого никогда не узнал и никто другой.

После массажа больной почувствовал облегчение, и даже несколько поднялся пульс, Лейден полагал, что такое состояние может протянуться и до вечера, поэтому я вышел на несколько минут и спустился к себе в комнату, чтобы что-нибудь перекусить, так как с вечера ничего не ел и не пил, но очень скоро кто-то прибежал ко мне и сказал, что, кажется, Государь кончается, я побежал наверх. Когда я вошел в комнату, я увидел, что Государь сидел в том-же положении, только голова, которую обнимала стоявшая на коленях Государыня, склонилась набок и прислонилась к голове Императрицы; больной больше не стонал, но еще поверхностно дышал, глаза были закрыты, выражение лица вполне спокойно; все члены Семьи стояли вокруг на коленях; отец Янышев читал отходную. Лейден взял пульс и показал мне головой, что пульса нет, прекратилось и дыхание, – Государь скончался. Императрица не двигалась, как окаменевшая. Все вокруг плакали. Картина был из тех, которые никогда не забываются теми, кто их видел. Теперь уже прошло более сорока лет, что я врач, видел я много смертей – людей самых разнообразных сословий и социального положения, видел умирающих, верующих, глубоко религиозных, видел и неверующих, но такой смерти, так сказать, на людях, среди целой семьи, я никогда не видел ни раньше, ни позже, так мог умереть только человек искренно верующий, человек с душой, чистой, как у ребенка, с вполне спокойной совестью. У многих существовало убеждение, что Император Александр III был человек суровый и даже жестокий, но я скажу, что человек жестокий так умереть не может и в действительности никогда и не умирает.

Все встали и стали подходить к покойнику, чтобы проститься по православному обычаю, но Царица осталась в том-же положении около часа, не двинув ни одним мускулом. По очереди подходили прощаться все члены Семьи, свита и ближайшая прислуга. Императрица не двигалась. Я чувствовал себя настолько утомленным после прошедших 17 дней и особенно после этой последней ночи, что едва стоял на ногах, мои нервы больше не выдержали, я пошел к себе и прилег. Когда я вернулся, меня кто-то позвал в уборную комнату Императрицы – там я увидел Государыню, лежавшую на кушетке в глубоком обмороке, окруженную всеми Великими Княгинями; мне сказали, что когда прощанье кончилось, Она все продолжала стоять в той-же позе, обнимая голову своего мужа; окружающие заметили, что Она без сознания, Ее подняли и на руках отнесли на кушетку. Я подошел и взялся за пульс, который почти не прощупывался; через несколько минут Она открыла глаза, увидела меня и, протянув мне руку, сказала одно слово – «merci». Лучше, проще и искреннее поблагодарить врача, отдавшего себя целиком дорогому Ей больному, было невозможно! В этом первом слове после смерти мужа, после обморока, сказался весь характер, вся любвеобильная душа женщины-Царицы. Выходя, я встретил на лестнице молодого Государя – он сказал мне только – «Поручаю вам матушку». Вот почему никогда не будучи официально назначенным состоять при Императрице, я всегда считался состоящим при Ее Особе до последней минуты, когда я с Ней простился в Ставке уже после отречения Государя 8 марта 1917 г. в тот день, когда Она уехала из Могилева обратно в Киев.

Через несколько дней вызванными профессорами Московского и Харьковского университетов (Клейн, Зернов и друг.) было приступлено к бальзамированию тела покойного Государя и при этом произведено паталого-анатомическое вскрытие. При этом, как я уже сказал, была найдена очень значительная гипертрофия сердца и жировое перерождение его при хроническом интерстициальном воспалении почек. Из лечивших врачей, подписавших прижизненный диагноз, присутствовал при вскрытии я один и могу сказать, что о столь грозном увеличении сердца врачи бесспорно не знали, а между тем в этом и крылась главнейшая причина смерти. Изменения в почках были сравнительно незначительны.

Повторяю и подчеркиваю, что неточность распознавания не принесла больному ни малейшего вреда, ибо бороться с такими изменениями в сердце мы не имеем средств, но что диагноз был не точен – это факт бесспорный. Одно можно сказать, что найденное поражение сердца было очень давнего происхождения и что, если-бы оно было распознано своевременно, то следовало-бы настоять на коренном изменении режима, при котором Государь жил уже годами, и в таком случае, может быть, печальный конец мог бы быть отсрочен на некоторое время. Но в защиту Гирша, как постоянного врача Государя, надо сказать, что до заболевания инфлюенцой зимой 1894 г. Государь не допускал никакого исследования себя, ошибка-же Захарьина и Лейдена смягчалась тем, что они тоже никогда не имели возможности исследовать больного достаточно тщательно и поэтому просмотрели это громадное увеличение сердца.

Отмечу еще, что я, конечно, с особым интересом наблюдал в Ливадии за Наследником и той ролью, которую он тогда играл в Семье. Должен сказать, что меня тогда уже удивляла его молодость, несоответствующая его возрасту. Может быть, гр. Воронцов не был неправ, когда он сказал мне, что Наследник, которому тогда было 26 лет, на самом деле – мальчик 14 лет; если это было и преувеличено, то не на много.

Меня удивляло, что Наследник, за все пребывание мое в Ливадии, зная мою близость к больному отцу его, ни разу даже не попытался узнать у меня истинное положение дела. Он, казалось, не сознавал близкого конца отца и предстоящего ему в ближайшем времени восшествия на престол, что должно было не мало его тревожить. Я настолько беспокоился об этом, что через кого-то посоветовал Цесаревичу вызвать к себе Лейдена и наедине переговорить с ним. Наследник это сделал, но, по словам Лейдена, сказанным мне, я получил впечатление, что сделал он это только pro forma.

В общем у меня создалось впечатление, что Наследник совершенно не оценивал всего значения для России и для него самого происходившего в Ливадии. Мне казалось, что все время он, для будущего Самодержца, держал себя слишком пассивно, ни в чем не проявляя своей личности, и, не скрою, это пугало меня за наше будущее.

Некоторым подтверждением справедливости моих сомнений послужило мне следующее обстоятельство: на другое утро после смерти Государя, я еще взволнованный выходил из дворца и на подъезде встретил молодого Царя, о чем-то разговаривавшего с графом Воронцовым. Здороваясь, я спросил молодого Государя, как он провел ночь, и добавил: «представляю себе, какие тяжелые минуты вы должны были пережить за эти последние сутки». Молодой Государь, казавшийся на вид совершенно покойным, ответил мне: «Мы с графом так воспитаны, что ни в какие, даже самые тяжелые минуты, не волнуемся и не теряем присутствия духа». Не скрою, что эта фраза меня очень удивила и я потом не раз вспоминал ее. Странно было слышать эти слова от молодого человека, только что потерявшего любимого всеми отца и менее суток тому назад принявшего на себя всю тяжесть ответственности, падавшей на Самодержавного Царя России, да еще сказанные человеку, близко стоявшему к отцу и имевшему возможность хорошо оценить только что произошедший исторический момент… Сказать это мог только ребенок, не сознающий свое положение и не переживший всей остроты момента, или человек до болезненности самоуверенный, не ясно сознающий то, что он говорит. Я ушел и долго думал об этих словах молодого Царя, сильно меня смутивших в отношении того, что нас ожидало в будущем царствовании… Теперь я вполне понял эти слова, как чрезвычайно характерные для личности Государя Николая II.

Что касается отца Иоанна, то Ливадия дала мне тоже достаточно материала для наблюдений над этим бесспорно недюжинным священником. Думаю, что это был человек по-своему верующий, но прежде всего большой в жизни актер, удивительно умевший приводить толпу и отдельных более слабых характером лиц в религиозный экстаз и пользоваться для этого обстановкой и сложившимися условиями. Интересно, что отец Иоанн больше всего влиял на женщин и на малокультурную толпу; через женщин он обычно и действовал; влиять на людей он стремился в первый момент встречи с ними, главным образом, своим пронизывающим всего человека взглядом – кого этот взгляд смущал, тот вполне подпадал под его влияние, тех, кто выдерживал этот взгляд спокойно и сухо, отец Иоанн не любил и ими больше не интересовался. На толпу и на больных он действовал истеричностью тона в своих молитвах. Я видел отца Иоанна в Ливадии среди придворных и у смертного одра Государя – это был человек, не производивший лично на меня почти никакого впечатления, но бесспорно сильно влиявший на слабые натуры и на тяжело больных. Потом, через несколько лет, я видел его на консультации больным в Кронштадте, и это был самый обычный, дряхлый старик, сильно желавший еще жить, избавиться от своей болезни, и нисколько не стремившийся произвести какое-либо впечатление на окружавших. Вот почему я позволил себе сказать, что он прежде всего был большой актер…