Записки о Шерлоке Холмсе

Однако поднять плиту было делом трудным для двух лиц, из которых к тому же одна была женщина. Нелегко это было и для нас – дюжего сассекского полицейского и меня. Что же они могли выдумать, чтобы помочь себе? Вероятно, то же, что сделал бы я сам. Я встал и внимательно осмотрел разбросанные по полу поленья и почти сразу убедился в основательности моего предположения. На одном полене, длиной около трех футов, явственно виднелась выемка, а несколько других были сплющены с боков, как будто сжатые какой-то тяжестью. Очевидно, приподняв плиту, они стали совать одно полено за другим, пока не образовалось отверстие настолько большое, что они могли пролезть в него; тогда они положили одно полено вдоль отверстия; этим и объясняется выемка на его нижнем конце, так как плита придавливала его своей тяжестью к противоположному краю щели. До сих пор все было ясно для меня.

Каким же образом восстановить ночную драму? Очевидно, в яму спустился только один человек, и именно Брайтон. Девушка должна была ожидать его наверху. Брайтон отпер сундук и, надо полагать, передал найденные им вещи сообщнице, так как в сундуке вещей не оказалось. А потом? Что случилось потом?

Вспыхнула ли ярким огнем жажда мести, тлевшая в душе страстной валлийской женщины, когда она увидела в своей власти человека, сделавшего ей зло… может быть, большее, чем подозревали окружающие? Случайно ли подались поленья, и плита закрыла вход в подвал, который стал могилой Брайтона? Или резким движением руки она отбросила опору, и плита рухнула на свое место? Как бы то ни было, мне казалось, что я вижу лицо женщины, судорожно сжимающей найденное сокровище и в безумном ужасе бегущей по винтовой лестнице, между тем как в ее ушах раздавались снизу глухие крики и яростные удары в плиту заживо погребенного неверного любовника.

Итак, вот тайна ее бледности, ее нервного состояния и истерического хохота на следующее утро. Но что же в сундуке? Куда она девала вещи? Вероятно, это те обломки металла и камней, вытащенные из озера моим клиентом. Она бросила их при первом удобном случае, чтобы скрыть последние следы своего преступления.

Минут двадцать я просидел не двигаясь, обдумывая происшедшее. Месгрэв, весь бледный, продолжал стоять на прежнем месте, раскачивая фонарь и глядя вниз, в яму.

– Это монеты Карла I, – сказал он, взяв несколько кружков, оставшихся в сундуке. – Вы видите, мы верно определили время написания «обряда».

– Может быть, мы найдем еще что-нибудь, оставшееся от Карла I, – вскрикнул я. Внезапно мне показалось, что я понял значение двух первых вопросов «обряда». – Дайте мне взглянуть на вещи в мешке, который вы вытащили из пруда.

Мы пошли в кабинет, и он разложил передо мной обломки. Я понял, почему он не придал им никакого значения: металл был почти черный, а камни тусклые и бесцветные. Я потер один из них о рукав, и он засверкал у меня на ладони, словно искра. Один из металлических предметов имел вид двойного кольца, но сильно погнутого, так что он потерял свою первоначальную форму.

– Вам не мешает припомнить, что королевская партия существовала в Англии и после смерти короля, а когда его приверженцам пришлось наконец бежать из страны, они, вероятно, спрятали куда-нибудь многие из своих драгоценностей, намереваясь вернуться за ними в более спокойные времена.

– Мой предок, сэр Ральф Месгрэв, был ярым приверженцем Карла II и сопровождал короля во всех его скитаниях, – сказал мой друг.

– А, в самом деле! – заметил я. – Ну, это обстоятельство дает нам последнее, недостающее звено. Я должен поздравить вас со вступлением в обладание (хотя и очень трагическим образом) реликвии, имеющей большую ценность, но еще большее историческое значение.

– Что же это такое? – задыхаясь от изумления, проговорил он.

– Не более не менее, как древняя корона английских королей.

– Корона!

– Именно. Обратите внимание на слова «обряда». Что там говорится? «Чье это было?» – «Того, кого нет». Это после казни Карла. Затем: «Чье это будет?» – «Того, кто будет позже». Это говорилось о Карле II, восшествие на престол которого предвиделось заранее. По-моему, не может быть сомнения в том, что эта изломанная, потерявшая всякую форму корона украшала некогда головы королей из дома Стюартов.

– А как она попала в пруд?

– Это вопрос, для ответа на который потребуется некоторое время, – и я изложил ему всю длинную цепь предположений и доказательств, раскрытую мной. Уже стемнело, и луна ярко сияла на небе, прежде чем я окончил свой рассказ.

– Как же случилось, что Карл не получил своей короны обратно, когда вернулся? – спросил Месгрэв, кладя корону в холщовый мешок.

– Ах, это вопрос, который, вероятно, никогда не будет выяснен до конца. По-видимому, ваш предок, знавший эту тайну, умер, не объяснив почему-то своему потомку значения оставленного им документа. С того времени и до сих пор документ переходил от отца к сыну, пока, наконец, не попал в руки человека, сумевшего понять тайну и поплатившегося жизнью при попытке добыть спрятанное сокровище.

Вот история «Месгрэвского обряда», Ватсон. Корона и до сих пор в Херлстоне, хотя владельцам пришлось иметь дело с судом и уплатить значительную сумму денег для того, чтобы оставить ее у себя. Я уверен, что, если вы упомянете мое имя, они покажут вам эту корону. Об исчезнувшей девушке никто ничего не слышал; вероятно, она бежала из Англии и унесла воспоминания о своем преступлении в далекие края.

Постоянный пациент

«Постоянный пациент» (The Adventure of the Resident Patient), октябрь 1881, Лондон (London)

Был пасмурный дождливый день. Шторы в нашей комнате были наполовину подняты. Холмс лежал на кушетке, перечитывая письмо, полученное им с утренней почтой. Живя долгое время в Индии, я гораздо лучше привык переносить жару, чем холод, так что настоящая погода приходилась мне не по сердцу. В газете ничего не было интересного; парламент был распущен. Все, кто мог, уехали из города, и я, в свою очередь, мечтал о лужайках Нью-Фореста и о гальке Южного моря. Понижение котировки бумаг на бирже заставило меня отложить свою поездку до более благоприятного времени, что весьма огорчало меня, между тем как мой товарищ нисколько не страдал от этого, так как ни деревня, ни голубое море не имели для него никакой привлекательности. Он любил вращаться в кругу пятимиллионного населения, везде расставляя свои сети и блуждая между ними, чутко прислушиваясь к малейшему шуму или слуху о нераскрытом преступлении. Красоты природы не волновали его эмоциональные чувства, а отвлечь его от преследования преступника в городе и вынудить отправиться в деревню могло только появление не менее опасного преступника в провинции.

Видя, что Холмс не расположен разговаривать, я отложил в сторону газету и, растянувшись в кресле, задумался. Вдруг мои мысли были прерваны голосом моего друга.

– Вы правы, Ватсон, – сказал он, – это, действительно, чрезвычайно нелепая манера решать спор.

– Поистине нелепая! – ответил я, но вдруг сообразил: каким образом мог он проникнуть в глубину моей души и так верно угадать мои мысли? Я выпрямился на стуле и с явным недоумением смотрел на него во все глаза.

– Что это значит, Холмс? – воскликнул я. – Как могли вы так верно угадать мои мысли?

Тот от души расхохотался.

– Помните, – сказал он, – несколько дней тому назад, когда я прочел рассказ Эдгара По, в котором один тонкий наблюдатель читал мысли другого человека, вы не поверили этому и назвали этот рассказ плодом буйной фантазии и ловкий ход автора. Когда же я стал уверять вас, что сам в состоянии угадывать чужие мысли, вы не поверили мне и скептически отнеслись к моему заявлению.

– О, нет!

– Вы ничего мне не ответили, но я узнал об этом по вашим глазам. Поэтому, когда вы отложили газету и задумались, я страшно обрадовался возможности прочитать ваши мысли и, как видите, все время следил за вашими думами.

– В этом рассказе, – возразил я, – наблюдатель выводит свои заключения по действиям человека, за которым он следит. Если я не ошибаюсь, он спотыкался о камни, смотрел на звезды и т. д. Но я совершенно спокойно сидел в кресле, так что положительно не понимаю, каким образом вы могли прочесть мои мысли.

– Вы не правы. Выражение лица человека служит верным отпечатком его души. Мы все пользуемся чертами лица для выражения своих чувств, и в данном случае вы тоже пользовались ими, как своими верными слугами.

– Стало быть, вы проследили за ходом моих мыслей по моему выражению лица?

– Не столько по выражению лица, сколько по выражению глаз. Ручаюсь, что вы не в состоянии сказать мне, с какого момента вы начали думать.

– Действительно, не могу.

– Ну, в таком случае я вам скажу. Отложив в сторону газету, чем привлекли мое внимание: вы удобнее уселись в кресле и с полминуты ни о чем не думали. Затем ваш взор остановился на портрете генерала Гордона в новой рамке, и тут по выражению вашего лица я заключил, что вы начали думать. Затем вы стали смотреть на стоящий наверху этажерки с книгами портрет Генри Уорда Бичера, который еще не был вставлен в рамку. Тут уже ваша мысль стала совсем очевидна. Вы посмотрели на стену, увидели пустое место и подумали, что надо вставить этот портрет в рамку и повесить здесь, симметрично с портретом генерала Гордона.

– До сих пор вы поразительно угадали мои мысли.

– Здесь ваши мысли приняли другое направление. Вы опять взглянули на Бичера и стали в него пристально всматриваться, очевидно, вспоминая нравственные качества и характер этого человека. Затем ваши глаза перестали щуриться, но вы продолжали смотреть, и ваше лицо приняло сосредоточенное выражение. В вашем уме проносились отдельные моменты карьеры Бичера. Я убежден, что вы не можете думать о нем, не вспомнив миссии, которую он исполнял во время гражданской войны, имея в виду пользу и благосостояние Севера. В то время это поручение так задело вас за живое, что вы не могли думать о Бичере, не вспомнив об этом факте. Когда минуту спустя вы отвели свой взор от портрета, я заподозрил, что вы начинаете думать про гражданскую войну, в чем я скоро и убедился, когда увидел, как шевелятся ваши губы, как заблестел ваш взор и как сильно сжимались руки. Вы думали о храбрости и отваге, проявленной с обеих сторон в этой отчаянной борьбе. Но затем ваше лицо сделалось скучнее, и вы покачали головой. Вы не могли вспомнить без ужаса и содрогания о бесполезной гибели стольких человеческих жизней. Таким образом вы растравили свою старую сердечную рану, о чем свидетельствовала горькая усмешка на ваших губах. Вас возмущало, как могут люди применять такой глупый, нелепый метод в разрешении великих международных вопросов. В этом я вполне согласен с вами, и потому высказал свое одобрение вслух; в общем же я страшно доволен, что мои наблюдения оказались верными.

– Совершенно верными, – сказал я, – и теперь, хотя вы мне объяснили свой фокус, я все-таки остаюсь по-прежнему поражен и удивлен вашей поразительной наблюдательностью.

– Уверяю вас, Ватсон, что ничего не может быть проще этого. Я бы не стал тратить на это время, если бы вы накануне не выразили такого недоверия к рассказу талантливого писателя. Но день клонится к вечеру. Не хотите ли прогуляться по городу?

Наша маленькая квартира надоела мне, и потому я с радостью принял предложение друга. В продолжение трех часов гуляли мы вместе, наблюдая вечно меняющийся калейдоскоп жизни, вращающийся, подобно приливу и отливу, между Флит-стрит и Стрэндом. Характерная болтовня Холмса с его тонкой наблюдательностью мельчайших подробностей и поразительная уверенность, с которой он делал свои выводы, занимала и в то же время порабощала меня.

Только в десять часов вечера мы вернулись на Бейкер-стрит. У подъезда нашего дома стояла карета.

– Гм! Это докторская карета. Ее хозяин недавно практикует, но имеет большой успех. Должно быть, он приехал к нам за советом. Хорошо, что мы вернулись! – тотчас же вывел свое заключение Холмс.

Я слишком хорошо был знаком с методом моего друга, чтобы хоть на минуту усомниться в правильности его наблюдений; внутри кареты на крючке висела плетеная корзинка с докторскими принадлежностями, которая и дала ему данные для его быстрого вывода. Свет наверху, в нашем окне, доказывал, что этот посетитель приехал к нам, а не к кому-нибудь другому. Мне было ужасно интересно узнать, какое такое дело могло привести к нам в этот час собрата-медика, и потому я поскорее последовал за Холмсом в нашу «святая святых».

Когда мы вошли в комнату, со стула у камина поднялся белокурый молодой человек с бледным конусообразным лицом. На вид ему можно было дать не больше тридцати трех – тридцати четырех лет, но его угрюмое выражение лица и нездоровый вид свидетельствовали о том, что не совсем благоприятно складывающаяся для него жизнь подорвала его молодые силы и преждевременно похитила его свежесть. Его манеры были нервны и беспокойны, а его тонкая белая рука, которой он, вставая со стула, взялся за край камина, была похожа скорее на руку художника, чем на руку хирурга. Одет был он в темное платье – черный сюртук, черные брюки и такой же скромный темный галстук.

– Добрый вечер, доктор, – сказал любезно Холмс, – очень рад, что вам пришлось нас ждать не больше пяти минут.

– Вы говорили с моим кучером?

– Нет, я узнал это по свечке, которая не успела еще даже хорошо разгореться. Пожалуйста, садитесь. Чем могу вам служить?

– Позвольте вам представиться, – сказал посетитель, – доктор Перси Тревельян, мой адрес Брук-стрит, дом № 403.

– А, это вы автор монографии о малоизвестных нервных болезнях? – спросил я.

Когда доктор услыхал, что его сочинение известно мне, его бледные щеки покрылись легким румянцем.

– Мне очень редко приходится слышать о своем сочинении, я был в полной уверенности, что его никто не читал, а мои издатели никогда мне не дают никакого отчета о том, как расходятся мои книги. Скажите, пожалуйста, вы, верно, тоже доктор?

– Да, отставной военный врач.

– Я всегда с особенной любовью изучал нервные болезни и даже хотел избрать их своей специальностью, но обстоятельства так сложились, что мне не удалось привести в исполнение свое намерение. Но это не относится к делу. Простите, что задержал вас, мистер Холмс, я знаю, как дорога для вас каждая минута. Все это время у меня в доме на Брук-стрит происходили странные явления, но я до сегодняшнего вечера не придавал им большого значения; наконец дело стало принимать такой серьезный оборот, что ждать оказалось немыслимо, и потому я приехал к вам просить вашего совета и содействия.

Шерлок Холмс сел и закурил трубку.

– С удовольствием сделаю все, что могу. Пожалуйста, расскажите мне подробно, в чем дело.

– Видите ли, – сказал доктор, – во всей этой странной истории есть два или три факта, на которые положительно не стоит обращать внимания, но так как, по моему мнению, все они имеют общую связь, то не могу не рассказать вам про них по порядку.

Придется начать рассказ с того времени, когда я был еще студентом. Я поступил в Лондонский университет и скоро обратил на себя внимание профессоров, которые сулили мне блестящую будущность. Окончив университет, я принялся за научные исследования, занимая в то же время небольшую должность в клинике при Кингз-Колледж. Случайно мне удалось сделать несколько довольно интересных открытий в лечении каталепсии, за что я и удостоился премии Брюса Пинкертона и получил медаль за упомянутую монографию о нервных болезнях. Не знаю почему, но у всех сложилось мнение, что я составлю себе блестящую карьеру.

И я, действительно, благодаря этому скоро приобрел бы известность, если бы не один камень преткновения, а именно – недостаток в деньгах. Вы отлично понимаете, что специалист, желающий приобрести известность, должен обязательно жить где-нибудь в районе Кавендиш-сквера и нанимать хорошую квартиру с приличной обстановкой, а все это стоит больших денег. Мало того, известность приобретается с годами, а до тех пор надо иметь капитал, на

который можно было бы существовать, пока не пройдет этот самый тяжелый выжидательный период. Затем всякий мало-мальски известный доктор должен иметь свою карету и лошадь, а мои средства были очень ограниченны. Чтобы прибить на своих дверях металлическую доску, мне пришлось бы, усиленно работая, провести по крайней мере десять лет скромной и экономной жизни. Но обстоятельства сразу изменились совершенно неожиданным и странным для меня путем.

Как-то приехал ко мне совершенно незнакомый господин по фамилии Блессингтон. Войдя в комнату, он сразу приступил к делу.

– Вы тот самый мистер Тревельян, которому все сулят блестящую карьеру и который со временем будет зарабатывать огромные деньги? – спросил он. Я поклонился. – Ответьте мне откровенно, желаете ли вы получить капитал, при помощи которого могли бы сейчас осуществить свои мечты? Вы обладаете достаточным умом, чтобы вести успешно дело. Обладаете ли вы в равной степени тактом?

Этот вопрос показался мне настолько странным и оригинальным, что я не мог не улыбнуться.

– Думаю, что не лишен в некоторой степени, – ответил я.

– Может быть, у вас есть какие-нибудь дурные привычки. Не пьете ли вы? А?

– Нет, не пью.

– Отлично! Но позвольте в таком случае задать вам немного нескромный вопрос. Почему вы, имея все данные, не имеете практики?

Я пожал плечами.

– Вы стесняетесь? – продолжал он покровительственно. – В таком случае я сам вам отвечу. В голове у вас больше, чем в кармане, не правда ли?

Я смотрел на него с изумлением.

– Не беспокойтесь, – продолжал он, – я предложу вам комбинацию, которая столь же будет полезна для меня, сколько и для вас. Будем откровенны. У меня есть несколько тысяч свободных фунтов, которые я хочу удесятерить с вашей помощью.

– Но каким образом?

– Я хочу предложить вам одну операцию, которая, по моему мнению, вернее и безопаснее всех других спекуляций.

– Какую же я могу играть в ней роль?

– Сейчас вам расскажу. Я найму дом, заведу обстановку, буду платить прислуге, даже буду выдавать вам карманные деньги. Вы же, в свою очередь, должны отдавать мне три четверти заработанных вами денег, а оставшуюся четверть можете оставить себе.

Вот какое странное предложение, мистер Холмс, сделал мне этот господин по фамилии Блессингтон. О том, как мы заключили условие и окончательно сговорились, не стоит рассказывать. На следующий день он нанял дом, купил всю обстановку, и я начал практиковать, как он и ожидал, очень удачно. Он жил у меня в качестве постоянного пациента. Решено было говорить всем, что у него слабое сердце и что потому он нуждается в постоянном медицинском присмотре. Занимал он две лучшие комнаты на первом этаже; одну из них он сделал спальней, а другую гостиной. У него были довольно странные привычки, людей он чуждался и редко выходил из дома. Вообще он вел неправильный образ жизни, но в одном только был аккуратен до педантизма. Каждый вечер в один и тот же час он входил в мой кабинет, просматривал книги, брал три четверти заработанных мною денег и прятал их в свой несгораемый железный шкаф, который стоит в его спальне.

Я зарабатывал очень много, так что ему не приходилось никогда сожалеть, что он пустился на такую рискованную операцию. Дело пошло успешно с самого начала. Репутация, которой я пользовался еще в госпитале, а также несколько случаев излечения трудных болезней быстро сделали меня известным и дали огромную практику, благодаря которой в течение одного только года я сделал Блессингтона богатым человеком.

Вот история моей карьеры и моих отношений с мистером Блессингтоном. Теперь позвольте рассказать, что главным образом привело меня к вам.

Несколько недель тому назад мистер Блессингтон вошел ко мне в комнату, как мне показалось, сильно взволнованный. Он рассказал мне про какую-то кражу со взломом, совершенную в Вест-энде, и советовал позаботиться об оснащении дверей и ставен окон крепкими задвижками и болтами. Его волнение и страх казались мне сильно преувеличенными. Но он оставался в таком взволнованном состоянии всю неделю, постоянно осматривал по вечерам окна, двери и перестал даже совершать свою обычную послеобеденную прогулку. Он производил на меня впечатление человека, который чего-то или кого-то ужасно боится; когда же я намекнул ему об этом, он так на меня рассердился, что я предпочел замолчать и решил никогда больше не поднимать этого вопроса. Мало-помалу он успокоился и вернулся даже к своим привычкам, пока одно обстоятельство не привело его опять в то же жалкое, прямо ужасное, на взгляд постороннего наблюдателя, состояние.

Вот чем оно было вызвано. Два дня тому назад я получил письмо следующего содержания. Ни адрес, ни число не были на нем обозначены. Вот оно.

«Один русский аристократ желает воспользоваться своим временным пребыванием в Англии, чтобы посоветоваться со специалистом но нервным болезням, доктором Перси Тревельяном. Этот человек страдает уже несколько лет каталептическими припадками и потому просит доктора Тревельяна принять его завтра у себя на дому в четверть седьмого».

Это письмо меня очень заинтересовало, потому что вообще настоящих каталептиков очень мало, а тут, как видно, представлялась возможность наблюдать эту болезнь, выраженную в довольно сильной степени. В назначенный час я сидел в своем кабинете и с нетерпением ждал больного, когда пришел мальчик и доложил, что меня спрашивают два господина.

Один из них был старый, худой, сумрачный, с простыми угловатыми манерами господин, внешностью своей совсем непохожий на русского аристократа. Но еще больше меня поразила наружность его спутника. Это был молодой человек высокого роста, довольно красивый, с загорелым свирепым лицом, сложением своим сильно напоминающий статую Геркулеса. Он вел первого господина под руку и усадил на кресло с такой осторожностью, которая совершенно не соответствовала его внешности.

– Простите, что я потревожил вас, доктор, – сказал он по-английски с несколько иностранным акцентом, – это мой отец, и я очень беспокоюсь за его здоровье.

Я был сильно тронут его сыновней заботливостью.

– Может быть, вы желаете остаться с отцом во время консультации? – спросил я.

– Боже меня сохрани! – воскликнул молодой человек с явным ужасом. – Я сам очень нервный человек, и, когда с отцом делаются припадки, мне кажется, что он сейчас умрет и что я больше никогда его не увижу. Если позволите, я посижу в приемной.

Конечно, я согласился, и молодой человек вышел из кабинета. Я стал расспрашивать больного про его болезнь и записывал все, что он говорил. Судя по ответам, это был совсем необразованный человек, что, между прочим, тогда я приписал незнанию нашего языка. Но вдруг пациент перестал отвечать на мои вопросы; я обернулся и увидел его сидящим в кресле совершенно прямо, с бессмысленно выпученными глазами и тупым, неподвижным выражением лица. Очевидно, у него начался припадок.

Сначала мне стало жалко его, но потом, к стыду моему, должен признаться, что я даже обрадовался присутствовать и самолично исследовать эту болезнь во время самого припадка, что удается врачам очень редко. С этой целью я встал от стола, попробовал пульс больного и температуру и не нашел ничего ненормального. Все симптомы совпадали с теми, которые я наблюдал при этой болезни и раньше. Обыкновенно в таких случаях очень помогала ингаляция. Но бутылка с амилнитритом стояла в лаборатории, поэтому я оставил больного сидеть в кресле, а сам спустился вниз за лекарством. Вернулся я в кабинет минут через пять, но можете себе представить мое изумление, когда пациента в комнате не оказалось. Конечно, сейчас же я побежал в приемную. Но и здесь не оказалось ни больного, ни его сына. Парадная дверь была притворена, но не заперта на ключ. Мальчик, который впускал больных, только что недавно поступил ко мне на службу. Обыкновенно он сидел у себя внизу и выходил провожать больных, когда я давал из кабинета звонок. Он никого не видел, и потому странное поведение моих пациентов так и осталось для меня тайной. Вскоре после этого с прогулки вернулся мистер Блессингтон, но я ничего ему про это не рассказал, потому что, откровенно говоря, старался иметь с ним как можно меньше дела.

Я и не думал более увидеть когда-нибудь странного больного и его сына, но, к моему удивлению, сегодня вечером, в тот же час, они опять вошли под руку в мой кабинет.

– Воображаю, какие вы делали предположения насчет моего вчерашнего исчезновения, – сказал мой пациент.

Я признался, что порядочно-таки был удивлен.

– Видите ли в чем дело. Во время припадков я совершенно теряю сознание и память. Увидя себя в чужой, как мне показалось, комнате, я спустился вниз и выбежал на улицу.

– А я, – добавил его сын, – видя, что мой отец проходит через приемную, подумал, что вы отпустили его. Только придя домой, он вспомнил и рассказал мне всю правду.