bannerbanner
Богоборец
Богоборец

Полная версия

Богоборец

текст

0

0
Язык: Русский
Год издания: 2015
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 4

– Ну, видите? Парень, прямо создан для армии, если Вашим словам верить, а от призыва увиливает, – обрадовался майор. – Давайте его сюда. Завтра же на службу отправим.

– Да, что Вы всё торопитесь? Дайте, я Вам всё по порядку объясню, – я протянула майору его удостоверение. – Я – скрипачка. Играю в симфоническом оркестре при филармонии. В восемьдесят девятом году наш оркестр поехал на гастроли в Америку. Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Сан-Франциско. По всей стране мотались. Я уже на восьмом месяце беременности была. Конечно, никто из руководства оркестра про это не знал, иначе бы меня на гастроли и не взяли, а так хотелось побольше заработать перед родами. Да и полная я, так что беременность в глаза не бросалась. Прилетели мы в Сан-Франциско. Смотрю, по телевизору, что в холле гостиницы стоял, CNN показывает недельной давности хронику вывода наших войск и этого лгуна – генерала Громова, как он всех, до единого, солдат из Афганистана вывел, я возьми, да и позвони на радостях маме, а она меня и огорошила: Леонид погиб, судя по документам, через семнадцать минут после выступления Громова и уже привезён в цинковом гробу и похоронен. У меня схватки начались, и через два часа я там, в Сан-Франциско, Серёжу и родила. Всё, что я в Америке, заработала, ушло на оплату клинике, где я рожала, да ещё и мало оказалось: с оркестра тоже какие-то деньги потребовали, так что и руководство, и коллеги были мной, мягко говоря, не довольны – едва с работы не выперли. Но, как-то обошлось, посочувствовали моему горю, вероятно.

– Честное слово, – взмолился майор, – я тоже Вам искренне сочувствую, но мне бы с Вашим сыном поговорить.

– Не знаю, как уж теперь принято обращаться в нашей армии: товарищ или господин майор, но дело в том, что всем родившимся в Америке детишкам, даже если их родители граждане другой страны, автоматически дают американское гражданство. Получил его и Серёжа. В университете, где окончив школу, Сергей стал учиться, есть программа обмена студентами. К нам сюда французы, немцы, американцы, а наши – туда. Уехал в Америку и Серёжа. Там он, как гражданин США, по достижении двадцатилетнего возраста завербовался в армию и воюет теперь в Афганистане со своими моджахедами, – я протянула руку, взяла с полочки под зеркалом у двери пачку повесток на воинскую службу и протянула их майору. – Отправьте их в Пентагон, если желаете. До свиданья, – я закрыла дверь и прильнула к глазку.

Майор тупо уставился на бумажки в руке, а другой скрёб затылок под фуражкой. Потом сунул повестки в карман, развернулся и двинулся к лестнице. Взялся за перила, потом повернул обратно, подошёл к моей двери, поднял руку к звонку, постоял секунду, убрал руку и стал тереть ею подбородок, что-то обдумывая. Потом опять потянулся к звонку, но, так и не позвонив, секунду помедлив, развернулся и ушёл совсем.

Я прошла на кухню, поставила чайник, и когда он закипел, пошла будить Серёжу: « Вставай, воин! У тебя через два часа самолёт. Ты почему, оболтус, в военкомат не сообщил, что в университете учишься? Я тут с испуга с три короба твоему военкому наврала. Вставай, вставай, надо ещё к бабушке попрощаться зайти: когда ещё ты из своей Америки вернёшься?»

Бич

Охотниками я и Пушок, мой зять, были сумасшедшими: гончих собак у нас развелось штук восемь. При зряплате сантехника прокормить их было трудновато. К концу зимы все браконьерские запасы мяса закончились и вопрос встал отсутствующим ребром для собачьей похлёбки. В обеденный перерыв я залез на чердак родной школы и набил два пакета голубей. До окончания обеда оставалось десять минут и я вспомнил, что меня будет ждать на недавно влившемся в заводской фонд доме мастер участка ЖКО Татьяна.

Без ложной скромности замечу, что среди сантехников заводского ЖКО я был самым красивым. Судите сами: «денежных мешков» под глазами, явного свидетельства благосостояния любого сантехника, у меня ещё не было, нос ещё не приобрёл профессионального лилового цвета, а губы ещё не начали лосниться от постоянного облизывания в предвкушении выпивки и, самое главное, – я был разведён. Татьяна тоже. Эти обстоятельства раскрывали моему мастеру оперативный простор для манёвра у стен моей неприступной, для неё, холостяцкой крепости, а мне, соответственно, сужали манёвр до рамок осаждённого. Погарцевав под стенами и продемонстрировав всю мощь своего оружия, но не обнаружив белых флагов на башнях, твердолобая завоевательница предприняла лобовой штурм. Силы были неравными: она начальник – я подчинённый. Пришлось применить военную хитрость: я прикинулся наивным недотёпой с явными признаками идиотизма и импотенции. Такая итальянская забастовка в моей интерпретации вполне удалась, но на торжественной пьянке, по поводу обмывания тринадцатой зарплаты, я глупо разоблачил себя, взвалив на плечи роль тамады – балагура и острослова – и пустив в ход все мужские чары, в надежде обольстить Ленку-штукатурщицу. Обольстилась Танька. Сдаваться я не собирался и пришлось под новым бурным натиском нимфоманки имитировать в тёмном и пыльном углу алкогольную эпилепсию. Добиться появления хоть мало-мальски обильной пены на губах я не смог, зато на Танькиных губах этой пены образовался излишек. Как легко догадаться, эта пена была вызвана не эпилепсией моего мастера, а её бешенством. Сила, не менее могучая, чем любовь, имя которой – ненависть, заставила Татьяну всю себя посвятить этому чувству: я обзавёлся личным надсмотрщиком. Бездельничать больше семи-шести часов, вместо положенных сантехнику восьми, я теперь не мог: улучив момент, Татьяна бросала уютную контору и летела в нашу мастерскую. Вчера она сообщила, что после обеда желает проверить наличие пломб на теплоузле нового дома и я должен быть с ключами от подвала в час дня у первого подъезда.

Моё легкомыслие по поводу забытых ключей, меня не расстроило: продолжая корчить из себя идиота, в наивной попытке обезоружить Таньку, я уже давно превратил мастера в личного оруженосца – на заявки жильцов я поспешал под Танюхиным конвоем налегке. Обнаружив на месте происшествия текущий кран или забитый унитаз, я поднимал панику, Танька мчалась за подмогой и моим инструментом, а я, в её отсутствие, всё починял, ведь даже в квартирах старых дев находились плоскогубцы, молотки и вантузы, получал бакшиш и дожидался у подъезда Танюху, волокущую суму с моими железками и очередного отловленного в мастерской пьяного помощника.

Собственно говоря, по самой работе придраться к моей персоне Татьяна не могла: я, практически единственный в ЖКО, не утратил ещё способности укрощать водопровод, канализацию и отопление, хоть и «включал дурака». Но трудовая дисциплина, приход-уход на работу и обед, у меня присутствовала в недостаточной степени. Сами знаете, что мир богат событиями и делами, а хочется всё узнать, везде поспеть, всё переделать. Привычка совать свой нос во все дела наносила ущерб трудовой дисциплине, и Татьяна била меня по этому носу кляузами на имя начальника ЖКО, нащупав моё слабое место. Получать очередную выволочку не хотелось и я, не отнеся сумок с голубями домой, помчался на остановку автобуса.

Недавно принятый на баланс ЖКО новый дом находился недалеко от конечной остановки. Подъехал я вовремя. Даже с двухминутным запасом. Но на остановке были контролёры. Ребята на задней площадке автобуса, среди которых я оказался, испугавшись этого обстоятельства, разжали задние двери и выпорхнули на свободу. Я остался в раздумьях о дальнейших своих действиях. Позорно бежать не хотелось, а вступать в долгие разборки по поводу отсутствия билета резона тоже не было. Любимая бывшая жена, оберегая меня от всевозможных соблазнов, выгребала из моих карманов всё до копейки. Ездить без билета и общаться с контролёрами я привык. За девять лет супружеской жизни я перезнакомился со всеми проверяльщиками билетов нашего города. Они тоже составили обо мне мнение, как о Буратино, которого хоть за ноги подвесь ничего не звякнет. Зная меня в лицо, контролёры, обнаружив мою персону в троллейбусе, угрюмо игнорировали меня к вящему неудовольствию менее последовательных «зайцев». Но с автобусными контролёрами я был знаком мало, а этих бабушек я вообще не знал.

– Молодой человек, – обратилась ко мне, глядя снизу вверх, подоспевшая к дверям пожилая контролёрша, – предъявите билет.

– У меня его нет, – начал я, жалея, что не удрал и оценив бабушку как весьма въедливую особу. Я спустился по ступеням, и пенсионерка, посчитав мой маневр подозрительным, вкогтилась в мой рукав. – Я обычно пешком хожу, а сегодня вдруг проехать решил, – нисколько не соврал я.

– Платите штраф, молодой человек! – хватка на рукаве телогрейки усилилась. Одет я был, по обычаям сантехников, в телагу, спецовку, вязаную шапочку, бороду с усами, а на ногах были резиновые сапоги, которые диссонировали с сугробами на улице, но очень часто выручали в затопленных подвалах, а бабушка развивала свою мысль: – Только не врите, что у вас денег нет!

– Вот ещё придумали: я и не вру. У меня их действительно нет. По-моему, это ещё не преступление, – я поднаторел в фарисействе за время вынужденного общения с контролёрами, – а наличие денег как раз и позволяет усомниться в кристальной честности гражданина, тем более неработающего, как я. – Это было своевременное замечание, предупреждающее стандартный ход всех контролёров по поводу моей работы.

– А почему же, молодой человек, вы не работаете? – бабушка язвительно прищурила глазки. – Здоровенный детина – и без работы. В Советском Союзе безработицы нет, а вот тунеядцы, я вижу, встречаются… Давай деньги, болтун! Сам во всём рабочем: на стройке, поди, трудится, а мне голову морочит. Раскошеливайся! Плати рубль! Сейчас мигом милицию вызову!

– С утра дурное предчувствие было, что опять в тюрьму попаду, – вздохнул я. – Зря только голубей загубил: столько мяса теперь пропадёт. В тюрьме-то так не поешь… Дёрнул меня чёрт сесть в этот автобус… Всё сапоги: ревматизм из-за них, проклятых!

– Батюшки! Нешто у нас сажают за безбилетный проезд? – напугалась бабушка открывшимся новым аспектам своей работы. – Ты что городишь-то?

– Обычно – нет, но меня посадят, – успокоил я старушку. – Сами посудите: прописки нет, документов нет, тунеядец. У ментов же всё просто. Да и я бы на их месте такого посадил: вышел из тюрьмы, а исправляться не хочет. Паспортный режим нарушает, нигде не работает: от такого – жди преступления. Им же не докажешь, что я себе пропитание по помойкам добываю. А сегодня повезло – голубей наловил, – я показал бабушке добычу, поочерёдно раскрыв пакеты с битой птицей. – У меня день рожденья в этом году, – пояснил я. – Какого числа, правда, никто не знает – я подкидыш, вот и захотелось «голубцов» приготовить: как чувствовал, что в тюрьму сегодня, – я обречённо потупил глаза и с хрипом выдохнул воздух. – Пойдёмте, – я поставил свои сумки на асфальт и продемонстрировал бабуле легкий спортивный кашель, переходящий в рвоту. – Курю много и туберкулёз у меня: замучал, зараза! В тюрьме хоть подлечат. В какую сторону до милиции ближе? – я с жалостью посмотрел на брошенные сумки и тяжело вздохнул.

– А почему же у тебя документов-то нет? – бабушка услышав, что у меня туберкулёз, прекратила успокаивать мой рукав ласковыми поглаживаниями, давно сменившими орлиную хватку, и украдкой от меня вытерла ручки платочком и потихоньку швырнула поганую тряпицу в сугроб. – Ты, часом, не беглый?

– Да, что вы, гражданка! – возмутился я. – Сразу видно, что вы никогда в тюремной психушке не бывали: оттуда не убежишь. Там же всё время связанный лежишь. Даже кормят с ложки и на горшок на руках носят, когда начальство появляется. А в основном голодный и немытый по уши лежишь неделями: персонал лишний раз подойти не рискует – у многих ведь дети. Вот я там в этой сырости ревматизм себе и заработал, а теперь меня эти сапоги доканывают.

– Так ты буйный? – ещё дальше от меня отстранилась бабуля.

– Да нет, – я пожалел запуганную контролёршу, – это же из-за туберкулёза. Чтобы я по больничке не шлялся, заразу не разносил, меня к буйным и подложили. А у меня же закрытая форма. Не заразная. Меня, видимо из-за туберкулёза-то и в детдом подкинули. Я совсем плохой был: даже возраст путью определить не смогли. Написали: «возможный возраст семь-восемь лет, развитие трёхлетки»… А документы у меня бывшая жена обманом забрала. Она товароведом на вещевой базе работает. Проворовалась она вместе с хахалем своим – начальником базы. Я у неё на складе совместителем числился. Она раз приходит: вся в соплях – недостача у неё. Уголовное дело завели. Посадят. Упросила, чтобы я всё на себя взял, мол, она и знать ничего не знала. А я её любил сильно и очень жалел – вот и согласился. А когда вопрос о конфискации имущества встал, она меня под ненормального закосить упросила: благо я с детского дома олигофреном числюсь. Экспертизу провели: шизуха. Пока я в тюремной психушке лежал, она со мной развелась и уже в открытую с хахалем жить стала. Это я всё уже после тюрьмы узнал. Шизофреников, ведь, не спрося их самих, разводят…

– Мария Петровна! – окликнули мою бабушку две другие контролёрши, закончившие оформлять квитанции о штрафах двум девицам. – У вас «заяц»?

– Нет! – поспешила ответить бабуля, помахав чьим-то билетиком. – Это мой племянник, Надежда Ивановна. Сто лет не видела: еле признала – оброс, как дед. Я сейчас!

– Да ладно уж, поговорите пока, – разрешила начальница.

– Садись, сыночек, на лавочку, – предложила бабуся, – ножки-то болят небось?

Я покосился на часы: три минуты второго – Танька сожрёт.

– А может, лучше в милицию пойдём? – предложил я. – Как на голубей погляжу, меня от голода мутить начинает, а в КПЗ хоть килькой с макаронами покормят. Голова даже закружилась. Опротивели мне уже картофельные очистки с заплесневевшими сухарями.

– Да чёрт с ней, с этой милицией, раз она из-за копеечного билета в тюрьму сажает! – бабушка полезла в сумочку и достала завёрнутый в газетку бутерброд. – На вот, скушай и доскажи уж, пожалуйста, чем дело-то закончилось?

Мне было стыдно объедать доверчивую старушку и я стал отнекиваться, но вы же знаете какими настырными бывают бабушки? Тем более контролёры. Проклиная свою мягкотелую жалость к пенсионерке и думая, что надо было соврать, мол, я убивец, псих и беглый каторжник, жадно ухомячил бутерброд.

– Как же она у тебя документы-то забрала? – бабушка смахнула крошки с моей бороды украдкой поднятым из сугроба платочком.

– Я квартиру однокомнатную от СОбеса получил, как инвалид. Сразу после туберкулёзного детдома, а она соседкой моей была из другого подъезда. Познакомились. Роман завели. Потом поженились. Когда я из тюрьмы пришёл, она и говорит мне, мол, я теперь другого люблю и развелась с тобой. Дай мне паспорт, я туда печать о разводе поставлю. Я и дал, а она меня выписала и документы все присвоила: ты, говорит, – сумасшедший. Я тебя в психушку сдать хочу. Документы твои на оформление в дурдом отдала… Теперь я вон в том подвале живу. А без прописки и документов – какая работа? Никто и разговаривать не хочет. Так вот и «бичую»…

Бабуля, видимо, проклиная свою человечность, маялась с платочком: выкинуть его на моих глазах она не могла и теперь была вынуждена держать его кончиками пальцев, делая вид, что вовсе не брезгует, а просто по рассеянности не убирает его в сумочку, но при этом стараясь не задеть им пальто.

– Что-то я от подвала и зимы совсем плохой стал, – я снова закашлялся и, бесцеремонно взяв бабушкин платочек, прижал его к губам. – Ой! Платок кровью испачкал, – соврал я. – Прокипятите его – как новый будет, – я завернул «кровь» поглубже в платок и протянул бабуле. У пенсионерки забегали глазки и непроизвольно спрятались руки за спиной. – А может вы его мне подарите? – подсказал я бабушке способ, как превратить поражение в победу. – Мне бы очень в КПЗ пригодился.

– Да бери, конечно! – обрадовалась бабулька, вытирая потихоньку пальцы о лавку. – Только я тебя ни в какое КПЗ не поведу. Не буду я грех на душу брать: настрадался человек, а я его в тюрьму из-за грошового билета?

– А может, скажем, что я вас ограбил? – неосторожно предложил я. – Без тюрьмы я долго не протяну.

– Да что тут грабить? – бабушка полезла в сумку. – Всего трояк с копейками.

– А ментам же всё равно: сколько не награбь – лишь бы посадить, – заверил я.

– Так отдам, чего меня грабить-то? – решила бабушка и высыпала мне в карман медяки с трёшницей. Деньги, побывав в моём кармане, стали «неприкасаемыми» и вернуть их уже было нельзя – хоть тресни.

Прекратив бесполезные попытки избавиться от бабушкиных денег, я сказал, что мне пора прилечь в подвале: плохо мне. Бабуся намылилась меня провожать, но тут подошёл автобус. Пассажиров стали выпускать через переднюю дверь и проверять билеты.

«Зайцы» потому и зовутся зайцами, что трусливы: отсутствие билета приводит их в трепет. Вместо того чтобы смело, в первых рядах, двигаться к выходу, небрежно бросив контролёру, мол, билет у супруги, которая идёт сзади, они либо бестолково мечутся по задней площадке, либо обречённо бредут в хвосте выходящих из автобуса добросовестных граждан.

Я заметил Танюху, испуганно высовывающую мордочку в приоткрытое окно автобуса на задней площадке. Мне всё стало ясно – безбилетница. Любимый мастер делал мне знаки, строя страшные, выразительные рожи и зазывно трепеща лапками, поочерёдно высовывая в узенькую щель окна то свой нос, то ручки.

– Жена моя бывшая, – показал я на Таньку бабушке. – Психованная дура. Совсем от ненависти ополоумела: как меня увидит, так вся кипеть начинает. Видите, какие рожи строит? Я от неё по всему городу прячусь. Видно кто-то заломбардил меня. Нашла. Придётся перебираться в другой подвал: тут уже не житьё. Знакомые закладывают меня постоянно! Четвёртый дом за месяц меняю. Побегу я, – и попросил бабулю: – Задержите её подольше, а?

Подвиг Александра Матрасова

1

Душный запах полыни и жестокое солнце доводили до одурения. Палящая жара разогнала даже ящериц и саранчу. Мудрые суслики отсиживались в прохладе своих нор, а мы третий час пеклись на солнце. Нас выкинули с вертолёта посреди степи, где мы устроили засаду на десятый полк нашей дивизии. Мы изображали разведдиверсионную группу противника и должны были воспрепятствовать смене боевого дежурства. Норматив отводил ограниченное время на смену и мы, внезапно напав на новый наряд, должны были сорвать нормативные планы.

Нас было шестеро: прапор Петруха, два сержанта и трое рядовых. Петруха – за старшего, но фактически все плясали под дудку рядового Гоши Дрягина. Нам всем не давало покоя «шило» в Гошиной заднице, но больше всего страдал он сам.

Третий час подходил к концу, а полкашей всё не было. Засадники валялись в придорожном бурьяне, спрятав головы под вещмешками. Я сидел, думая, что так меньшая площадь моего «х/б» будет нагреваться солнцем. На краю степи, у горизонта, в другой стороне от ожидаемого появления наряда я заметил какое-то движение. Над степью стояло марево, и поначалу было непонятно, что там: фата-моргана или реальный объект. Через какое-то время стало ясно, что это одинокий путник, который трансформировался в одинокого всадника на приземистой лошадке, а затем выяснилось, что он вовсе не одинок: перед ним трусила, бесформенной кошмой, отара овец.

Я тронул за плечо Гошу и указал на процессию, двигавшуюся по касательной относительно нас.

– Товарищ прапорщик, можно пострелять? – живо пристал Дрягин к Петрухе.

– Отвали, – буркнул прапор из-под мешка.

– Конечно, не здесь, – гнул своё Гоша. – Сейчас отвалим подальше в степь, там и постреляем. Мешать не будем.

– Придурок, ты же в части норовил чужой автомат схватить, чтобы потом свой не чистить, а теперь стрелять собрался. Радовался бы, что вертолётчики нас не на ту дорогу выбросили.

– Спасибо, что про автомат напомнили, товарищ прапорщик, – озабоченный Гоша вытащил из-под руки рядового Киселя АкаэМ. – Спи, спи, Колёк, – успокоил он салабона, пристраивая ему под мышку своего «калаша».

Никто ничего не замечал, все продолжали лежать и неугомонный Игорь, поманив меня, пополз наперерез отаре. Расположившись на пути следования овец, мы дождались их приближения и резко вскочили. Овцы брызнули в стороны, а лошадь с пастухом, всхрапнув, остановилась. Гоша демонстративно передёрнул затвор и долбанул очередью в сторону всадника. Глаза у пастуха-казаха приобрели европейскую круглоту и он, лихорадочно понукая мохнорылую «савраску», умчался обратно в степной горизонт. Примерно в том же направлении разбежались и овцы.

– Ты что, Гоша – перегрелся? Я думал, мы его в плен возьмём, а ты его сразу расстреливать взялся.

– Шура, мы же диверсанты: террор и никаких обозов с пленными. Видал, как его с холостых-то патронов пробрало: с такими темпами он к вечеру до Владивостока долетит! – Гоша ласково похлопал киселёвский автомат. – Люблю в войнушку поиграть!

– Дурень ты, Игорь. Мужику, наверное, небо с овчинку показалось. Из бурьяна уже торчали головы наших ребят, а к нам поспешал прапорщик Петров.


– Идиоты! В дисбат захотели? – тщедушный и мелкий прапорщик был похож на задиристого воробья. – А если бы его хватил инфаркт? Или он теперь овец растеряет? Остолопы!

– Ха! Скажете тоже, товарищ прапорщик, – инфаркт. С такой-то рожей? – возмутился Гоша. – Да он здоровее своей лошади! Скорее её «кондратий» хватит.

– Рапорт командиру напишу, – отрезал Петруха. – на «губе» насидитесь.

– За что «губа», товарищ прапорщик? – заканючил Игорь. – Мы же ничего особенного не сделали: чем больше он сейчас напугался, тем счастливее будет потом, когда обнаружит, что жив и невредим.

– Вот и ты «осчастливишься», когда вместо дисбата на «губе» окажешься.

2

Все, кроме Киселя, повалились обратно в полынь. Киселёву валиться не пришлось – он, несмотря на стрельбу, продолжал безмятежно спать.

– Вот здоровый сон у хлопца! – похвалил его Игорь, меняя автоматы. – Я тоже по первому году службы мог бы на парадной лестнице вниз головой выспаться, но три часа на таком пекле ни за что бы не смог. Какая смена растёт: орёл! Вставай, скотина! – ткнув «орла» в бок, заорал Гоша.

Кисель мгновенно вскочил, затравленно вытаращив мутные со сна и залитые потом глаза.

– Пригнись, – повалил его Гоша, дёрнув снизу за ремень. – Диверсант хренов! Чего как столб встал? «Шпиён» недорезанный. Ты где, салага, находишься? На боевом задании или у мамкиной титьки? Мы с Шурой только что тебе жизнь спасли – фалангу раздавили, – Игорь указал на Петрухин плевок, подсыхавший рядом. – Полюбуйся: по твоей заднице ползала.

Руки Киселя непроизвольно поползли к ягодицам, и он с ужасом воззрился на Петрухину соплю:

– Спасибо, братцы. Фу, какая она мерзкая! Хорошо, что эти фаланги у нас в Свердловске не водятся.

– Ещё как водятся! Был я проездом на вашем вокзале: полным-полно.

– Полно пугать, Игорь: дома я, отродясь этой сволочи, не видел. Её нужно в коробок положить, – Кисель полез в карман. – Высушу и маме пошлю: пусть полюбуется, какие страсти-то на белом свете бывают.

– Дятел ты, Коля. Выкинь свой коробок, пока нас не вырвало, – Гоша выбил спички из его рук. – Если уж невтерпёж мамулю «порадовать», я тебе у казармы в курилке покрупнее экземплярчик покажу.

– Да кончайте пугать-то, ребята! Нешто эти твари прямо в дивизии водятся? Нужно же каким-нибудь дихлофосом всё полить. Товарищ прапорщик! – позвал Кисель. – Разрешите обратиться? Что делать, если фаланга укусит?

– Помирать, – посоветовал Петруха, недовольный тем, что его обеспокоили. – Фаланги, Киселёв, километров на пятьсот южнее живут, в пустыне.

– Да в какой пустыне, товарищ прапорщик? Вот же ребята только сейчас раздавили! По мне ползала, – не без некоторой гордости добавил Кисель.

– Где? Дайте глянуть, – встрепенулся Петруха. – В жизни не видал! – прапор вперился в артефакт и тоже его не узнал. – Это, ребята, наверное не фаланга, – скептически произнес он. – Мне кто-то рассказывал, что у них ноги большие, волосатые, а у этой и ног-то нет!

– Может быть, она их под себя поджала? – сделал предположение Кисель и стал отламывать былинку от куста полыни, явно намереваясь перевернуть «животное».

Работая коленями и локтями, подгребли оба сержанта.

– Знаете, какая она шустрая была? Как заводная носилась. Поэтому Шурик ей первым делом ноги оторвал, прежде чем я её раздавил, – с этими словами Гоша, которого уже вовсю мутило от всей этой «зоологии», вскочил и первым движением сапога – присыпал пылью, а вторым – размазал по земле предмет всеобщего внимания. Все возмущённо загудели.

– Да кончайте дурака валять! – прикрикнул на них Гоша. – Откуда такая любовь к живой природе? Меня чуть не вырвало! Как дети, право слово. Найдут какую-то мерзость и ну «консилиум» разводить: «Волосы, ноги…» Если хотите, я вам могу дохлую кошку подарить – в автопарке за седьмым боксом валяется: там уж и волос, и ног сколько хочешь!

Пристыжённые «натуралисты» расползлись по местам.

На страницу:
2 из 4