Нобелевские лауреаты России

Взаимная поддержка Солженицына и Сахарова не означала их полного согласия. Солженицын и Сахаров были слишком разными людьми по своим личным качествам, по убеждениям и мировоззрению. Детство и молодость Солженицына прошли без отца, в бедности и лишениях. Он прошел через войну, через многие годы тюрьмы, лагеря, ссылки, преодолел смертельную болезнь. Теперь он наверстывал упущенное и не хотел тратить время на лишние встречи и разговоры. Солженицын был предельно организованным и очень практичным человеком. О любой встрече с ним нужно было договариваться заранее. Он работал очень интенсивно утром и днем, предпочитая полное одиночество. Даже завтрак и обед он готовил себе сам.

Из Рязани еще в начале 60-х годах он уезжал для работы на две-три недели, а то и на месяц в одну из небольших деревенек, и эти поездки дали ему сюжет для рассказа «Матренин двор». Потом он жил в доме Корнея Ивановича Чуковского в Переделкино – по приглашению дочери умершего в 1969 году поэта Лидии Корнеевны. В летние месяцы Солженицын жил и работал в небольшом собственном летнем домике на садовом участке близ Наро-Фоминска и Обнинска. А в начале 70-х годов он обосновался в домике садовника у Ростроповича.

Постепенно Солженицын стал чувствовать себя человеком, которого избрал Господь, и все действия которого направляет или поправляет «Высшая Рука». «То-то и веселит меня, – писал он в своем литературном дневнике, – то-то и утверждает, что не я все задумываю и провожу, что я – только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговоренный рубить ее и разгонять. О, дай мне, Господи, не переломиться при ударе. Не выпасть из руки Твоей!»[9] Это чувство избранности, даже богоизбранности отражалось на отношениях писателя с другими людьми. Солженицын теперь уже не терпел возражений и окончательно утратил способность к полемике и диалогу.

Сахаров был совсем другим человеком и по жизненному опыту, и по качествам личности. Детство и юность будущего академика прошли в условиях достатка и заботы, а при работе над атомными проектами Сахаров жил на всем готовом. У него были комфортабельные квартиры в Москве и на «объекте», большой загородный дом. Однако большую часть времени он должен был работать в полной изоляции от внешнего мира и, как секретный ученый, находился под постоянной охраной.

В его большой квартире в Москве царил постоянный беспорядок. Сахаров не умел сам себя обслужить и был в высшей степени непрактичным человеком. После смерти первой жены Сахаров должен был заботиться и о судьбе трех собственных детей, и двух детей Е. Боннэр, и это создавало множество проблем. Он никогда не чувствовал себя человеком избранным, был предельно скромен. Как ученый, он испытывал сомнения, в нем не было никакой авторитарности, он был подвержен и сторонним влияниям. Ему нравилось видеть вокруг себя множество людей, он не испытывал неудобств в маленькой квартире своей второй жены и был доступен для встреч и бесед почти со всеми, кто об этом просил.

В начале 70-х годов заседания Комитета прав человека, который Сахаров основал вместе с Валерием Чалидзе и Андреем Твердохлебовым, затягивались далеко за полночь, и каждый мог здесь говорить столько, сколько хотел. Здесь нередко бывал известный математик-алгебраист Игорь Ростиславович Шафаревич, который активно участвовал в то время и в национальном, и в правозащитном движениях. Несколько раз приглашали на заседания Комитета прав человека и Солженицына, но он отказался даже от предложения стать корреспондентом этого Комитета. Идеология прав человека мало волновала Солженицына. Он предпочитал говорить об обязанностях. Главной идеей писателя становилась в 70-е годы «русская идея» и идея возврата к Богу. Это направление мысли и деятельности активно поддерживал Шафаревич. Но не Сахаров!

Атомный центр, в котором одним из научных руководителей был А. Д. Сахаров, создан на месте знаменитой Саровской пустыни, где жил и умер причисленный позднее к лику святых иеромонах Серафим Саровский. Но в конце 40-х годов здесь появились лагеря заключенных и секретные лаборатории, часть из которых была размещена в монастырских строениях. Однако Сахарову, который жил и работал на «объекте» с 1950 года, была чужда всякая религиозность, и он не мог не только принять, но и понять призывы Солженицына вернуться к Богу и покаяться перед ним.

Сахаров был достаточно равнодушен и к «русской идее». Коллектив ученых-атомщиков был интернационален, и национальные проблемы этих людей волновали очень мало. В 70-е годы проблема национальных прав интересовала Сахарова лишь в общем контексте прав человека, и положение литовцев, армян или евреев казалось ему много более трудным, чем положение русских. Поэтому Сахаров отклонил предложение Солженицына о создании какого-то совместного сборника статей и очерков о «русской идее». И. Шафаревич это предложение принял.

До начала 1974 года разногласия между Сахаровым и Солженицыным проявлялись только в беседах академика и писателя. Сахаров не вел никаких повседневных записей. Но Солженицын многие из своих встреч и бесед описывал и комментировал в своем литературном дневнике. Такой дневник ведут многие писатели, чтобы использовать позднее свои впечатления и мысли в романах, рассказах или мемуарах. В мемуарах Солженицына, опубликованных позднее, было немало восторженных отзывов о Сахарове, само появление которого в верхах советской научной элиты писатель называл «чудом». «Его дивное явление в России, – писал Солженицын, – можно ли было предвидеть? Я думаю: да. По исконному русскому расположению – должны пробирать людей раскаяние и совесть. Да, это – по-нашему! И я, например, при своем оптимизме всегда так ожидал: появятся! Появятся такие люди (я думал, их будет больше), кто презрит блага, вознесенность, богатство – и попутствует к народным страданиям. И какие возможности таились бы в таких переходах!»[10]

Солженицын сравнивал свои и Сахарова публичные выступления, которые широко освещались на Западе и были направлены против советских лидеров и режима, с «встречным боем двумя колоннами». Но писатель сетовал, имея в виду Сахарова, что «с соседней союзной колонной не налажено было у нас путей совета и совместных действий». Солженицын называл Сахарова в своих заметках «наивным как ребенок», «слишком прозрачным от собственной чистоты». Сахаров, по мнению Солженицына, был слишком внимательным к «добросоветчикам». Весьма двусмысленно звучало и сравнение Сахарова со «странным шаром, без мотора и бензина летящего в высоту». Крайне оскорбительно отзывался Солженицын и о всем том круге ученых и инженеров, в котором жил и работал Андрей Дмитриевич, называя их «сонмищем подкупной, продажной, беспринципной, технической интеллигенции».

«Ясность его действий, – писал Солженицын о Сахарове, – сильно отемнена расщепленностью жизненных намерений: стоять ли на этой земле до конца или позволить себе покинуть ее». Особенно резко, порой даже грубо высказывался писатель о Елене Боннэр, жене Сахарова. «Мы продолжали встречаться с Сахаровым в Жуковке, – писал Солженицын, – но не возникали между нами совместные проекты или действия. Во многом это было из-за того, что теперь не оставлено было нам ни одной беседы наедине, и я опасался, что сведения будут растекаться в разлохмаченном клубке вокруг «демократического движения»… Сахаров все более уступал воле близких, чужим замыслам»[11].

Между Сахаровым и Солженицыным росло отчуждение, и их последняя встреча состоялась 1 декабря 1973 года. Солженицыну казалось, что Сахаров сломлен и хочет добиваться отъезда из СССР за границу.

За границей оказался, однако, очень скоро не Сахаров, а Солженицын. Его выражение о «встречном бое двумя колоннами», как выяснилось позднее, вовсе не было преувеличением. В настоящее время опубликованы рабочие записи заседаний Политбюро ЦК КПСС не только за 30-е, но и за 70-е годы. Эти заседания не протоколировались и не стенографировались, и никто посторонний на заседания Политбюро не приглашался. Но одним из участников заседания велась рабочая запись, которая хранилась в одном экземпляре как совершенно секретный документ.

Из этих записей мы видим, что в 1970–1973 годы вопрос о Сахарове и Солженицыне обсуждался на Политбюро почти ежемесячно. О Солженицыне все выступавшие говорили с негодованием как о «враге народа», требуя привлечь его к самой суровой ответственности – отправить в самые далекие исправительные лагеря, посадить в тюрьму, в крайнем случае выслать за границу. Однако это были все же годы «разрядки», и окончательное решение каждый раз откладывалось. Так, на заседании Политбюро ЦК от 30 марта 1972 года. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Подгорный говорил: «Солженицын ведет враждебную деятельность. Он враг, который не может жить в Москве. Но я считаю, что и выселять его за границу не следует. Я думаю, что его не следует выдворять. Он лауреат Нобелевской премии, и это, конечно, буржуазная пропаганда использует против нас в полной мере. За границей Солженицын принесет нам большой вред. Но в Советском Союзе есть такие места, где он не сможет ни с кем общаться». На другом заседании советский премьер Алексей Косыгин предложил сослать Солженицына в Верхоянск – в самый холодный район страны, куда ни один западный корреспондент не сможет и не захочет поехать.

Об А. Д. Сахарове говорили все же по-другому. Тот же Подгорный: «Что касается Сахарова, то я считаю, что за этого человека нам нужно бороться. Он другого рода человек. Это не Солженицын. Об этом, кстати, просит и тов. Келдыш [президент Академии наук. – Р. М.]. Все же Сахаров трижды Герой Социалистического труда. Он создатель водородной бомбы. Я считаю, что обсуждение, которое сегодня развернулось на заседании, является очень полезным»[12]. Еще через полтора года – в августе 1973 года, отметив, что в поведении Солженицына и Сахарова не произошло никаких «улучшений», а Солженицын стал «развертывать активную политическую деятельность, объединяя вокруг себя всех бывших заключенных и недовольных», Политбюро рекомендовало начать против Солженицына уголовное дело и «предъявить ему обвинение в преступлении против Советской власти».

Что же касается Сахарова, то Политбюро рекомендовало начать публикацию разного рода писем «от имени ученых и интеллигенции» с осуждением его поведения. А председатель КГБ Юрий Андропов попросил Косыгина пригласить к себе Сахарова и поговорить с ним, на что премьер советского правительства ответил согласием[13]. Эта беседа не состоялась. А Солженицын после издания за границей первого тома «Архипелага ГУЛАГа» был арестован, лишен советского гражданства и выслан из Советского Союза в ФРГ.

Сахаров узнал об аресте Солженицына вечером 12 февраля 1974 года и тотчас, бросив все дела, поехал на квартиру его жены Н. Светловой. В эту зиму Солженицын жил в ее квартире большую часть времени, хотя московские власти и отказывались его здесь прописывать. Здесь уже находились Игорь Шафаревич, Лидия Чуковская, Юлий Даниэль, Вадим Борисов, Наталья Горбаневская и другие правозащитники или друзья Солженицына. Прямо по телефону Сахаров сделал заявление для канадского радио и телевидения; оно было распространено и многими другими средствами массовой информации:

«Я говорю из квартиры Солженицына. Я потрясен его арестом. Здесь собрались друзья Солженицына. Я уверен, что арест Александра Исаевича – месть за книгу, разоблачающую зверства в тюрьмах и лагерях. Если бы власти отнеслись к этой книге как к описанию прошлых бед и тем самым отмежевались от этого позорного прошлого, можно было бы надеяться, что оно не возродится. Мы воспринимаем арест Солженицына не только как оскорбление русской литературы, но и как оскорбление памяти миллионов погибших, от имени которых он говорит. 12 февраля 1974 года. 22 часа»[14].

Еще в течение нескольких дней А. Сахаров выступал с эмоциональными заявлениями по поводу высылки Солженицына. 24 февраля 1974 года на вопрос корреспондента одной из миланских газет: «Является ли изгнание Солженицына непоправимой потерей для демократического движения?», – Сахаров ответил: «Солженицын – писатель, его подвиг и дело жизни – литературное творчество, ослепительным светом освещающее нашу жизнь, наши язвы, исторические корни несчастий страны и пути ее возрождения, как он их понимает. Именно в писательском труде в основном заключается его роль в нашем демократическом движении, порожденным глубокими причинами исторического, социального и нравственного характера. Эта роль не зависит от того, где Солженицын живет и пишет. Отрыв от родной почвы, от родного языка – трагедия для любого человека, в особенности для писателя. Но я уверен, что Солженицын, человек исключительного мужества, найдет в себе силы не замолкнуть, а полностью использовать те возможности, которые предоставит ему жизнь на Западе, со свободным доступом ко всем источникам информации, для продолжения своего дела»[15].

Протесты по поводу ареста и высылки Солженицына из Советского Союза продолжались до конца февраля. Вскоре они сменились полемикой, но уже не с властями, а с самим Солженицыным, что было вызвано рядом его заявлений и публикаций.

Начало публичной полемики

В первые месяцы вынужденной эмиграции Солженицын обосновался в Швейцарии, в Цюрихе. Писатель развил здесь чрезвычайно активную деятельность. Одно за другим появлялись в печати его заявления, письма, эссе и статьи, многие из которых были подготовлены еще в СССР. В кругах диссидентов стали известны такие его работы, как «Жить не по лжи», «Не сталинские времена», «Ответы журналу “Тайм”». Была издана отдельной книгой серия глав о Ленине из «Красного колеса» – «Ленин в Цюрихе». Вышел в свет сборник статей «Из под глыб», составителем и главным автором которого являлся сам Солженицын. Солженицын написал предисловие и помог быстрому изданию книги «Стремя “Тихого Дона”» о проблеме авторства известного романа «Тихий Дон». Но наибольший отклик в Советском Союзе вызвал первый большой политический меморандум Солженицына – «Письмо вождям Советского Союза».

Это письмо было написано и отправлено в Кремль еще в Москве, но тогда писатель решил не предавать его гласности. Лишь через 20 лет подлинник этого письма был обнаружен в архиве Политбюро с пометками его членов. Эти пометки свидетельствовали, что сам генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев прочитал письмо Солженицына в октябре 1973 года и вновь просматривал его в декабре того же года. Читали это письмо и другие члены кремлевского руководства. Конечно, никакого ответа на свое письмо Солженицын не получил, да и вряд ли он на это рассчитывал. Теперь он решил свое письмо опубликовать.

Полный текст «Письма вождям» был опубликован на русском языке в еще небольшой брошюре в Париже в марте 1974 года. Очень скоро появились переводы этого письма на другие языки. Среди диссидентов этот программный меморандум Солженицына вызвал оживленную и почти публичную полемику. Специальную статью с возражениями опубликовал в западной печати и в «самиздате» в апреле 1974 года и А. Д. Сахаров. Западная печать уделяла возникшей полемике большое внимание. Самые крупные газеты США и Западной Европы помещали на эту тему обширные обзоры. Над одним из таких обзоров в «Нью-Йорк таймс» был крупный заголовок: «Над башнями Кремля». Естественно, что наибольшее внимание в диссидентских кругах и в западной печати привлек спор Солженицына и Сахарова. Андрей Сахаров поддержал многие критические высказывания Солженицына по поводу советской действительности, а также многих событий советской истории. Солженицын – это «один из самых выдающихся писателей и публицистов современности, в произведениях которого выражена глубоко выстраданная авторская позиция по важнейшим социальным, нравственным и философским проблемам. Особенная, исключительная роль Солженицына в духовной истории страны связана с бескомпромиссным, точным и глубоким освещением страданий людей и преступлений режима, неслыханных по своей массовой жестокости и сокрытости». Однако Солженицын ошибается, когда он особо выделяет страдания и жертвы именно русского народа. И ужасы гражданской войны и раскулачивания, голод и репрессии сталинского времени, – все это в равной степени коснулось и русских и нерусских народов. Неслыханно жестокие репрессии миллионов вернувшихся из плена людей и преследования верующих – все эти беды также обрушились на всех подданных советской державы.

«А такие акции, как насильственная депортация – геноцид, как борьба с национальными движениями и подавление национальной культуры – это даже в основном привилегия именно нерусских!» Решительно возражал Сахаров и против попытки Солженицына определить марксизм как «западное антирелигиозное учение, которое исказило здоровую русскую линию развития». «Для меня вообще, – заявлял Сахаров, – разделение идей на “западные” и “русские” непонятно и неприемлемо». Идеи можно разделять только на ошибочные и верные. «И где та здоровая русская линия развития? Неужели был хоть один момент в истории России, когда она могла развиваться без противоречий и катаклизмов?»

Солженицын, по мнению Сахарова, преувеличивал опасности советско-китайского конфликта. При всех идеологических разногласиях ни в Китае, ни в СССР нет таких политических лидеров, которые могли бы решиться на развязывание войны между нашими странами. Это был бы самоубийственный шаг и для СССР, и для Китая. Поэтому переоценка китайской угрозы – это плохая услуга делу демократизации и демилитаризации нашей страны. Солженицын преувеличивает роль идеологии в СССР, а также опасности урбанизации и технического прогресса. Сахаров считал порочными и неприемлемыми предложения Солженицына о сохранении и в будущей России умеренного авторитарного строя, при котором Россия жила столетиями, «сохраняя свое национальное здоровье».

«Эти высказывания Солженицына, – писал Сахаров, – мне чужды. Я считаю единственно благоприятным для любой страны демократический путь развития. Существующий в России веками рабский, холопский дух, сочетающийся с презрением к иноземцам, инородцам и иноверцам, я считаю величайшей бедой, а не национальным здоровьем. Лишь в демократических условиях может выработаться народный характер, способный к разумному существованию во все усложняющемся мире».

Сахаров считал невозможным интенсивное освоение северных и восточных земель России силами одной русской нации, предложенное Солженицыным. В условиях холода и бездорожья решить эту проблему можно только при международном экономическом сотрудничестве, изоляционизм здесь вдвойне ошибочен. Предложение Солженицына об отказе от больших городов, о жизни небольшими общинами, о замене крупных производств небольшими предприятиями Сахаров называл мифотворчеством, нереальным, даже опасным. «Особенно неточным, – замечал Сахаров, – представляется мне изложение в письме Солженицына проблемы прогресса. Прогресс – общемировой процесс. Наша страна не может жить в экономической и научно-технической изоляции, без мировой торговли, в том числе и без торговли природными богатствами страны, в отрыве от мирового научно-технического прогресса, который представляет не только опасность, но одновременно и единственно реальный шанс спасения человечества. Прогресс не тождественен количественному росту крупного и промышленного производства. В условиях научного и демократического общемирового регулирования экономики и всей общественной жизни, включая динамику народонаселения – а это, по моему глубокому убеждению, не утопия, а настоятельная необходимость – прогресс должен непрерывно и целесообразно менять свои конкретные формы, обеспечивая потребности человеческого общества, обязательно сохраняя природу и землю для наших потомков. Замедление научных исследований, международных научных связей, технологических поисков, поисков новых систем земледелия – может только отдалить решение этих проблем и создать критические ситуации для мира в целом»[16]. Необходима поэтому не изоляция, а сближение с Западом. «Солженицын – это гигантская фигура в борьбе за человеческое достоинство, но некоторые черты его миросозерцания представляются мне ошибочными», – завершал свою статью Сахаров.

Солженицын внимательно прочел статью Сахарова и ответил на нее отдельной статьей «Сахаров и критика “Письма вождям”». Эта статья была включена в упомянутый сборник теоретических и религиозно-философских работ «Из-под глыб». Изданию сборника, значительную часть которого составляли статьи самого Солженицына, писатель придавал большое значение. По стилю, характеру и содержанию он продолжал традицию известного в истории российской общественной мысли сборника статей «Вехи», который был издан в 1909 году в Москве группой российских религиозных философов и публицистов. Тема «Вех» была продолжена в 1918 году изданием гораздо менее известного сборника «Из глубины».

Солженицын замечает в своей статье, что «Письмо вождям» встретило и в России, и на Западе немалую критику, на которую он не собирался реагировать. «И не пришлось бы мне вовсе отвечать, если бы среди первых же критиков не оказался А. Сахаров, чье особенное положение в нашей стране и мое к нему глубокое уважение не дают возможности игнорировать его высказывания». «Я счастлив отметить, – отмечал Солженицын, – что сегодня мы сходимся с ним несравненно по большему числу вопросов, чем это было 6 лет назад, когда мы познакомились в самые первые месяцы появления его меморандума. Я хочу надеяться, что еще через шесть лет область нашего совпадения удвоится»[17].

Переходя к разногласиям, Солженицын в первую очередь повторял свои обвинения в адрес марксистской идеологии, которая «выкручивает наши души как поломойные тряпки, растлевает нас и наших детей, опускает нас ниже животного состояния – и она «не имеет значения»? Да есть ли что более отвратительное в Советском Союзе? Если все не верят и все подчиняются – это указывает не на слабость Идеологии, но на страшную злую силу ее»[18]. Ядом этой идеологии отравлены правители Советского Союза, они рабы Идеологии, они «безумно стремятся поджечь весь мир и захватить его, хотя это погубит и сокрушит их самих, – но так гонит их Идеология!». Ее мистическая сила ослепляет и восхищает даже Запад и весь просвещенный мир.

Второе заметное расхождение, которое отмечает Солженицын, – это вопрос о темпах и масштабах демократизации в СССР. Быстрая демократизация в СССР, по мнению Солженицына, опасна, так как межнациональные противоречия, «десятикратно накаленные, чем в прежней России», разорвут страну и «затопят кровью рождение у нас демократии, если оно произойдет в отсутствие сильной власти»[19]. Остальные расхождения, в том числе по проблемам прогресса, об освоении Северо-Востока, о судьбе городов и крупных производств, даже о национальных проблемах Солженицын не стал разбирать, оценивая их как второстепенные и к тому же основанные на плохом понимании взглядов и предложений писателя. «Нельзя не удивиться, – писал Солженицын, – что А. Д. Сахаров, севши мне отвечать, допустил большую небрежность в истолковании моей точки зрения. Эта горячность и опрометчивость пера, не свойственная Сахарову, выразила горячность и поспешность того слоя, который без гнева не может слышать слов “русское национальное возрождение”»[20].

Было, однако, очевидно, что поспешность и горячность суждений имели место в этой дискуссии и с той, и с другой стороны.

Разногласия по общим проблемам развития СССР и России, которые возникли между Сахаровым и Солженицыным в начале 70-х годов, осложнились с осени 1974 года и некоторыми личными обидами. Дело в том, что через несколько месяцев после высылки из страны Солженицын опубликовал в Париже на русском языке свои мемуары «Бодался теленок с дубом: Очерки литературной жизни». Многие страницы этой книги были посвящены А. Д. Сахарову. Новая книга Солженицына по разным каналам попадала в Москву, и диссиденты, а также писатели читали ее по очереди. Прочел эту книгу и Сахаров, – еще за несколько недель до того, как один из немецких корреспондентов передал ему экземпляр «Теленка» с очень лестной дарственной надписью автора. Но эта надпись не могла тронуть Сахарова, так как книгу он уже читал и был лично очень задет и обижен, о чем сказал и немецкому корреспонденту.

Для тех, кто знал Сахарова, его раздражение было понятно. Он был всегда совершенно равнодушен к нападкам и обвинениям в свой адрес, но крайне болезненно реагировал на все обвинения в адрес своей жены и своей новой семьи, сознавая, что он невольно является виновником всех этих неприятностей близких ему теперь людей. Его реакция была нередко неадекватной: в конце 70-х и в начале 80-х годов он несколько раз прибегал даже к голодовкам, и поводом к ним были не его собственные проблемы, а проблемы жены и ее родственников. Но Сахаров переживал их сильнее своих проблем.

Обида Сахарова на Солженицына была настолько сильной, что уже через много лет в книге своих воспоминаний, над созданием которой он начал работать во время ссылки в Нижнем Новгороде (тогда гор. Горький), он попытался ответить на многие упреки или даже намеки Солженицына, посвятив этому отдельную главу. Автор воспоминаний решительно отвергает слова Солженицына о принадлежности Елены Боннэр и самого себя к «разлохмаченным клубкам» диссидентских кружков. Саму оценку своей деятельности как «встречного боя» он называл неудачной. Сахаров защищает свое представление о праве на эмиграцию как о важнейшем из демократических прав. Этот тезис Сахаров защищал особенно упорно, может быть, потому, что он вызывал возражения не только у Солженицына, но и у многих других диссидентов…