Квартира

Мечта о возвращении в Ленинград постепенно выветривалась, как выветриваются духи в старом флаконе. С каждым годом она казалась все более фантастичной. Фролова повысили до старшего сверщика. Ленка нашла работу в трамвайном депо. Ванька пошел в детский сад. Комната, в которой они жили, год от года заполнялась новыми вещами: санками, зеркалами, тумбочками. На смену детской кроватке пришла длинная тахта. Рядом с ней появился стол, где Ванька мог заниматься. Сервант забился книгами, посудой, сувенирами, постельным бельем. С каждым годом нажитое добро становилось все более неподъемным грузом. Забрать его с собой было бы трудно, а бросить еще труднее.

Иногда Фролов звонил сестре и спрашивал, как дела в Ленинграде. Катька в ответ сообщала, что здоровье матери становится все хуже. Мать страдала тяжелой формой сахарного диабета. Фролов искал в себе сочувствие к ней, но не находил. Ему вообще не хотелось общаться с матерью; всякий раз, когда Катя предлагала передать ей трубку, Фролов находил повод завершить разговор.

Однажды он нашел в ящике письмо – аккуратный конверт с ровно приклеенной маркой и ленинградским штемпелем. В конверте лежало два листа, исписанных мелким убористым почерком. Фролов пробежался взглядом по строчкам: мать просила привезти внука на каникулы в Ленинград, упрекала Фролова в черствости и неблагодарности и сетовала, что жить осталось всего ничего. Письмо завершалось фразой: «Я знаю, у нас были разногласия, но все же надеюсь, что в тебе еще осталась толика порядочности».

Порядочность. Фролова задело это слово. Мать была помешана на благопристойности. В ее представлении вся жизнь должна быть расставлена по полочкам, расчерчена, согласована с обществом, ни шагу вправо-влево.

Положа руку на сердце, именно так Фролов и жил: старательно соблюдая приличия, боясь осуждения и лишних домыслов. Но мать считала, что этого мало. Уже много лет он не давал повода подозревать себя в грехах, однако мать придирчиво присматривалась к нему, высказывала сомнение. Даже этим письмом, которое вообще-то относилось к Ваньке, мать намекала, что, уехав из родительского дома, Фролов растерял сакральное знание о приличиях.

Вот что она пыталась ему вдолбить: сам по себе, без матери и ее бдительного ока, Фролов мало что собой представляет, норовит сразу согрешить и испортиться, но она спасет его. Укажет на несовершенство. Напомнит про грех и, если понадобится, осудит за него – разумеется, ради общего блага. В знак доброй воли, признавая пользу такого воспитания и выражая благодарность, Фролов должен доверить ей воспитание внука. Это было последнее, что Фролов собирался сделать.

Положа руку на сердце, никакого особого воспитания Ваньке и не требовалось: он рос сам по себе, как подсолнух в поле, – счастливый ребенок, не знающий страха, не обожженный виной, не желающий зла ни себе, ни другим. Фролов так отчаянно боялся его испортить, что перегибал палку с контролем: он присматривался к каждому шагу сына, каждому слову и жесту, выискивая худшие черты, которые Ванька мог унаследовать. Как-то раз он пришел забирать Ваню из садика. Натягивая колготки, сын мечтательно произнес:

– А вы с мамой правда устроите праздник?

Это была Ленкина идея – отметить Ванькин пятый день рождения, позвав в общагу малышню из детсада.

– Правда.

Ваня улыбнулся, надел уличные штаны поверх колготок и уточнил:

– И будет торт?

– Будет.

– И Никиту позовем?

Фролов наклонился к сыну, чтобы помочь завязать шнурки на ботинках, и осторожно ответил:

– И Никиту, и Валеру, и Витю тоже.

– А Наташку?

– Какую Наташку?

– Наташку из нашей группы, – сбивчиво объяснил Ваня и порозовел.

У Фролова в груди что-то екнуло. Он завязал сыну шнурки и принялся подпоясывать на нем серый кроличий полушубок.

– Эта Наташка тебе нравится?

– Ну… да… Знаешь, у нее волосы красивые, очень длинные. И она дает мне конфеты, – задумавшись, Ваня предположил: – Наверное, она меня тоже любит, а то бы не давала.

– Само собой, – согласился Фролов и взял сына за руку.

Ванька приосанился. Всю дорогу он напевал что-то себе под нос, обрадованный и обнадеженный: Наташка обязательно придет. У Фролова жгло глаза. Он так и не понял, что это – счастье или печаль. Казалось удивительным, что мальчик не знает, какое проклятье над ним нависало, какая мука, какая кара за неведомые грехи; все это только что лопнуло, как мыльный пузырь, и радость даже отметить было не с кем.

Фролов сказал себе: видишь, не все так плохо. Пусть ты с гнильцой, но хотя бы сын у тебя нормальный. У мальчика будет счастливая семья, хорошая работа. Он вырастет лучшим человеком, чем ты. Станет сосудом для всего, к чему ты не подходишь. Теперь главное – оградить Ваню от того, что могло бы сбить с пути.

В итоге Фролов выбросил письмо матери, не рассказав о нем ни сыну, ни жене.

Мать умерла через полгода. Уведомление от сестры пришло по почте уже после похорон. Узнав о смерти матери, Фролов не испытал ни горя, ни радости. Горевать было не по чему: материнская любовь, и без того хрупкая и переменчивая, была потеряна давным-давно. Смерть ничего не прибавляла и не убавляла.

Через три месяца, когда Шурик в очередной раз завел речь о Ленинграде, Фролов неосторожно обмолвился, что мать умерла. Шурик немедленно заявил, что нужно нагрянуть в Ленинград и заявить права на квартиру. Разве это дело: Фролов с женой и сыном ютятся в комнате у черта на рогах, в то время как его родная сестра в одиночку распоряжается отличной двухкомнатной квартирой в центре Ленинграда.

Узнав об идеях Шурика, Лена сурово сообщила, что это подлость и низость. Думать надо было раньше. Стоило прописаться в ленинградской квартире еще при жизни матери, заручившись ее согласием, а нынешние нападки на сестру – немыслимое свинство.

– И в конце-то концов, нам скоро дадут свое жилье. Нам не нужно отбирать чужое. Егорову так и передай.

У Фролова не было твердого мнения насчет этой квартиры. С одной стороны, когда-то он мечтал вернуться в Ленинград, и квартира, безусловно, была бы нелишней. С другой стороны, ему претила мысль воевать с сестрой. Катька бы сказала: братец, а где ж ты был все эти годы? Почему не общался с матерью, почему не приезжал?

Особенно страшила мысль, что сестра может ткнуть его носом в старые грешки. Не дай бог, расскажет что-нибудь Лене. Вечно боясь разоблачения, Фролов избегал любых намеков на прошлое. Никому не рассказывал ни о детстве, ни о юности. Сам старался не вспоминать и другим не давал. Он не ударил, чтобы не давать сестре повода ударить в ответ.

Через год после смерти матери позвонив по привычному номеру, Фролов услышал незнакомый голос. В доме на Чайковского теперь жили чужие люди: Катя вышла замуж, обменяла квартиру с доплатой и переехала с мужем в Кустанай. С тех пор он ничего о ней не слышал.

Шурик, узнав об этом, окончательно утвердился во мнении, что Фролов дурачок и ему явно чего-то не хватает: то ли ума, то ли твердости характера, то ли деловой хватки. Сестра исчезла, забрав все, что ей причиталось, а Фролов остался в дураках – с женой-гордячкой, без жилья и без особенных надежд.

Сказать по правде, мнение Шурика было недалеко от истины: Фролову перевалило далеко за тридцать, а он все еще ждал своей очереди. Будь он порасторопнее, жизнь могла бы сложиться иначе. Разумеется, сам Шурик добился большего – он женился на Ляле, Ленкиной подруге из обеспеченной семьи, обзавелся хорошей кооперативной двушкой в новом районе и добился неплохой должности в профкоме.

Фролов утешал себя одной мыслью: не все же мерить деньгами. Есть еще моральная, семейная сторона вопроса. Тут упрекнуть Фролова было не в чем: он, в отличие от Шурика, не изменял жене, не выпивал, исправно приносил домой зарплату. Лена не мотала ему нервы и не требовала лишнего. У них был общий ребенок, и ребенок чудесный. Фролов сосредоточил мысли и надежды на сыне.

Закрыв глаза на некоторые нестыковки, Фроловых можно было назвать обычной семьей. Не хуже и не лучше других. Фролов годами мысленно повторял эту мантру, отводя Ваньку в школу и забирая из продленки, сидя на родительском собрании, отворачиваясь к стене и притворяясь спящим, когда Ленка ложилась на кровать рядом. Он повторял себе это на семейных застольях: у нас не все так плохо; повторял всякий раз, когда сердце сжималось от необъяснимого холода, а оно сжималось часто.

Со временем Фролов сумел убедить себя, что его жизнь сложилась не худшим образом, однако червячок сомнения никуда не делся. Его грызла мысль о собственной несостоятельности. Годы шли, сын взрослел, квартира все не появлялась. Фролову исполнилось сорок лет. Он играл роль обывателя средних лет в предлагаемых обстоятельствах – в основном перед сыном, но заодно и перед общими друзьями, перед Ленкиными подругами, перед Тамарой Лаврентьевной и ее мужем. Если когда-то он и был другим человеком, то давно об этом забыл.

2

Держась за поручень и мерно покачиваясь в вагоне трамвая, Фролов смотрел в окно. Он старательно не думал о жене и ее любовнике и вместо этого думал о сыне. Сегодня он должен был встретиться с репетитором по английскому для Ваньки. Репетитор жил в двух остановках от общежития.

На другой стороне дороги росли серебристые тополя. От ветра кроны шевелились; белая изнанка изумрудных листочков мельтешила перед глазами, будто кто-то с улицы махал Фролову белым платком.

– Улица Карла Либкнехта! – крикнул кондуктор.

Фролов протиснулся к выходу и выскочил из трамвая.

За остановкой виднелась вывеска «Гастроном». По дороге к дому репетитора Фролов закурил, задумчиво пожевывая сигарету. Он прошел мимо кустов боярышника, телефонной будки и цистерны с квасом и наконец увидел дом репетитора. С обеих сторон его зажимали пятиэтажные «панельки».

Сам дом был очень старым и поэтому казался особенно величественным; его три этажа по высоте были равны соседним пятиэтажкам. С фасада осыпалась штукатурка, но каким-то чудом еще держалась лепнина. Подойдя к нужному подъезду, Фролов выбросил окурок в ведро у лавочки и остановился, рассматривая старый фонарь, висящий над подъездной дверью.

– Товарищ! – раздался голос из-за спины. – Вы куда?

Фролов обернулся. На лавочке у подъезда сидели три сморщенные старухи. Одна из них, близоруко щурясь, грозно повторила:

– Вы к кому?

– В четвертую, к Юдину. Юдин здесь живет?

Одна из старух махнула рукой куда-то вверх: мол, иди по лестнице, не ошибешься. Фролов пошел; на лестничной клетке с высоченными потолками гудели лампы, пахло кипяченым бельем, чьи-то дети волокли ржавый велосипед.

Нужная дверь была покрыта слоем ссохшейся краски. Из-под него выглядывал дореволюционный декор; на ручке краска отлетела, и открылся небольшой участок латуни. Фролов нашел взглядом дверные звонки и некоторое время постоял, изучая таблички с разномастными фамилиями. Нужная табличка висела с края. Звонок, прилагавшийся к ней, выглядел самым старым.

Дверь открыла дама преклонных лет – низенькая, кругленькая и седая, с покатыми плечами, покрытыми шалью. Увидев Фролова, она приветливо улыбнулась.

– Вы к Сереже? Входите. У него сейчас ученик, но они скоро закончат.

Фролов зашел в длинный темный коридор коммунальной квартиры. Над дверью висели гроздья проводов, круглые черные счетчики торчали из стены, как бородавки. Под ногами крутилась серая полосатая кошка, она с удовольствием обтерлась о брюки Фролова.

– Налью вам кофе, – пообещала дама. – Разувайтесь, разувайтесь. Сейчас покажу, где можно помыть руки. Томка, а ну брысь!

За чашечкой кофе Фролов почистил брюки и узнал, что даму зовут Роза Эдмундовна. Она занимала вторую по коридору комнату в длинной изгибистой квартире. Квартира еще хранила следы былой роскоши из ушедшей эпохи, и в комнате Розы Эдмундовны все было чинно: подоконник сиял свежей побелкой, на потолке сохранилась опрятная лепнина. Вдоль стены стояли книжные шкафы и сервант со стеклянными полками; в серванте поблескивал хрусталь, фарфоровые собачки и цветное стекло – ему, наверное, было уже лет двадцать.

Фролов подмечал мелочи безотчетно. Он думал о своей квартире так давно и так часто, что мысли о ремонтах и квадратных метрах вошли в привычку. Он присматривался к чужим потолкам и дверным проемам, изучал стеллажи и лакированные шкафы-стенки. Больше всего ему нравились румынские серванты – легкие, компактные, на тонких ножках – не то что тяжеловесные чехословацкие «гробы» от пола до потолка. Но достать румынский сервант было сложновато, да и Ленке не хватило бы места под постельное белье и посуду.

Он покрутил в руках чашку с кофейной жижей. Роза Эдмундовна пошла за блюдцем. Над столешницей мерно раскачивался круглый абажур. День был длинным, странным и вел неизвестно куда.

Вдруг раздался веселый и громкий голос:

– Мама Роза! А куда это вы пропали?

В дверном проеме появилась встрепанная кудрявая голова; вслед за головой в комнату просочился ее владелец – сияющий и несколько несуразный живчик в красной водолазке и синих штанах. Штаны были мешковатые и придавали человеку сходство с цирковым клоуном.

– О! Вы маму Розу не видели?

– Она на кухню ушла.

– А вы, наверное, ко мне, – предположил незнакомец и шагнул к Фролову. – От Ирины Михалны?

– Да.

– Мы вроде на шесть договаривались.

– Я пришел раньше.

Фролов привстал из-за стола. Репетитор протянул руку для пожатия:

– Юдин Сергей Саныч, – и вдруг, сделав страшные глаза, он выкрикнул: – Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты – смерть?! Или исцеленье калекам?..

Поймав ошарашенный взгляд Фролова, репетитор пояснил:

– Ну, Сергей Саныч. Как Есенин, помните?

Почему-то он полагал, что Фролов непременно должен это помнить.

Рука у него была крепкая и горячая. Сергей Саныч был на полголовы ниже Фролова, чуть шире в кости и приземистее; казалось, он даже крепче стоит на ногах. В нем всего было многовато: чересчур черные густые юношеские кудри; чересчур ясные и светлые глаза; чересчур длинный нос; чересчур широкая улыбка. Пружинистая походка и подвижное лицо. Когда он улыбался – а улыбался он постоянно, – между зубами мелькала обаятельная щербинка.

Фролова будто ударили под дых; он стоял растерянный, не зная – то ли улыбнуться в ответ, то ли, наоборот, сделать лицо посуровее. Помедлил буквально секунду, но заминка стала заметной и оттого неловкой.

– Можно просто Сергей, – поспешно добавил репетитор.

– А я… кхм… Фролов.

– Просто Фролов?

Фролов не успел ответить, поскольку за спиной репетитора возникла Роза Эдмундовна. Опять началась суета, репетитор рассыпался в благодарностях и напоследок беззастенчиво клюнул Розу Эдмундовну в щеку, что с точки зрения Фролова было совершенно неуместно при посторонних.

Затем он отвел Фролова в соседнюю комнату и объявил:

– Садитесь.

Просторная комната с большим эркером была залита светом. На полу лежал потертый паркет. У стены слева стоял диван, напротив – легкое синее кресло, а у окна громоздился стол, заваленный книгами. Книги были повсюду: лежали на подоконнике, на полу у двери, а около дивана здоровенная стопка книг заменяла тумбочку.

Фролов тут же подумал: будь это моя комната, я бы распорядился пространством иначе – раздобыл нормальную тумбочку, у выхода поставил велосипед, у двери повесил бы зеркало, под зеркалом сколотил бы шкаф для обуви. А еще, конечно, натер бы паркет мастикой.

В этих мыслях было что-то спасительное. Фролов думал о комнате, а сам исподтишка разглядывал нового знакомого; чтобы не слишком пялиться на репетитора, остановил взгляд на радиоле у стены. Над радиолой висела полка, забитая разномастными пластинками. Человек, пожелавший вычислить музыкальный вкус Юдина по этим пластинкам, потерпел бы фиаско. Впереди красовалась остромодная пластинка с надписью «Битлз» – полгода назад Ванька умолял подарить ему такую же на день рождения, и Фролов с огромным трудом достал ее через знакомых. За «Битлами» виднелась обложка «Лучшие песни Клавдии Шульженко».

– Ну-с. – Юдин плюхнулся в кресло и откуда-то выудил потрепанный блокнот. – Вы, значит, ищете репетитора по английскому… Сын, дочка? Язык учите просто так или для поступления в институт?

– Сын идет в десятый класс.

– Значит, для поступления, – одобрительно кивнул репетитор и что-то черкнул в блокноте. – Это хорошо, что вы заранее пришли. А то у нас любят в последний момент спохватиться… Как зовут?

– Меня?

– Сына.

Фролов покраснел.

– Ваня.

Тут репетитор улыбнулся, и сразу до ушей.

– А вас как?

– Вова, – машинально сказал Фролов и тут же исправился: – Владимир Павлович.

– Ясно. А чего вы сына с собой не взяли?

– Ну как? Сначала надо договориться.

Юдин глянул в блокнот, снова поднял взгляд и сказал:

– У меня дорого.

Фролова это задело.

– Ясно.

– Хотите в иняз? В этом году как раз проходной балл вырос.

– Нет, – Фролов кашлянул. – Нам надо, чтобы сын поступил в институт в Москве. Пусть это будет дорого, но чтоб наверняка.

Брови репетитора поползли вверх. Он разглядывал Фролова с таким неподдельным интересом, будто судьба свела его с австралийским туземцем. Даже блокнот отложил, чтобы не отвлекаться.

– Вот как, – сказал репетитор.

В тоне не было ни одобрения, ни осуждения, но Фролов бросился оправдываться, за что тут же себя возненавидел:

– Ваня способный парень, можете не сомневаться. Мне рекомендовали вас именно из-за этого. Сказали, что ваши ученики в прошлом году поступили в МГУ.

– Было дело, – согласился репетитор. – Однако гарантий нет, все сильно зависит от ребенка. Ваш сын хочет в какой-то конкретный институт?

– Пока нет, но готовиться надо уже сейчас. Иностранный язык везде будет хорошим подспорьем. Хоть в МГУ, хоть в МГИМО. Где угодно.

Брови Юдина окончательно зажили своей жизнью и поднялись так высоко, что почти слились с кудрями.

– Но позвольте, – сказал он, – вы ведь в курсе, что в МГИМО нет открытого набора?

– Но как же? Официально есть.

Юдин постучал карандашом по блокноту и задумчиво изрек:

– Официально и мясо в магазинах есть… И колбаса, и стерлядь, и сыр рокфор из книги о вкусной и здоровой пище…

«Умника из себя строит, что ли?», – неодобрительно подумал Фролов.

– Хорошо, не в МГИМО. Подойдет любой московский институт.

– Почему именно московский?

– Можно и в ленинградский.

– Да, но почему не здешний?

С точки зрения Фролова, такой вопрос мог задать либо блаженный, либо идиот. Ему хотелось спросить: а вы, Сергей Саныч, давно были на улице? Там-то не ваша просторная комната, не лепнина, не эркеры, не милая мама Роза за стенкой. Там скучный серый город, в котором жизни чахнут, едва начавшись. Мир только и ищет, кого бы сожрать живьем, но Ваню он не получит.

– У вас есть дети?

– Нет, – репетитор покачал головой.

– Но вы, наверное, и так понимаете, что родители всегда хотят лучшей жизни для своих детей.

Юдин покусал губы и пробормотал:

– Да-да, я понимаю… но все-таки…

Фролов перебил с излишней резкостью:

– Вы возьметесь или нет?

Они глядели друг другу в глаза. Казалось, что репетитор силится разгадать в лице Фролова какой-то сложный, но занимательный ребус.

– Ну хорошо, – наконец сказал он. – Приводите сына, посмотрим.

Это была какая-никакая, а все-таки победа. Фролов с чувством пожал репетитору руку. По дороге домой он припоминал детали разговора и смаковал предвкушение. Представлял, как все расскажет Ваньке и как тот скажет ему спасибо за хлопоты.

Дома царило необычное оживление. Из комнаты доносился веселый голос сына. Ванька рассказывал Ленке о каких-то транзисторах. Месяц назад он выпросил набор для радиолюбителя и теперь говорил о нем часами. Отвлекшись от разговора, Лена выглянула из-за ширмы и увидела Фролова. Улыбка сразу сползла с ее лица.

– А, Вова, привет… Есть будешь?

– Буду, – согласился Фролов и поставил обувь на то место, где днем стояли югославские ботинки.

Лена вытерла руки о полотенце.

– Слушай. Надо обсудить насчет Сени.

Лена старалась говорить очень тихо, чтобы Ваня не слышал. Щеки у нее побледнели, причем не целиком, а пятнами. Фролову стало ее жалко, и мимоходом он удивился: вот, значит, как зовут кавалера – Сеня. С его точки зрения, тот мужик в рубахе с огурцами больше тянул на Эдуарда, Филиппа или хотя бы Антона.

– Лен, а что на ужин? – перебил он чуть громче, чем надо. Лена совсем растерялась.

– А?.. С-сайра.

– С картошкой?

– Ну да.

– С картошкой – это хорошо, – он протиснулся в комнату, обходя Лену, и приземлился за стол напротив Ваньки. – Что там у тебя?

Ванька продолжил тарахтеть про транзисторы. Лена, косясь на Фролова, разложила по тарелкам рассыпчатую, пышущую жаром картошку с маслом и укропом, затем достала две банки сайры и принесла вилки. Она переставляла тарелки, протирала полотенцем и поправляла скатерть, и все это время не сводила глаз с лица мужа.

– Пап, а ты че такой довольный? – спросил Ваня.

Он сидел за столом, забравшись на стул с ногами. Длиннорукий, длинноногий и по-юношески нескладный, Ванька напоминал смешное и безобидное насекомое.

– А… у меня новость. Хорошая.

Ленка от неожиданности уронила вилку.

– Я нашел репетитора по английскому.

Ваня поковырял вилкой сайру в банке, нашел кусок пожирнее и отправил его в рот.

– Репетитор хороший, – добавил Фролов, надеясь разжечь в сыне огонек интереса. – Готовит к институту, в прошлом году его ученик даже в МГУ поступил. И живет недалеко, на Либкнехта. Сможешь ездить к нему после школы на трамвае. Скажи, здорово?

– Здорово, – согласился Ванька без энтузиазма.

Он всегда на все соглашался. На него и в три года не могли нарадоваться соседи. Охали и ахали: какой прекрасный, беспроблемный ребенок. Обычно Фролов радовался покладистости сына, но сейчас ему хотелось добиться от Ваньки хоть какого-нибудь чувства, пусть даже протеста или возмущения. Все лучше, чем вежливая безразличность.

– Пойдем к нему завтра. Но ты помни, если вдруг тебе что-то не нравится…

– Ладно, ладно. – Ваня вдруг заметил, как капнул маслом на скатерть. – Ой! Прости, мам.

– Ничего, я уберу.

После ужина сын засобирался к друзьям. Фролову не хотелось оставаться наедине с Леной; он попытался удержать Ваню дома, спросив про уроки.

– Пап, ну какие уроки! Еще даже учебный год не начался.

Тогда Фролов предложил партию в шахматы. Ванька отмахнулся, забрал гитару и ушел.

Все попытки отсрочить неприятный разговор с женой потерпели крах. Фролов включил телевизор, чтобы не сидеть в гнетущей тишине, и невидящим взглядом уставился в экран. На экране появился Аркадий Райкин и завел что-то интеллигентно-ироническое в своей манере. Лена протерла клеенчатую скатерть и убрала остатки сайры в холодильник. Еще какое-то время она ходила по комнате, не находя себе места, и наконец села в кресло напротив Фролова.

– Вов, я так не могу. Скажи хоть что-нибудь.

Райкин в телевизоре громко фыркнул. Фролов отозвался, не отрывая глаз от экрана:

– Что именно? Опять про Сеню?

– Слушай. Я знаю, ты должен был узнать по-другому… Мерзко, конечно, все… И это моя вина.

В порыве чувств она даже закрыла лицо руками. Фролов удивился – прежде Лена не позволяла себе сцен. Даже ругалась как-то тихо, почти не повышая голос. А тут вдруг жесты, заламывания рук, да еще эти неуместные покаяния.

– Ну что теперь, в грудь себя будешь бить? – мягко спросил Фролов, пытаясь как-то успокоить жену. – Было и было.

– Вов, прости меня.

– Перестань.

– Нет, я не шучу. Прости.

– Да чего прости, забыли уже. Просто сделай так, чтобы Ванька не узнал. Он будет дергаться, переживать, еще экзамены завалит. Лучше подожди до института.

– А мы?

– А что – мы?

– С нами-то что?

– Ну, делай, что хочешь. Только Сеню домой не зови. А то Ванька вас застукает или соседи узнают.

Лена посмотрела на Фролова как на ненормального. Открыла рот. Закрыла. Потом опять открыла. Фролов представил, что сейчас будет: рассказ о том, почему она так поступила. Будут аргументы, чем хорош герой-любовник Сеня и чем плох он, Фролов. Фролов и сам догадывался, чем он плох, и совершенно не хотел это обсуждать.

– Не смотри на меня так. Я же сказал: забыли.

* * *

На другой день Фролов повел сына к репетитору. Ванька пробыл в комнате Юдина около получаса. Фролов ждал его в длинном коридоре коммуналки, прислушиваясь к звукам за дверью и гадая, выгорит ли что-то с репетиторством. О Сене и Лене он старательно не думал.

Сегодня Розы Эдмундовны не было. Вместо нее в коридоре мелькали другие жильцы. Где-то шумел телевизор. Под ногами опять крутилась кошка. Открылась дверь вдалеке – вышла сгорбленная старуха, зыркнула на Фролова и, шаркая тапками, удалилась в кухню.