Жизнь Джузеппе Гарибальди, рассказанная им самим

Но грозившая нам опасность заставляла забыть обо всем остальном. То, что нам удалось выйти из этого лабиринта, не наскочив на рифы, было невероятной удачей. Малейший удар об эти страшные скалы превратил бы в щепы наше потрепанное бурей судно.

Как я сказал, мы достигли мыса Хесус-Мария в скалистой местности Сан-Грегорио примерно в сорока милях от Монтевидео, вверх по Ла-Плате.

Лишь в этот день я узнал, что оружие было извлечено из трюма и сложено в отсеке рядом с компасом.

В том месте, которого мы достигли, ничего нового не произошло. Это было вполне естественно, ибо Россетти, преследуемый властями Монтевидео, вынужден был скрываться, чтобы избежать ареста. Поэтому он и не смог заняться нами.

Припасы кончились, а у нас не было лодки, чтобы высадиться на берег. А между тем нужно было утолить голод двенадцати человек. Заметив примерно в четырех милях от берега какой-то дом, я решил добраться до суши на столе и во что бы то ни стало доставить на судно продовольствие. Между тем дул сильный ветер, так что высадиться на сушу было бы трудно даже с помощью шлюпки.

Мы бросили два якоря так близко к берегу, как это только представлялось возможным, на таком расстоянии от него, что в другое время это показалось бы неосторожным, но сейчас было необходимо, так как мне предстояло вернуться на шхуну, плывя на столе, поддерживаемом бочками.

И вот я и матрос Маурицио Гарибальди взобрались на этот стол, который держался на воде благодаря двум бочкам. Нашу одежду мы повесили, подобно трофею, на шест, водруженный на судне этой необычной конструкции. Мы не плыли, а кружились среди бурунов у этого негостеприимного берега.

Река Ла-Плата огибает государство Монтевидео (называемое также Банда Ориенталь)[14], которое лежит на ее левом берегу. Эта прекраснейшая страна покрыта более или менее высокими холмами, и река, подмыв берега, образовала почти однообразные скалы, которые тянутся на большом расстоянии, кое-где достигая огромной высоты.

На правом берегу, омываемом той же важнейшей рекой, раскинулось государство Буэнос-Айрес[15]. Река выносит сюда свои наносы, которые с течением веков образовали необозримые долины Пампы.

Нам посчастливилось добраться до берега и мы вытащили из воды потрепанный «корабль». Оставив Маурицио чинить его, я один двинулся к замеченному мною дому.

Глава 7[16]

Зрелище, впервые открывшееся моему взору, когда я поднялся на вершину las barrancas, воистину достойно упоминания. Бескрайняя волнистая степь – это природа совершенно новая для европейца и особенно для итальянца, который родился и вырос там, где редко можно найти незастроенный, неогороженный или необработанный клочок земли. Здесь же все обстоит по-иному: креол сохраняет поверхность этой земли в том же самом виде, в каком она досталась ему от предков, истреблявшихся испанцами. Степь, покрытая зеленым ковром, меняет свой вид только в долинах, у берегов небольших рек или в каньонах, где растет жесткая трава.

Берега рек и ручьев покрыты обычно великолепными лесами, достигающими часто большой высоты. В этой избранной природой земле обитают лошади, рогатый скот, газели и страусы. Одинокий человек, истинный центавр, пересекает степь только для того, чтобы напомнить своим бесчисленным, но диким, рабам об их властелине.

Нередко огненный жеребец, ведущий за собой табун кобыл, или бык бросаются наперерез, явно и энергично выражая свое презрение к надменному человеку.

Я видал на своей несчастной родине австрийца, глумящегося над людьми и попирающего их достоинство. Рабы прятали взгляд, боясь выдать себя! О, потомки Кальви и Манары[17], ради создателя, не допустите возврата к такому унижению!

Как прекрасен жеребец Пампы! Его губы никогда не знали отвратительного холода узды; его лоснящаяся спина, которую человек никогда не осквернял своим прикосновением, блещет на солнце как бриллиант. Его роскошная, но спутанная грива бьет по бокам, когда гордый конь, сгоняя в табун кобылиц и убегая от человека, мчится со скоростью ветра. Его копыта, никогда не загрязненные в конюшнях, блестят сильнее слоновой кости, а густой, роскошный хвост, который раздувает ветер, защищает благородное животное от назойливых насекомых. Подлинный султан степей, он выбирает себе самую грациозную из одалисок, без помощи рабских и гнусных услуг самого жалкого из существ – евнуха!

Как передать чувство, испытанное 25-летним корсаром, который оказался в этой девственной, впервые им увиденной стране!

Сегодня 20 декабря 1871 г., я, состарившийся, зябко съежившись у очага, с волнением вспоминаю эти сцены прошедшей жизни, когда все улыбалось при виде самого чудесного зрелища, которое мне довелось наблюдать.

Но что ожидает тех гордых коней, быков, газелей, страусов, которые так украшали и оживляли эти райские холмы? Конечно, их потомки будут пастись на этих тучных пастбищах, пока туда не придут пар и железо, чтобы приумножить богатства почвы, но в то же время обеднить красоту этих изумительных сцен природы.

Конь или бык, не привыкшие видеть идущих людей, на мгновение останавливаются, как вкопанные, и кажутся застывшими в странном оцепенении; затем, охваченные, быть может, презрением к этим тщедушным двуногим существам, которые держатся как владыки мира, они играючи бросаются на них; если бы они захотели сделать это всерьез, как того требует справедливость, они бы растоптали их.

Конь может играть, может угрожать, но он никогда не причинит вреда. Быку же доверять нельзя. Газель и страус при виде человека убегают с быстротой скаковой лошади; на возвышенном месте они останавливаются, чтобы посмотреть, не преследуют ли их.

В то время часть территории восточной провинции, о которой идет речь, находилась в стороне от театра военных действий; поэтому здесь было бесчисленное множество самых различных животных.

Глава 8

Любуясь этим восхитительным зрелищем, я прошел около четырех миль и достиг хижины, замеченной мною с судна. Там у меня произошла приятнейшая встреча: молодая, очень пригожая женщина приняла меня самым радушным образом. Быть может, она не отличалась красотой рафаэлевских дев, но она была хороша собой, образованна и даже оказалась поэтессой.

Какое удивительное сочетание качеств! И в этой глуши, на таком расстоянии от столицы! Мне казалось, что я грежу наяву. Я узнал от нее, что она – жена capataz (управляющего) эстансией[18], находящейся за много миль отсюда; дом же, в котором она обитала, был простой сторожкой этой эстансии.

Она приняла меня с любезностью, о которой я сохранил благодарную память на всю жизнь. Мне было предложено классическое mate[19] и прекрасное жаркое, которое только и едят в этих краях, где мясо является единственной пищей.

Пока я подкреплял свои силы едой, она читала мне Данте, Петрарку и других великих итальянских поэтов. Она заставила меня принять на память книгу прекрасных стихов Кинтаны[50]. Наконец, она рассказала мне историю своей жизни. Она происходила из зажиточной монтевидеоской семьи. Некоторые обстоятельства, связанные с торговыми делами, забросили ее в деревню, где она познакомилась со своим нынешним мужем, с которым жила очень счастливо. Она, с ее романтическими наклонностями, даже во сне не пожелала бы сменить свое положение на шумную жизнь в столице.

Услышав, что мне нужна корова, чтобы обеспечить мясом экипаж, она обещала мне, что ее муж с радостью удовлетворит мою просьбу – нужно было лишь дождаться его. Между тем было уже поздно, и доставить животное к берегу было невозможно раньше следующего дня.

Ее муж долго не шел, я, тогда еще плохо знавший испанский язык, говорил мало. Поэтому у меня было время поразмыслить над превратностями судьбы. Передо мной было такое стечение жизненных обстоятельств, которое не может изгладиться из памяти.

В этой пустыне мне довелось встретить молодую, красивую женщину, хорошо образованную, с поэтическим даром; и она была женой человека, который, возможно, был полудикарем! В мое время любили повсюду находить поэзию, и подобная превратность судьбы могла показаться скорее плодом фантазии, чем действительностью.

Подарив мне книгу стихов Кинтаны, которая послужила темой для разговора, прекрасная хозяйка захотела прочесть мне несколько своих стихотворений, которые привели меня в восторг.

Могут спросить: как я мог восхищаться стихами, почти не зная испанского языка и мало разбираясь в поэзии? Конечно, я мало смыслю в ней, но красота стихов могла бы, пожалуй, тронуть и глухого. А испанский язык так близок к нашему, что я без особого труда понимал его с самого начала моего пребывания в тех странах, где на нем говорят.

Я наслаждался обществом приветливой хозяйки дома до прихода ее мужа, человека не грубого, но сурового на вид. Мы договорились с ним, что на следующее утро он доставит к берегу rez[20].

На заре я распрощался с привлекательной поэтессой и вернулся к тому месту, где меня не без страха ожидал Маурицио, лучше меня знакомый с этой частью Америки. Он знал о том, что здесь водятся тигры, конечно менее сдержанные в своих повадках, нежели бык или конь.

Вскоре появился и капатас с быком на веревке, который очень скоро был заколот, ободран и разделан: такова сноровка этих людей в подобном занятии.

Теперь нужно было перевезти разрубленного на части быка с берега на судно, на расстояние, примерно, тысячи шагов, по бушующему морю – не очень-то большое утешение для того, кому предстояло совершить эту переправу. И вот мы с Маурицио приступили к этому трудному предприятию.

Две пустые бочки были уже прикреплены к краям «гастрономического корабля», куски мяса были тщательно привязаны к импровизированной мачте, так чтобы их не залило водой. В руках у каждого из нас было по шесту, служившему веслом и для отталкивания. Затем экипаж, освободившись от всякой лишней одежды, по пояс в воде, спустил «судно» в реку.

И вот с помощью весел наша барка двинулась вперед! Хохоча над этим новым способом плавания, трепеща от опасности, на глазах аплодировавшего нам американца и наших товарищей, молившихся, наверное, скорее о том, чтобы уцелело мясо, чем о нашем спасении, мы отважились двинуться навстречу стихии. Поначалу дело шло не плохо, но когда мы достигли более отдаленных и сильных бурунов, волны стали накрывать нас и отбрасывать к берегу, что было хуже всего.

С большим трудом мы преодолели все буруны, но здесь возникла не менее серьезная опасность, против которой мы были бессильны. За линией бурунов, где глубина равнялась четырем локтям, было очень сильное течение, которое понесло нас на юго-восток в сторону от «Луизы». Оставалось только одно средство спасти нас: поднять паруса на шхуне и догонять наш плот, с тем чтобы бросить нам конец. Так мы были спасены, а вместе с нами и мясо, которое наши изголодавшиеся товарищи уплели с невероятной быстротой. На другой день, проплывая мимо паландры (маленькой речной шхуны), я решил купить лодку, которую заметил у нее на палубе. Подняв паруса, мы подошли вплотную к паландре, на которой охотно согласились продать нам лодку за тридцать скуди.

Мы провели этот день еще в виду мыса Xecyc-Мария, тщетно ожидая вестей из Монтевидео.

Глава 9

На следующий день, когда наша шхуна стояла на якоре несколько южнее названного пункта, со стороны Монтевидео появились два судна, которые мы приняли за дружественные. Но так как на них не было установленного знака – красного флага, – я счел за благо в ожидании их поднять паруса. Мы снялись с якоря и легли в дрейф, держа оружие наготове. Эти меры предосторожности оказались не напрасными. К нам приближалось более крупное судно: на нем были видны только три человека. Когда же судно оказалось совсем рядом с нами, с него потребовали, от имени правительства Восточной провинции, чтобы мы сдались, и на палубе судна появилось до тридцати грозно вооруженных людей.

Так как наша шхуна лежала в дрейфе, я немедленно скомандовал: «поднять паруса!» При этой команде они дали по нам залп и убили одного из лучших моих товарищей – итальянца по имени Фиорентино, уроженца острова Маддалена. Я тотчас же приказал разобрать ружья, ранее извлеченные из боевого отсека и сложенные на скамье вахтенного, и открыть ответный огонь.

Между двумя сторонами завязалась жаркая схватка. Неприятельское судно атаковало нашу шхуну с правой стороны кормы. Несколько человек неприятеля, карабкаясь на фальшборт, готовились уже спрыгнуть к нам на палубу, но несколько ружейных выстрелов и сабельных ударов заставили их поспешно вернуться на судно или броситься в воду.

Все это произошло в какие-то мгновения, и так как мои люди не были еще достаточно закалены, возникло замешательство. Мое приказание отдать паруса не было выполнено, так как несколько человек бросились травить брасы с левой стороны, но никто не догадался сделать это-справа; поэтому люди без толку тянули за веревки. Увидев это, Фиорентино оставил штурвал, у которого он находился, и бросился осуществлять маневр, но в этот миг ему в голову попала пуля и он упал замертво. Я вел огонь как раз недалеко у оставленного штурвала. Поэтому я поспешил к нему и схватил колесо. В ту же минуту пуля поразила меня в шею и я без чувств рухнул на палубу. Всю тяжесть сражения, продолжавшегося еще около часа, приняли на себя главным образом боцман Луиджи Карнилья, младший лоцман Паскуале Лодола и матросы Джованни Ламберти, Маурицио Гарибальди, двое Мальтези и другие. Итальянцы, кроме одного, дрались на славу. Иностранцы и пятеро негров-вольноотпущенников спрятались в трюме.

В течение получаса я оставался лежать на палубе как труп, и хотя затем сознание стало постепенно возвращаться ко мне, я не мог двинуться и меня сочли убитым.

Отбросив неприятеля ружейным огнем, наши люди не намеревались больше уже ни с кем сражаться в этих широтах и поплыли вверх по Ла-Плате в поисках пристанища и продовольствия.

Мое положение было очень затруднительным. Я был тяжело ранен и не мог двигаться, а на шхуне не было никого, кто бы обладал малейшими географическими познаниями. Поэтому передо мной разложили судовую гидрографическую карту, чтобы я, напрягши слабеющий взор, показал на ней какой-нибудь пункт, к которому следовало повести судно. Я указал Санта-Фе, на реке Парана, название которого, нанесенное на карте большими буквами, мне удалось разобрать. Никто не плавал по этой реке, исключая Маурицио, который только один раз ходил вверх по Уругваю.

Матросы, напуганные случившимся (итальянцы, я должен сказать, не поддались испугу), т. е. тем, что на них напал флот правительства Монтевидео, единственного, которое считалось дружески расположенным к Риу-Грандийской республике, и тем, что их могли принять за пиратов, матросы, говорю я, совершенно пали духом. На их лицах был испуг, вызванный моим тяжелым состоянием, смертью Фиорентино и страхом, что их повсюду принимают за морских разбойников; в каждой лодке, в каждой птице этим трусам мерещился противник, бросившийся за нами в погоню. При первом же удобном случае они бежали с нашего судна.

Тело Фиорентино было погребено в волнах (обычная судьба моряков) с подобающими для такого случая церемониями, т. е. провожаемое сердечным «прости» соотечественников.

Должен сознаться, что этот род погребения мне вовсе не нравится, и так как подобная судьба, по всей вероятности, ожидала вскоре меня самого, то я, будучи не в состоянии помешать совершению такого обряда над моим товарищем, удовольствовался тем, что попросил моего дорогого друга Луиджи не подвергать меня в случае необходимости такому погребению.

Обращаясь к моему бесценному другу с кратким, но красноречивым призывом, я прочел ему между прочим эти прекрасные стихи Уго Фосколо:

Камень, Камень, который отмечает мои кости

От костей, рассеянных смертью по земле и океану…

Мой дорогой друг плакал и обещал, что в случае моей смерти он не даст бросить меня в воду. Но кто знает, смог ли бы он действительно выполнить свое обещание; быть может, мой труп стал бы добычей морских волков или крокодилов где-нибудь в Ла-Плате.

Да, мне не пришлось бы больше увидеть Италии – единственной цели всей моей жизни, не пришлось бы больше сражаться за нее. Но мне также не пришлось бы увидеть ее позор и бесчестье.

Кто бы мог тогда сказать моему смелому, доброму, ласковому Луиджи, что спустя год я увижу его тонущим в море, что буду напрасно искать в воде его тело, чтобы похоронить его в чужой земле и положить над ним камень, дабы о нем знал прохожий!

Бедный Луиджи! В течение всего плавания до Гуалегуая он заботился обо мне как родная мать и единственной поддержкой в моих страданиях было внимание и попечение этого, сколь великодушного, столь и мужественного, человека.

Глава 10

Луиджи Карнилья

Я хочу сказать несколько слов о Луиджи. А почему бы и нет? Потому что он родился среди тех простолюдинов, которые работают за всех? Потому что он не принадлежал к высшему классу, который вообще не работает, а потребляет за многих? К высшему классу, о котором только и говорят в исторических книгах, не утруждая себя упоминанием о низком плебсе, из которого, однако, вышли Колумбы, Вольта, Линнеи[21] и Франклины?[64] И разве Луиджи Карнилья не был человеком благородной души, способным в любом месте поддержать честь итальянского имени?! Он смело бросал вызов буре, он храбро шел навстречу любой опасности, чтобы творить добро! Он опекал и берег меня как попавшего в беду родного сына, когда силы мои иссякали и я лежал недвижимый, в таком состоянии, что все покидали меня. Когда я метался в смертельном бреду, рядом со мной самоотверженно, с ангельским терпением сидел Луиджи, и если оставлял меня на минуту, то для того только, чтобы поплакать.

О Луиджи! Твои кости, рассеянные по просторам океана, заслуживают памятника, пред которым благодарный изгнанник мог бы в один прекрасный день вспомнить о тебе со слезами на священной земле Италии!

Луиджи Карнилья был родом из Деивы, небольшого селения в Ривьере, к востоку от Генуи. В стране, где по вине правительства и священников семнадцать миллионов человек остаются неграмотными, он не получил никакого образования; однако этот недостаток восполнялся замечательным умом. Не имея никаких специальных познаний, которые необходимы для лоцмана, он привел «Луизу» до Гуалегуая (где раньше никогда не был) с искусством и сметливостью опытного мореплавателя.

В сражении с двумя судами мы главным образом были обязаны ему тем, что не попали в руки неприятеля. Стоя на самом опасном месте с мушкетоном в руках, он наводил страх на осаждавшего нас неприятеля.

Карнилья был высокого роста и крепкого телосложения, необычайно силен и ловок, так что при виде его можно было сказать, не боясь впасть в преувеличение: «у этого хватит сил на десятерых!».

Отличаясь удивительной добротой в повседневной жизни, он обладал даром вызывать к себе любовь всех, кто имел с ним дело.

Еще один мученик, принесший себя в жертву свободе, из числа стольких итальянцев, вынужденных служить ей повсюду за пределами их несчастного отечества!

Глава 11

Пленник

Удивительно, что на протяжении моего долгого боевого пути я никогда не был в плену, несмотря на то, что столько раз мне приходилось попадать в крайне опасное положение. В создававшихся обстоятельствах, на какую бы землю мы ни вступили, нас могли взять в плен, ибо никто не признавал нашего флага – флага восставшей республики Риу-Гранди-ду-Сул.

Мы прибыли в Гуалегуай, селение в провинции Энтре-Риос, где нам оказал огромные услуги Лука Тартабул, капитан голеты «Пинтореска» из Буэнос-Айреса, а также его пассажиры, жители и уроженцы этих краев. Мы встретили шхуну в устье Ибикуи, небольшого притока реки Гуалегуай. Когда посланец от Луиджи попросил у них какую-нибудь провизию, эти великодушные люди взялись сопровождать нас до Гуалегуая – места назначения их судна. Больше того, они рекомендовали меня губернатору провинции дону Паскуале Эчагуэ, который был столь любезен, что, собираясь уезжать, оставил со мной своего врача, молодого аргентинца дона Рамона дель Арка, который немедленно извлек пулю, засевшую в шее, и полностью вылечил меня.

Все шесть месяцев, проведенных мною в Гуалегуае, я жил в доме дона Хасинто Андреуса. Этот великодушный человек, как и все его семейство, был ко мне чрезвычайно добр и внимателен.

Но я не был свободен! Несмотря на доброе расположение ко мне Эчагуэ и сочувствие славных жителей Гуалегуая, я не мог уехать без позволения диктатора Буэнос-Айреса (ему подчинялся губернатор провинции Энтре-Риос), который никак не принимал решения.

После того, как моя рана зажила, я стал совершать прогулки: мне разрешили ездить верхом, но не дальше десяти – двенадцати миль.

Помимо стола, который предоставлял мне гостеприимный дон Хасинто, я получал ежедневно изрядную сумму, что позволяло жить в полном довольстве в этих краях, где расходы весьма незначительны.

Но все это была далеко не свобода, которой я был лишен. Кое-кто дал мне понять (из благих или из враждебных побуждений), что мое исчезновение не вызвало бы недовольства правительства. Поэтому я неосторожно замыслил побег, полагая, что совершить его будет не трудно и что по указанной мною выше причине этому побегу не придадут особого значения и не станут рассматривать его как преступление.

Комендантом Гуалегуайя был некий Миллан. Он относился ко мне не плохо, ибо таково было указание властей провинции, и до того момента я, действительно, не мог ни в чем на него пожаловаться, хотя он не обнаруживал ко мне особого сочувствия.

Итак, я решил бежать и сделал с этой целью некоторые приготовления. Однажды, в бурную ночь я отправился в дом одного доброго старика, у которого часто бывал и который жил в трех милях от Гуалегуая. Я открыл ему свое намерение и попросил его достать мне проводника, имеющего лошадей, который доставил бы меня к реке Ибикуи, где я надеялся сесть на судно и добраться инкогнито до Буэнос-Айреса или Монтевидео.

Старик нашел мне проводника и лошадей, и мы, чтобы не быть замеченными, отправились в путь через степи. Нам предстояло проехать пятьдесят четыре мили, которые мы преодолели за ночь, почти все время скача галопом. На рассвете мы были уже в виду эстансии Ибикуи, примерно в полумиле от нее.

Мой проводник попросил меня подождать его в роще, где мы остановились, а сам решил отправиться к дому, чтобы обо всем разузнать. Так и сделали: он ушел, а я остался один, очень довольный тем, что можно дать короткий отдых онемевшим от такой быстрой скачки членам, ибо я, моряк, не привык к верховой езде.

Спрыгнув с коня, я привязал его к стволу акации, из которой целиком состоят эти рощи. Деревья росли здесь так редко, что всадники могли свободно проезжать под деревьями и между ними. Растянувшись на траве, я довольно долго дожидался моего проводника. Затем, видя, что он не возвращается, я встал и подошел к опушке рощи, надеясь его увидеть. Внезапно позади меня раздался стук копыт, и я увидел отряд всадников, которые с обнаженными саблями приближались ко мне. Они уже были между моим конем и мною. Бесполезно было поэтому от них бежать и тем более – сопротивляться. Мне скрутили за спиной руки, взвалили на клячу, и, связав ноги под брюхом лошади, повезли в таком виде в Гуалегуай, где меня ожидало еще нечто значительно худшее.

Дрожь пробегает по моему телу всякий раз, когда я вспоминаю этот ужаснейший момент моей жизни. Когда меня привели к Миллану, ожидавшему у дверей тюрьмы, он потребовал, чтобы я назвал тех, кто предоставил мне средства к побегу. Убедившись, что я ничего не намерен ему открыть, он начал зверски избивать меня хлыстом. Затем, когда я снова отказался отвечать, он приказал перекинуть веревку через балку и подвесить меня за руки.

Два часа подобной пытки, которую заставил меня вынести этот негодяй!

Меня, посвятившего всю жизнь облегчению участи несчастных, боровшегося с тиранией и священниками, поборниками и организаторами пыток!

Тело мое горело как раскаленная печь. Я все время глотал воду, которую давал мне солдат, но она мгновенно высыхала у меня в желудке, как если бы ее лили на раскаленное железо.

Страдания мои были невыносимы! Когда меня развязали, я не жаловался… Я упал без чувств, я был полутрупом. И, несмотря на это, меня заковали в кандалы, хотя я проехал до этого пятьдесят четыре мили по болотистой местности со связанными руками и ногами, мучимый заедавшими меня москитами, которые особенно злы в это время года, и не имел возможности защищаться от истязаний, которым подверг меня Миллан.

Я перенес жестокие мучения, а потом меня, закованного в кандалы, оставили вместе с одним убийцей.

Мой благодетель, Андреус, был брошен в тюрьму. Жители этого селения были устрашены, и если бы не великодушная забота обо мне одной женщины, которая была моим ангелом-хранителем, я бы умер. Госпожа Аллеман, презрев страх, которым все были объяты, явилась на помощь несчастному мученику! Благодаря этой милой благодетельнице, я не знал ни в чем недостатка в тюрьме.