bannerbanner
Асти Спуманте
Асти Спуманте

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 5

– И тогда эту бедняжку наконец уберут из нашего отеля? – оживилась Роза Блюменталь.

– Я думаю, она еще задержится у вас на часок-другой: мы ждем фотографа.

– Из газеты? – встревожилась хозяйка.

– Нет, из полиции. Если появится ваша сестра, пусть поднимется в пятнадцатый номер.

– Хорошо, инспектор.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, инспектор Миллер еще раз повторил:

– Чувствую, Петер, что в этом деле без графини не обойтись.

Глава 2

Детективное партнерство «Графиня Апраксина – инспектор Миллер» возникло в 1946 году. Рудольф Миллер-старший не раз рассказывал сыну Рудольфу историю своего знакомства с графиней Марией Владимировной Апраксиной. История была вполне детективная.

Сразу после войны в Баварии оказалось много так называемых «ди пи» – «депортированных персон». Это были бывшие пленные, «остарбайтеры» и просто беженцы, выплеснутые войной на чужой негостеприимный берег. Агенты НКВД уже прочесывали Германию в поисках бывших граждан СССР и, найдя, агитировали их возвратиться на родину: «Родина простила, Родина не забыла, Родина зовет вас обратно» – именно так, с большой буквы. Но желающих вернуться было не много, поскольку в это время уже стали доходить слухи о том, как «Родина», а точнее подразделение НКВД, носившее мрачное название «Смерть шпионам», сокращенно Смерш, уже на границе освобождает возвращенцев от скудного багажа, фильтрует и, пересадив в теплушки, гонит прямиком в Сибирь. Менять лагерь на лагерь никому не хотелось, и люди застревали в лагерях «ди пи» в надежде как-нибудь ускользнуть от смертельных объятий «простившей Родины». Пока союзные власти решали их судьбу, застрявшие в Баварии «ди пи» жили в специально организованном для них лагере неподалеку от Мюнхена. Они пользовались относительной свободой передвижения, к великому неудовольствию обитателей ближайших деревень: то и дело к коменданту лагеря заявлялся какой-нибудь крестьянин с жалобой на кражу дров из аккуратно сложенной вдоль стены дома поленицы или на пропажу наполовину насиженных куриных яиц, выкраденных вместе с корзиной и наседкой. Комендант терпеливо выслушивал крестьян и переправлял их в местную полицию. Полицейские еще более терпеливо выслушивали подробнейшие истории об исчезновении сушившегося на веревке белья или варившейся в медном котле патоки, пропавшей, естественно, вместе с котлом, обстоятельно все записывали, осматривали место происшествия и… никаких репрессий против «ди пи» не предпринимали. Будучи все бывшими фронтовиками, они жалели их, чувствуя несправедливость происходящего: для них, побежденных, война уже кончилась, а для «ди пи», принадлежавших к народу-победителю, она все еще продолжалась.

Но вот однажды к Миллеру-старшему с жалобой явился крестьянин и заявил, что у него прямо из хлева свели корову. Пострадавший утверждал, что соседи видели прогуливающихся возле их деревни «русских» – так окрестное население звало всех «ди пи», несмотря на то, что в лагере кроме русских были украинцы, белорусы, а также поляки и сербы. Миллер с бригадой полицейских отправился в лагерь с обыском. Комендант дал им в помощь служившую при американской комендатуре переводчицу – это и была графиня Мария Владимировна Апраксина.

В лагере «ди пи» кроме дощатых бараков был каменный шестиэтажный особняк, в котором в годы войны располагался военный госпиталь. Как ни обшаривали бараки и особняк полицейские, они не нашли ни коровы, ни говядины. Миллер-отец и графиня осматривали здание бывшего госпиталя вдвоем, и Миллер потом говорил сыну, что он уже во время обыска понял: Апраксина догадывается, где находится искомая корова. Она еле сдерживала смех, глаза ее озорно блестели, но своих голодных и предприимчивых соотечественников графиня не выдала. И Миллер ее понял.

Спустя несколько месяцев судьба снова свела Миллера-старшего и графиню Апраксину при расследовании очередного «русского дела»: на этот раз – об изнасиловании молодой немки. И тут уж Апраксина, снова приглашенная в качестве переводчицы, подозреваемого земляка не пощадила: она задавала ему, помогая Миллеру, такие каверзные вопросы, что прижатый к стенке преступник очень скоро признался в содеянном. Его арестовали и передали в ближайшую советскую комендатуру, и Миллер видел, что графиня удовлетворена таким исходом.

Когда дело было закончено, Миллер-отец вспомнил про похищение коровы. Клятвенно заверив Апраксину, что дело о корове уже закрыто и русским «ди пи» ничего не грозит, он уговорил ее раскрыть тайну сокрытия столь крупной скотины на небольшой территории лагеря.

«Вы недооцениваете русскую смекалку, – смеясь, сказала графиня. – Вспомните, в здании бывшего госпиталя был довольно вместительный лифт для транспортировки больных. Так вот, я почти сразу же обратила внимание, что, когда вы обыскивали этаж за этажом, лифт все время был занят и находился где-то на других этажах. И, конечно же, я скоро заподозрила, что корова запрятана в лифте. Чтобы удостовериться, я подошла к закрытым дверям лифта и принюхалась: из щели пахнуло как из хорошего хлева! Позже один «ди пи» мне рассказал, что корове, чтобы она себя не выдала, обмотали морду большим женским платком, а копыта обернули мешковиной. Так она и каталась мимо нас в лифте! Но задержать или скрыть ее естественные отправления похитители, разумеется, не могли». Миллер-отец хохотал до слез. Когда он отсмеялся, Апраксина сказала: «Корову, между прочим, вовсе не съели. В лагере много грудных и маленьких детей, и теперь у них есть молоко. Я этих людей понимаю, инспектор, у меня у самой на руках сирота-племянница, и я знаю, каково это, когда ты не можешь достать молока ребенку».

С этого и началось: Миллер убедил начальство, что при современных условиях в полиции обязательно должен быть свой «консультант по русским делам». Графиня-тетушка много лет официально числилась русской переводчицей и консультантом при полиции, потом передала эту должность своей племяннице, Елизавете Николаевне Апраксиной, а Миллер-старший, выйдя на пенсию, передал свое место сыну, и знаменитая пара детективов «Инспектор Миллер – графиня Апраксина» продолжала сотрудничество. Миллеры, старший и младший, научились у графинь различать русские «эмигрантские волны»: в первой, белоэмигрантской волне уголовные преступления были величайшей редкостью; вторая послевоенная волна выплеснула преступлений великое множество, особенно сразу после войны, но они были в основном мелкие: бытовые кражи, спекуляция на черном рынке, самовольная застройка; зато третья волна принесла с собой и выбросила на западный берег обетованный грозную и ужасную «русскую мафию».

Графиня-тетушка мирно скончалась во сне в прошлом году, а Миллер-младший ехал сейчас к ее «сироте-племяннице». Обитала Елизавета Николаевна Апраксина на южной окраине Мюнхена, в местечке Рамерздорф, где у нее был небольшой собственный домик на тихой Будапештской улице. Инспектор явился к ней после полудня, успев с утра поработать с вещественными доказательствами. Улочка была узкая, и Миллер поставил машину двумя колесами на тротуар, чтобы ее не задели проезжающие автомобили. Он подошел к знакомой калитке и протянул руку к звонку.

– Входите, инспектор! Калитка не заперта! – Знакомое полнозвучное контральто графини прозвучало почему-то с неба. Миллер закинул голову и разглядел Апраксину в ветвях старого каштана, росшего перед домом: стоя на последней ступеньке лестницы-стремянки, графиня прилаживала к стволу новенький скворечник.

– Могу я вам помочь? – спросил Миллер, пройдя в калитку и останавливаясь под каштаном.

– О нет, благодарю! Я уже заканчиваю и скоро спущусь к вам. Вы просто так или по делу?

– По очередному «русскому делу», – уточнил Миллер.

– Что-нибудь мрачное или на этот раз не очень?

– Дело совсем не веселое – самоубийство молодой женщины. У меня есть основания предполагать, что покойница русская, поэтому я и пришел к вам сразу, хотя дело начал только вчера.

– Ах вот как? В таком случае я немедленно спускаюсь на грешную землю, а скворечник пусть повисит на одном гвозде. Но только до завтра! Ни один добропорядочный немецкий скворец не поселит в нем жену, пока я не сдам квартиру «под ключ».

– Я мог бы повесить его после нашей беседы, – предложил Миллер.

– Ну нет! Вы же знаете, что у себя в саду я все делаю своими руками – это мой фитнес-центр!

– Но при вашей занятости и… – инспектор замялся.

– И моем возрасте, хотите вы сказать? Да ведь мне всего полседьмого!

– Полседьмого?…

– Десятка, инспектор.

Апраксина сошла со своей стремянки и величаво направилась к дому. Стройная, худая, с серебряной головой, графиня при работе в саду одевалась весьма демократично – в джинсы и свитер. Причем джинсы были вылинявшие и потертые, а свитер был так нелепо и криво растянут, что по экстравагантности, подумал Миллер, больше подошел бы внучкам Апраксиной: у графини их было две, и обе жили в Париже.

– Идемте в дом, инспектор, – сказала она, – я приготовлю чай, а за чаем вы мне все и расскажете.

– Я бы не отказался от чашечки кофе, – сказал Миллер, идя вслед за Апраксиной к дому.

Она обернулась и на ходу погрозила ему пальцем:

– Кофе? Сколько раз я вам говорила, инспектор, что до двенадцати кофе – допинг, а после двенадцати – яд! Я приготовлю для нас обоих особенный бодрящий чай из бадана.

– Чай вашего приготовления?

– Разумеется. Бадан, впрочем, тоже особенный – с Алтая.

– Ах так! В таком случае, я просто вынужден согласиться.

Оставив инспектора в гостиной, Апраксина ушла готовить свой экзотический чай. Инспектор уселся на диване немного боком, стараясь так распределить тяжесть своего крупного тела, чтобы под ним, не дай Бог, не подломилась одна из гнутых золоченых ножек.

На стенах гостиной, выкрашенных под розовато-бежевый мрамор, висело множество гравюр с видами Санкт-Петербурга, исторической родины Апраксиной, и два писанных маслом портрета в тяжелых золоченых рамах. Оба лица на портретах имели явное фамильное сходство с графиней: такие же, как у нее, живые и блестящие карие глаза были у седого старика, обвешанного орденскими крестами и звездами, и у дивной красавицы в серебряном парике, писанной в жемчужных тонах. Это были предки графини, но какой степени, Миллер не запомнил. Но зато он хорошо помнил рассказанную отцом историю о том, как Елизавета Апраксина в подарок своей тетушке вывезла эти портреты из подсоветской России. Случайно узнав, что они хранятся в запасниках какого-то музея в Крыму, Апраксина поехала в СССР в составе группы западных туристов; там она сумела добраться до музея и то ли нелегально выкупила портреты, то ли просто их похитила, а потом через верных людей переправила за границу с партией сибирского леса – внутри выдолбленного бревна. «Я экспроприировала экспроприированное обратно!» – ничуть не смущаясь, поясняла графиня. У Елизаветы Николаевны, как и у покойной тетушки, было яркое прошлое… Инспектор вздохнул, понимая, что явился на Будапештскую с делом, которое навряд ли особенно заинтересует графиню, к тому же теперь уже и пенсионерку. Скучное дело – тривиальное самоубийство, скорее всего на почве любви или ревности.

Апраксина скоро появилась с подносом, одетая все в те же уни-сиротские джинсы, но теперь сверху на ней была просторная черная блуза из натурального шелка, от руки расписанная венецианскими масками. Она расставила посуду и снова ушла на кухню, а Миллер, машинально взглянув на ее спину, обнаружил, что на спине блузы была изображена одна-единственная маска – но зато какая! – глаза на лопатках, нос на талии, а рот… ну, в общем, рот располагался гораздо ниже талии. Он добродушно отметил: «Еще один наряд от парижских внучек!» Соседи Апраксиной по Рамерздорфу считали, что русская графиня Элизабет Апраксина, их местная достопримечательность, одевается не по возрасту, но Миллер знал, что причиной тому была вовсе не экстравагантность, а элементарная бережливость: два раза в году, на русское Рождество и на Пасху, Апраксина ездила в Париж навестить сына и внучек и возвращалась оттуда с большим чемоданом одежды. Но это были не наряды от парижских кутюрье, а обноски от любимых внучек – девушки росли быстро и росли они все-таки в Париже. Большую часть одежды Апраксина раздавала новым эмигрантам из России, но кое-что оставляла себе для повседневной носки – отсюда и стиль, смущавший рамерздорфских соседей. Однако инспектору было известно, что Апраксина бывает на приемах у своей задушевной подруги, баронессы фон Ляйбниц, и он предполагал, что уж там-то она наверняка появляется одетая соответствующим образом, а не в легкомысленных «внучатых обносках», как она шутила. Сам он в высшем свете не бывал и графиню в полном блеске не видал ни разу. Зато он знал о самом что ни на есть пролетарском происхождении самой баронессы фон Ляйбниц, урожденной Якоревой: она была выдворенной из СССР диссиденткой, а родилась и выросла в небольшом приволжском городке Чапаевске. Он даже знал о характере ее диссидентской деятельности: Якорева создавала какие-то независимые подпольные профсоюзы, отсидела свое в лагерях, не угомонилась, а потому после отсидки была отправлена в изгнание. Все это он узнал не от графини, а от своего коллеги в американской разведке, причем действуя тайно от Апраксиной: Миллер беспокоился о своей партнерше. С диссиденткой из Чапаевска все оказалось в порядке, ее политическая репутация была безукоризненной, а с бароном фон Ляйбницем, как выяснилось, сама Апраксина ее и познакомила.

Графиня появилась из кухни с большим чайником, тут же распространившим по комнате экзотический аромат, и прервала размышления инспектора. Она разлила чай по чашкам и села в кресло.

– Какой удивительный цвет у вашего бадана. М-м, а запах какой!

– Я варю его на молоке, по-алтайски. Ну, пейте и рассказывайте! Что там за русская уголовщина?

Инспектор, прихлебывая чай, повел рассказ. Начал он со вчерашней поездки в отель «У Розы», а закончил сегодняшними новостями: уже утром он получил заключение медицинской экспертизы, где было сказано, что смерть неизвестной наступила в результате отравления растительным алкалоидом аконитином.

– В бутылке из-под «Асти спуманте» и в пластмассовом стаканчике для чистки зубов, которые мы нашли в отеле, были обнаружены следы этого яда. В заключении сказано, что случайное отравление в результате приема повышенной дозы лекарства, содержащего аконитин, исключается: аконитин применяется только в гомеопатии, то есть в микроскопических дозах, а также в мазях для наружного употребления: им лечат подагру, суставные болезни и ревматизм.

– А, старый добрый аконит! – воскликнула Апраксина. – Как интересно…

– Вам что-то известно об этом яде, графиня?

– Известно. Аконитин – это самый сильнодействующий растительный алкалоид из всех известных. Содержится он в растении аконит, или борец. – Она прикрыла глаза и задумчиво проговорила: – Пожалуй, по степени литературной известности он далеко оставляет за собой знаменитую цикуту. «Королем ядов» называли его древние греки; галлы и германцы натирали его соком наконечники стрел и копий. Где-то у Овидия сказано, что Медея собиралась отравить им Тесея. Император Траян запретил выращивать аконит под страхом смертной казни, и хорошо сделал: уж очень популярным стал этот способ отравления в Римской империи. Между прочим, существует предание, что именно им был отравлен хан Тимур: будто бы соком аконита враги пропитали его тюбетейку.

– Простите?

– Тюбетейка – это такая круглая шапочка, которую носят на Востоке.

– Кипа?

– Вроде того. Но тюбетейки расшивали шелками, золотом и украшали их драгоценными камнями и золотыми монетками. У нас в России старое название аконита «волчеборец», потому что на Руси им травили волков. Это очень, очень сильный яд, инспектор. У нашего русского писателя Чехова в его книге о каторжном острове Сахалин есть рассказ о том, как люди отравились, съев печень свиньи, наевшейся клубнями аконита.

– Поистине зловещая слава у этого растения! – заметил инспектор.

– А вы о нем не слышали?

– Никогда!

– То-то и оно. Самоубийца должна была обладать большими литературными познаниями, чтобы выбрать именно этот яд.

– Но если смертельную дозу аконита невозможно приобрести в аптеках, то где неизвестная могла его взять?

– Она могла его приготовить сама.

– Разве это не редкое растение?

– Аконит растет во многих садах Мюнхена, он очень декоративен. Но ядовиты только дикорастущие экземпляры: пересаженный на плодородную почву, аконит через несколько поколений теряет все свои ядовитые свойства.

– Выходит, что яд можно добыть только из дикого растения?

– Да. И растет он на альпийских лугах и вдоль горных тропинок.

– Но даже если знать, где растет аконит, ведь надо еще уметь извлечь из него и приготовить яд?

– Достаточно выяснить, как его применяли древние отравители, а они просто использовали свежий сок растения. Где-то я читала, что частенько сами отравители погибали раньше, чем успевали преподнести яд врагу: сок настолько ядовит, что достаточно ему было попасть в самую мелкую царапину на коже, как человек умирал. Какова физиологическая причина смерти этой женщины, инспектор?

– Паралич сердца и остановка дыхания.

– Все сходится. Однако оставим яд пока в стороне. Что еще вы успели выяснить?

– Очень мало. В Мюнхене и его окрестностях сообщений о пропавших молодых женщинах не появилось. Фотографию покойной поместили в нескольких газетах и показали в новостях по телевидению, но откликов пока не было. Зато сегодня утром пришел ответ на запрос в автоинспекцию: туда поступило заявление о пропаже автомобиля, принадлежавшего некой Аде фон Кёнигзедлер. Я запросил фотокопию заявления и тут же получил ее по факсу. В своем заявлении Ада фон Кёнигзедлер написала, что два дня назад, то есть накануне обнаружения трупа в отеле «У Розы», у нее угнали автомобиль марки «ауди», припаркованный возле ее дома на улице Энштейна. В салоне машины лежала ее куртка с водительским удостоверением в кармане. Ничего примечательного в коротком заявлении Анны фон Кёнигзедлер не было, если не считать нескольких грамматических ошибок.

Но когда я запросил данные об Аде фон Кёнигзедлер из базы данных полиции, я понял, что госпожа фон Кёнигзедлер может быть не просто случайная жертва автоугона.

– Почему же?

– Позвольте, я прочту: «Ада Кёнигзедлер, урожденная Светлова, родилась в Киеве в 1950 году. Там же заключила брак с подданным ФРГ Клаусом фон Кёнигзедлером, архитектором, и вскоре выехала на постоянное жительство в Германию. В настоящий момент находится в состоянии бракоразводного процесса с упомянутым архитектором и по совету своего адвоката проживает отдельно от него по адресу: улица Эйнштейна, 174». Убедившись окончательно, что дело носит явно «русский характер», я вам и позвонил, – закончил Миллер.

– Это все, инспектор?

– Да, все.

– Хотите еще чаю? Нет? Ну, тогда… В общем, скажу вам сразу: я этим делом заниматься не стану.

– Почему же, графиня?

– Не люблю самоубийц.

– Я это знаю и не рассчитывал, что вы примете в деле непосредственное участие. Я только хотел познакомить вас с материалами дела и получить от вас пару советов.

– А, ну это пожалуйста. В таком случае, прошу в мой кабинет.

Кабинет Апраксиной неизменно производил на Миллера ошеломляющее впечатление, и он не раз говорил ей: «Не хотел бы я быть вашим душеприказчиком, графиня. Разве посторонние смогут разобраться в ваших бумагах?» – «Вот посторонние-то как раз и смогут, – отвечала Апраксина, – если доберутся до них первыми. Ох уж эти мне «посторонние»! Впрочем, у меня для них тоже кое-что предусмотрено». В последнем Миллер не сомневался: это могла быть хитрая электронная сигнализация, а могло быть и взрывное устройство! «Раньше я остерегалась только агентов КГБ, а теперь приходится опасаться всех, кто проявляет интерес к России!» – сокрушалась Апраксина. Сама графиня свой кабинет называла простенько и с долей самодовольства – «мой маленький институт криминалистики и человековедения». Эту большую светлую комнату, занимавшую добрую половину первого этажа, заполняли высокие железные картотечные ящики, запертые на ключ, полки до самого потолка, туго забитые папками, книжные шкафы со справочной литературой на нескольких языках, простой, но длинный, во всю стену стол, на котором в ряд стояли монитор, компьютер, магнитофон, телевизор, принимающий основные российские программы через установленную в саду мощную спутниковую антенну с американской радиостанции «Свобода», то ли списанную, то ли… Впрочем, сие Миллера не касалось, поскольку американцы о пропаже антенны в немецкую полицию не заявляли. На всемирно известной радиостанции еще и не такие пропажи случались: там как-то один из главных редакторов пропал, некто Олег Туманов, и об этом узнали лишь после того, как пропавший обнаружился в Москве и дал пресс-конференцию иностранным и советским журналистам.

Усадив Миллера в удобное и широкое кожаное кресло, сама Апраксина уселась в рабочее кресло перед компьютером, и перед нею мягко засветился огромный экран жидкокристаллического монитора. Миллер завистливо вздохнул – такой аппаратуры у них в полиции не было. Графиня экономила на тряпках, но не на электронике.

– Так, Ада фон Кёнигзедлер… посмотрим, что у нас есть на ее счет. Угу, вот она! Совершенно верно – урожденная Светлова. Родилась на Украине, но не в Киеве, а в городе Кривой Рог, 15 ноября 1950 года. А вот потом она действительно училась в Киеве и там же работала гидом в Интуристе. Странно, почему же она пишет по-немецки с ошибками?… В 75-м вышла замуж за архитектора Клауса фон Кёнигзедлера. Гм, похоже, что с КГБ она не была связана: разрешение на выезд к мужу в Германию она получила только в 78-м после многочисленных отказов. И это пока все. Вы говорите, она разводится? Да, выездные браки редко бывают прочными. Сейчас я внесу это дополнение в ее досье. Что у вас еще с собой, инспектор?

– Фотографии умершей женщины и увеличенная фотография Ады фон Кёнигзедлер с ее водительского удостоверения.

– Давайте их сюда!

Миллер разложил фотографии на свободном пространстве стола. Апраксина довольно долго молча их разглядывала, а потом подняла голову и сказала:

– Да, это очередное «русское дело», мой дорогой инспектор. Но еще раз скажу, что участвовать в нем я не буду. Мне, конечно, жаль самоубийцу, но копаться в ее белье я не намерена.

– Не смею настаивать. А можете вы мне сказать что-нибудь полезное, посмотрев на эти фотографии?

– Вы же знаете, инспектор, что у меня всегда найдется что сказать о человеке, если я вижу перед собой его фотографию.

– Вы считаете, что неизвестная погибшая тоже русская?

– Несомненно. Причем из России она выехала недавно. По фотографии вы можете без особого труда разыскать ее через организации, ведающие эмигрантами и политическими беженцами.

– Я тоже сразу заподозрил, что она русская. В номере отеля мы обнаружили меховой жакет из белки с русской этикеткой и теплый вязаный платок, тоже похожий на русский. И потом эта странная манера пить вино из стаканов для чистки зубов… А на чем вы строите своими предположения, графиня?

– Пока лишь на том, что у меня перед глазами, – Апраксина кивком указала на лежащие перед нею фотографии. – Вы обратили внимание на то, что лицо покойной накрашено?

– Да. И я еще удивился, почему она не сняла косметику перед сном, ведь разделась же она, прежде чем лечь?

– Ну, как раз это случается с молодыми женщинами довольно часто и совершенно независимо от их национальности. Им кажется, что чистотой кожи можно и пренебречь, если они по каким-то причинам торопятся в постель. С годами, когда этих причин становится все меньше, а морщин все больше, женщина приобретает привычку снимать грим перед сном, преодолевая любую усталость, – иначе она рискует утром обнаружить на своем лице новую морщинку. Но покойная находилась еще в том возрасте, когда морщина на лице не кажется страшней, чем царапина на сердце. С другой стороны, она уже не так молода, чтобы опыт не оставил следов на ее лице. Давайте поищем эти следы.

Инспектор, хорошо знавший методы Апраксиной, усмехнулся.

– Дорогая графиня, эту часть расследования я целиком перекладываю на ваши плечи, а сам с интересом послушаю выводы.

– Хорошо, смотрите и слушайте. Вот эти мелкие горизонтальные морщинки над внешними краями бровей, – Апраксина взяла из стаканчика карандаш и острием показала инспектору едва заметные линии на фотографии, – говорят о преданности, а проще говоря, о привычке «смотреть в рот». Может быть, это самоубийство из-за потерянной любви? Допустим, она замужем и узнала, что горячо любимый муж собирается ее оставить.

– Все можно предположить.

– Да, конечно, – на этом этапе расследования… Теперь обратите внимание на вот эти, почти не заметные, морщинки: они образуют два прямых угла над внутренними краями бровей вершинами к переносице. Я зову их «морщинами тревоги». Подобные морщины редко носят постоянный характер, разве что у законченных психопаток: обычно они резко и внезапно появляются на лице, скажем, во время стресса, а потом так же легко исчезают, если причина тревоги уходит. На этом лице они появились недавно и едва заметны. Теперь немного порассуждаем о ее гриме. Если это самоубийство в отместку за измену, тогда становится понятным, почему она оставила лицо накрашенным, собираясь принять яд. Может быть, она даже наложила перед самоубийством свежий грим.

На страницу:
2 из 5