Золотая нить времен. Новеллы и эссе. Люди, портреты, судьбы.

«Его высокоблагородию господину Павлу Александровичу Корсакову.. Порховской уезд, Псковской губернии, имение Буриги, в собственные руки»..

– Господин поверенный! – зашептал вблизи уха чиновника взоволнованный голос сиделки.. – Синьор Николино… кончаются.. просят непременно русского священника. И камень могильный, дабы имя на нем начертать.. Ведь после – никто не сможет..

– Что за чушь! – дернул плечами чиновник, и вновь уронил в темное нутро укладки лорнет. Потом опомнился, махнул рукою, прерывисто вздохнув: – Так что же Вы, милая, стоите, ступайте вниз, во двор, возьмите булыжник какой ни на есть.. Русского священника.. Где же я его возьму – то в единый миг? Нет во Флоренции ни собора, ни церкви православной.. Знаете ведь! – его итальянский в минуты смятения был из рук вон плох, он отлично знал сие, и оттого то, нервничал и дергал плечами сильнее обычного.. Растерянная сиделка, что то бормотала, бурно жестикулируя, как все флорентийки. Черные брови ее были нахмурены.

– Ваше высокопревосходительство, синьор Корсаков – скончались! – прервал тихое шипение поверенного и испуганный лепет сиделки возникший в проеме двери доктор. – Вы бы приказали немедля гроб готовить.. Открытая форма чахотки, в случае эпидемии я буду бессилен! – доктор развел руками и отступил назад, заметив в глубине комнаты раскрытый сундук:

– А это что такое?!

– Бумаги покойного.. Разбираю. Надобно же найти адрес его, сообщить родным, близким.

– Немедля сжечь! Немедля! – доктор в панике махал руками.. – Все сжечь, вместе с одеждою.. И гроб отправьте подалее. Боюсь, что на флорентийском кладбище местные власти иноземца чахоточного хоронить не позволят!

– Подалее? Это куда же – подалее? – растерялся дипломат, щуря беспомощно подслеповатые глаза..

– Ну хотя бы в Ливорно.. Город портовый, я слышал, туда часто заходят русские суда, можно будет отправить тело на родину. – безразлично пожал плечами придворный доктор, привыкший к неразборчивому лику смерти.

– Ливорно?! – потрясенно прошептал поверенный – Что такое Вы говорите, сударь? Русская миссия не может нести такие расходы на погребение! Господин Корсаков совсем недавно прибыл из Рима, семья его в отдалении, в России.. Лечение стоило дорого..

– Сообщите тогда своему послу в Рим, – сухо возразил герцогский лекарь. – Русские – люди отзывчивые, и я уверен, не захотят оставить прах бедного своего соотечественника в забвении. Я слышал, синьор Корсаков – княжеского рода и в ранней юности был придворным музыкантом? – в холодно – любезной улыбке доктора было что то убийственно насмешливое, презрительное.. Поверенный нервно глотнул и сощурив глаза, отчеканил, сам поражаясь силе своего, прежде глуховатого, неясного голоса:

– Не придворным, а – Лицейским! Императорский Сарскосельский Лицей в России – высшее учебное заведение, под покровительством Державной фамилии и лично Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны.. О кончине бывшего лицеиста, серебряного призера, немедля в Придворную канцелярию и Дирекцию Лицея будет сообщено.. Мое почтение Его Светлости герцогу Тосканскому и благодарность сердечная за участие в судьбе русского дипломата. Прошу передать! – поверенный сухо поклонился, шелкнув лаковыми штиблетами. Когда он вскинул голову, сухопарая тень лекаря исчезла вовсе из комнат. Возле тела больного юноши суетилась лишь чернобровая итальяночка – сиделка. Она зажгла пару свечей на низкой мраморной каминой доске, накрыла усопшего белой простынею и теперь старательно пыталась вложить в еще теплые его руки маленький серебряный шейный крестик на тонкой цепочке.. Глаза Корсакова были закрыты и казалось, что юноша просто мирно спит, так спокойно и безмятежно было его чело, лишь в уголку пухлых, еще юношеских губ, искусанных и бледных, чернела тонкая струйка запекшейся крови.. В ногах покойного сиротливо темнел странно блестевший в пламени свечей гриф маленькой кефары без струн…

Вместо эпилога:

.. «Сказывают, за час до смерти он сочинил следующую надпись для своего памятника, и когда ему сказали, что во Флоренции не сумеют вырезать русские буквы, он сам начертал ее крупными буквами и велел скопировать ее на камень:

Прохожий, поспеши к стране родной своей!Ах, грустно умереть далеко от друзей!»

(Из воспоминаний Е. А. Энгельгардта, директора Императорского Царскосельского Лицея. Запись Я. Грота.)

.. «Вчера я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который он поставил нашему бедному трубадуру Корсакову под густым кипарисом, близ церковной ограды.. во Флоренции.. *16

«Сестра Кюхельбекера, Юлия Карловна, поклонится в Италии тому маленькому памятнику Корсакова, сорвет листок с померанцевого дерева у могилы… «Листок этот, – засвидетельствуют современники, – Кюхельбекер хранил, как реликвию, как святыню, вместе с портретом матери, с единственною, дошедшею до него, рукописью отца, с последним письмом и застжкою от манишки Пушкина и письмом В. А. Жуковского»..17

…Он не пришел, кудрявый наш певец,С огнем в очах, с гитарой сладкогласнойПод миртами Италии прекраснойОн тихо спит и дружеский резецНе начертал над русскою могилойСлов несколько на языке родном,

В. Кюхельбеккер. Портрет карандашом в годы ссылки. Источник иллюстрации: «Жизнь Пушкина». Том первый. М. Изд-во» Правда». 1987 год. Личное собрание автора.

Вильгельм Карлович Кюхельбекер. «Мой брат родной, по Музе, по судьбам»…

(21.06.1797 года [Петербург] – 23.08.1846 года [Тобольск])

* * 1 * *

Неуклюжий, долговязый, размахивая длинными, не по росту, руками, он бежал, ничего не видя впереди себя от слез, путаясь ногами в изумрудной, чуть изжелта, траве… Нет, эта невыносимая жизнь должна закончиться! Не «когда – нибудь». А сию минуту, сейчас! Терпеть эти беспрестанные насмешки и поддразнивания нет больше сил! Он не знал, примет ли его зацветший и тихий пруд, в который они, лицеисты, часто бросали то камешки, то листья, а потом зачарованно наблюдали за их плавно – сонным движением на воде. Рыб там не было, а, может, и были, он не знал… На минутку представилось ему, что эти самые рыбы будут плавать вокруг того, что было когда то им, шевелить раскрытыми, удивленно – толстыми ртами, что – то говорить на своем, рыбьем, языке. Может быть, хоть им станет немного жаль его, раз в мире людей царят лишь насмешки и непонимание! Впрочем, потом ему будет уже все равно… Он неуклюже бухнулся лицом в холодную воду, поднимая вокруг себя миллион брызг, ослепительных, колючих… Вода оглушила, на какое то мгновение все стало немым и ватным, потемнело в глазах. Он не различал ни криков, ни плеска крошечных волн – кругов, расходившихся вокруг, ничего!

Не было и страха, но и наслаждения блаженной тишиной и покоем, он еще не успел ощутить.

Очнулся оттого, что чьи то холодно – ловкие пальцы расстегивали тугой, намокший воротник мундира. Голос лицейского доктора, ласковый и сокрушенный, шмелем гудел над ухом: «Ай – яй, голубчик, что это такое Вы наделали! Совестно должно быть, Вильгельм Карлович! Испортили мундир, придется прошение теперь подавать в хозяйственную часть. Да и напугали всех, всполошили, оставили без обеда!»

Директор, Егор Антонович, наклонился и, казалось, хотел погрозить ему пальцем, но, увидев мокрое лицо, с растерянными, выпукло – близорукими глазами, готовое сморщиться от слез, только махнул рукой, приказав немедленно отнести «утопленника» в лазарет. К вечеру туда тайком пробрались Пущин, Дельвиг, Илличевский – Олосенька, Моденька Корф и Александр – те, кого он любил больше всех.. Растерянно моргая, он сжимал пальцами, боясь выпустить, потерять, теплую ладонь Александра, прислушивался к шепоту Жанно – Пущина, рассеянно кивал в ответ на улыбки Олосеньки и сдержанные вздохи Моденьки – тот все наровил тайком сунуть ему в руку леденец, выпрошенный у лицейского буфетчика.. Отогревшись под суконным одеялом, после камфорного растирания, он с трудом преодолевал дремоту… В голове кружился вихрь, который – он знал, – предчувствовал, – вскоре начнет собираться в строчки… Он никогда не складывал их насильно, если же начинал делать это, то капризное вдохновение улетучивалось немедля, разрушая все его отточенные, добросовестно записанные в тетрадки, планы. Единственно, чему планы не мешали, так это составлению «Словаря», в котором успел он написать только несколько глав, как – то: «Аристократия», «Естественное состояние», «Образ правления», «Рабство», «Свобода гражданская»… По ночам, щурясь при свете свечей, штудировал он труды Руссо и Вейса, выписывая цитаты и делая пометки. Заслышав в коридоре шаги гувернера Мартына Пилецкого, быстро прятал книгу в потайной ящичек бюро и нырял под тонкое одеяло… Строчки свои рифмованные не хранил долго на бумаге, заучивал наизусть, показывал Моденьке Корфу, тот удивленно шепча, говорил:» Странный ты, Виленька, и язык стихов твоих странен, однако, быть тебе в поэзии вслед за Дельвигом и Пушкиным, я так думаю…» Вильгельм в ответ только плечами пожимал и смеялся гортанным, глуховатым смехом… Кому дано знать судьбу? Тем паче, Судьбу Пиитическую? Лишь капризным и легким Музам…

* * 2 * *

В кабинете своем, сердито ворча на старого, седого слугу, Егор Антонович Энгельгардт немного нервно дергал ящики секретного стола – конторки, где лежали папки с делами лицеистов – воспитанников…

– Что это, право, свечей не допросишься?! Принеси еще огня, да позови господина Пилецкого сей час! Эки дела, господа воспитанники топиться удумали! Да что ты знаешь о Кюхельбеккере? С чего сие происшествие приключилось?!! – вопросительно – строго уставился Энгельгардт на седые бакены слуги, сквозь стеклышки пенсне – велосипеда. Тот испуганно попятился…

– Не могу знать, Ваше Высокоблагородие, господин директор! Всегда тихие были, читали много, все с книжками, только уж если выведут их-с! Не дай Бог! Вспыльчивы очень-с! Опять же господин Пушкин, егоза…

Что – «господин Пушкин?» Обижали чем? Доктор – хорошо ли смотрел? Нервы не расстроены ли? Не было ли в чем ущемления, придирок неуместных?… Да что ж ты пятишься, горе ты глупое?!.. Беги сейчас за Пилецким, да ключи принеси, эти, кажется, негодны! Ах ты, беда мне с этими вольнодумцами – пиитами! Еще до Их Величеств дойдет! Государыня Императрица*18и так уж беспокойство высказывала.. Мягкосердечна Государыня, но за деток – голову с плеч снимет, не пожалеет ни минуты! Даром что – ангел небесный! Так – то, горе ты глупое! Иди уж!

Егор Антонович мягко усмехнулся, глянувши на пятившегося слугу, с досадою еще раз дернул заупрямившийся ящик, тот не выдержал напора… и вывалился из конторки вместе с содержимым. Бумаги разлетелись по ковру. Охнув, директор присел на корточки – подбирать. Наткнулся на характеристику, написанную крупным размашистым почерком Пилецкого…

«Кюхельбеккер Вильгельм, лютеранского вероисповедания, 15 лет. Способен и весьма прилежен; беспрестанно занимаясь чтением и сочинениями, он не радеет о прочем, оттого в вещах его мало порядка и опрятности. Впрочем, он добродушен, искренен, с некоторою осторожностью, усерден, склонен ко всегдашнему упражнению, избирает себе предметы важные, плавно выражается и странен в обращении. Во всех словах и поступках, особенно в сочинениях приметны некоторое напряжение и высокопарность, часто без приличия… Раздраженность нервов его требует, чтобы он не слишком занимался, особенно сочинениями.»

* * 3 * *

– Вот – вот, то то и оно, господин учитель, сочинения до добра не доводят!! Давно известно. …Как же это Вы так, наставник Благородного Дворянского Пансиона (с 1818 года), лицеист с серебряною медалью, в Коллегии иностранных дел служили, на хорошем счету у генерала Алексея Петровича Ермолова были – на Кавказе, и на тебе – в Цареубийцы записались, с мятежниками заодно?!… А Вы знаете, что Вас ожидает, милостивый государь – бунтовщик?! – генерал, граф Алексей Федорович Орлов гневно сжал в толстых пальцах перо, остов его согнулся пополам, оно сломалось и полетело на пол.

Вильгельм не заметил в какой угол, в комнате был полумрак Он расправил плечи, глубоко вздохнул, расстегнул душивший его ворот шинели, прищурил близорукие, чуть навыкате, глубокие ореховые глаза – впадины. В них мелькнул затаенно насмешливый огонек.. Или Орлову показалось?!

(Проклятые эти лицеисты – бунтовщики, гвардейцы… Умничают на каждом допросе… О «Свободах» рассуждать горазды! Набрались там, в заграницах, ума.. От которого горе одно! Вот, кстати, еще и с тем сочинителем знаком сей бунтовщик, с Грибоедовым… Жаль, отпустили дипломата рано! Порасспрашивать бы.. Поприпугивать..Однако, желание Государя… Пришлось «сочинителю – театральному», дипломатишке в пенсне, оправдательный аттестат выписывать! Ладно уж, хоть этот, закованный в железа не увернется!)

– Не имею чести знать… Может быть, Вы, Ваше Сиятельство, напомните? С интересом выслушаю сей прогноз. – арестант чуть улыбнулся, кашлянул глухо и уставился на генерала немигающими глазами.

– За покушение на особу его Императорского Высочества, Великого Князя, Михаила Павловича, с целью лишения жизни последнего, за побег, за участие в бунте противу властей и Самого Государя Императора… Не меньше виселицы Вас ожидает, господин бунтовщик! Благодарите за милосердие Высочайшее и Императора и брата Его, Великого князя Михаила… Орлов откашлялся, хрипло со свистом втянул воздух… Повешение заменили Вам, господин Кюхельбеккер, по монаршей воле, каторгою на 20 лет, а уж каторгу… заключением в крепости Кексгольмской… Не знаю, что и лучше для Вас! – Генерал брезгливо поморщился… Прочтите вот, бумаги по делу Вашему, да извольте не глазеть, а отвечать на вопросы!

С какого Вы времени состояли в противупровительственном «Северном обществе» господина Рылеева и идеи сего заговора поддерживали? Не с того ли момента, как во французском антимонархическом обществе «Атеней», в Париже, лекции по русской словесности прочли, с дерзкими идеями об освобождении черни?! – генерал возвысил голос.19

Арестант молчал. При каждом легком движении цепи на его ногах позвякивали.

Я Вас спрашиваю, господин сочинитель, или – стены?!

– Вашему сиятельству лучше знать.. Я – всегда и всего лишь Поэт, а Поэт не может жить в обществе, где люди – угнетены…

– И именно поэтому, господин Поэт, Вы решили, что Диктатор Вашего восстания, князь Оболенский, будет лучшим властителем, нежели Монарх, избранный Богом и присягнувший на верность своему Отечеству и народу?! Поэтому Вы его избрали и для успеха бунта старались вести за собой в казармы Гвардейский экипаж?… А потом еще и пытались выстрелить в Его Высочество? И бежать от Правосудия?! Нечего и говорить, достойный узник для крепостей до смерти! Надо благодарить господина Григорьева за то, что Вас в Варшаве поймал по описанию, Бог помог, не иначе!20

Орлов схватил со стола колокольчик. На оглушительный звон вбежали два запыхавшиеся охранника с примкнутыми штыками и поспешно увели прочь арестанта: бледного, высокого, худого, в шинели с оторванными пуговицами, неловкого путающегося в цепях. Тяжело громыхнула железом окованная дверь. Мучительная боль, отзываясь на грохот, разорвалась в мозгу «графа от жандармерии» тысячью ярко вспыхнувших звездочек. Мигрень мучила с утра, отсюда и злость беспричинная, поднявшаяся откуда – то из глубин!

Несколько секунд Орлов сидел, тупо уставившись на двери, потом тяжко вздохнул, вызвал денщика, потребовал стакан горячего чаю с кренделем и принялся терпеливо заполнять многочисленные формуляры и списки, протоколы допросов.. Несть им числа, несть конца.. Куда проще было бы всех их перевешать, как тех, пятерых! Ему бы – Государеву власть! Уж он бы показал этим якобинцам!

Только в России – матушке возможно такое: чтобы дворяне захотели в сапожники! Ох, беда с этими вольнодумцами – пиитами! Беда неминучая!

* * 4 * *

Он тяжело проснулся сегодня утром. Сны – грезы прошлого – одолевали его все сильнее и сильнее.. Пушкин, Дельвиг, Грибоедов, все они – в могиле, в мире ином, но в снах оживают, жесты и движения их, становятся легкими и яркими, а слова звучат отчетливо. Скорее, это не слова, а чувства, которые он схватывает на лету, которые созвучны ему более, чем все его окружающее здесь, где вечно ворчащая Дронюшка и крикливые дети – Мишенька и Юстина. Они и хотели бы быть смирными, но детское берет в них вверх, вот они и кружатся в беготне, предпочитая ее на весь день книге хорошей! Да и то, верно говорит Дронюшка: сибирское лето коротко, пусть порезвятся вволю.. На дворе июль. Середина. 1846 год.

Почти десять с лишним лет, как он на поселении. Около семи крепостей и пятнадцать лет одиночных камер у него за плечами!

Горестна жизнь и не было в ней просветлений, кроме тех минут, растянувшихся в вечности, когда он корпел над своими рукописями и дневником. Даже женитьба не принесла ему чувства счастья. Он женился без упоения, без ребяческого очарования. Ему хотелось иметь помощницу и друга, хотелось хоть кому – то голову на плечо склонить. Но, пожалуй, женитьба в 1837 году, в январе месяце (а через три недели погиб Александр в далеком Петербурге, на дуэли с кавалергардом!) была самой большой ошибкою в его жизни! Племяннику своему, Мишеньке Глинке, наказывал он «никогда, никогда не жениться на человеке, который тебя не понимает!» Грустно, горько.. Жизнь прошла в лишениях и боли. Но, окуная перо в чернильницу, забывал он о горестях и одиночестве душевном – непременно! Бывало, раньше, пока не стали серьезно подводить глаза, не пропускал ни одного дня, чтобы не записать впечатлений от прочитанного, не черкнуть несколько стихотворных строк или не набросать еще одного действия драмы. Бумаг рукописей накопилось с приличный сундук – ящик. Тысяч на пятьдесят!

Дронюшка ворчала неустанно. Когда он сидел над бумагами, причитывала, чтоб лучше уж вышла бы она замуж за какого – нибудь купца, была б счастливее, не ходила б в обносках затрапезных, да не копалась бы с утра до ночи в огороде, с которого все едино – проку нет, и зачем разводили?! Какой с него аграном! Вот Михаил,21 тот – другое дело! И хозяйственный, и дом у него получше!

А у них – вечно – «ни полушечки». Через этот сундук несчастный, да писанину свою непутевую, только ослеп ее Вилинька, да грудью ослаб: чуть чахотку не нажил в камерах крепостных!

Но не могла Дросида Ивановна понять своим крохотным умом «дщери почмейстерской», что только поэзия, только поэтическое призвание служило для него, «вечного узника», утешением; и только об одном он никогда не пожалел в своей жизни: о том, что сделался Поэтом, когда – то, еще в стенах Лицейских… Как то там у него было написано в дневнике, а потом – и в письме к племяннику Мишеньке…

«Никогда не буду жалеть о том, что я был Поэтом; утешения, которые мне давала поэзия в течение моей бурной жизни, столь велики, что довольно их. Поэтом же надеюсь остаться до самой минуты смерти, и признаюсь, если бы я, отказавшись от поэзии мог бы купить этим отречением свободу, знатность, богатство, даю тебе слово честного человека, я бы не поколебался: горесть, неволя, бедность, болезни телесные и душевные с поэзиею не предпочел бы я счастию без нее!»

Да и сейчас, на обрыве дыхания, мог бы он подтвердить те же самые слова. И добавить еще, другие, обращенные к Ангелу Поэзии, и написанные давно, в год смерти Александра Пушкина…

«Бывало же, коснешься томных веждС них снимешь мрак, дашь жизнь и силу лире —И снова я свободен и могуч:Растаяли затворы, спали цепи…»22 мая 1837 года. «Разочарование».

Да, цепи и, действительно, спали. Легко дышалось груди, свободнее.. Он устало присел на скамейку у двери: целый день в движении, разбирал бумаги, надо бы отдохнуть, но нет спокойствия душе, измученной этими образами – снами и тенями друзей!

Вот и сегодня они плыли в лодке, звали его, махали руками. Он кинулся за ними, коснулся бортика, Пушкин протянул ему руку, он уцепился за нее и проснулся. Тяжело проснулся, трудно.. К полудню сон стерся, не был уже так предметен и ярок, но мучился поэт тем, что не мог забыть ощущения, нахлынувшего на него: ощущения покоя и счастья, блаженства и безмятежности… Того самого, что искал он в далеком детстве, на берегу заросшего тиною лицейского пруда, в холодно – колючей его воде. И, наконец, отыскал – во сне, сегодня утром…

Наверное, также безмятежны были Боги на Олимпе, а вместе с ними – Поэты, слагающие гимны о Богах… Он выдохнул глубоко несколько раз и проваливаясь в блаженно – прохладное забытье опять ощутил нежно – тугую, спокойную гладь воды, с зеленоватыми проблесками над головой…

А вот и лодка. Не надо ее более догонять! Она причалила к берегу. Они все вместе теперь: друзья – Поэты! Он доплыл до них 11 августа 1846 года.

* После смерти В. К. Кюхельбеккера у его вдовы, Дросиды Ивановны Кюхельбеккер – Артемовой остался сундук с рукописями мужа, который она привезла в Петербург, к его друзьям. Уже в двадцатые годы двадцатого века рукописи и дневники из этого сундука оказались в руках замечательного писателя Юрия Николаевича Тынянова, и послужили основой для его знаменитейшего романа «Кюхля» и ряда серьезных статей о Кюхельбеккере – Поэте, Гражданине, Человеке и друге А. С. Пушкина.

Литературное наследие Вильгельма Кюхельбеккера до сих пор полностью не изучено и издано лишь в отрывках.

Новеллы из цикла «Царский альбом»

Александра Николаевна Романова.«Соловей гатчинских рощ»

12.24..06.1825 г. Царское село – 29.07.\10.08. 1844 г. Там же.

К. Робинсон. Портрет Великой княгини Александры Николаевны. Источник иллюстрации И. Б. Чижова «Чистейшей прелести чистейший образец» М. Изд-во

От автора

Я впервые пишу такую историю знатной по происхождению рода артистки. Артистки уникальной до гениальности. Но не принадлежащей к этому

«сословию» по праву рождения. Артистки из царствующего дома Романовых. Музыкальное ее дарование было столь велико, что повергало в изумление опытных и профессиональных певцов италийской школы и музыкантов венских. Но она пела лишь в камерных гостиных Эрмитажа, на изысканно – маленькой сцене придворного театра, в будуарах и залах Зимнего и Александрии22

Те же, кто слышал в ее исполнении арии из опер Моцарта и Доницетти, хоралы Дмитрия Бортнянского и Перголеззи, с трепетом сердечным думали о том, что так, вероятно, поют в горней выси ангелы Господни: чистота и высота звуков, исторгаемых нежным, поистине «золотым», горлом великой княжны Александры Николаевны была просто непередаваема. Она то переходила в волнующий бархат самых низких нот, ласкающий до дрожи, то вновь взмывала вверх невинною трелью жаворонка или переливчатым звоном струй высокогорного ручья.. Казалось, что сам солнечный луч замирал в своем вечном танце услышав сие волшебство.

В Даре голоса ее было нечто, трепетное, теплое, ошеломляющее, волнующее, то самое, что заставляло седовласых профессоров вокала из Рима и Берлина, качать головами и утирать повлажневшие глаза: «Это невероятно! В горле у маленькой русской принцессы живет соловей из эдемского сада, а из рук ее музыка течет, словно струи родника». Кстати, на всех портретах Александры Николаевны обращает на себя внимание именно эта необыкновенная «музыкальная посадка», «постановка» ее рук, скрытая певучесть жеста и невинная, девическая гармоничность души, которую изысканные придворные портретисты (Кристина Робертсон, Дж. Доу) пытались выразить присутствием в картинах и портретах светло – голубого или золотистого колорита, обязательно осеняя тонкие пальцы царственной певицы цветком или бутоном розы. Розы всегда были ее маленькой слабостью.

Императрица Александра Феодоровна с детьми, Александрой и Николаем. Рисунок М. Зичи. Источник иллюстрации И. Б. Чижова «Чистейшей прелести чистейший образец» М. Изд – во.» Мильгард». Санкт – Петербург. 2011 год. Цветная вклейка. Личное собрание автора.

Да, щедрые Небеса даровали ей многое из того, чего жаждет при рождении любая душа человеческая: необыкновенность внешности, которую многие сравнивали с ангельскою, мягкость характера, чистоту помыслов, широкую художественную одаренность натуры, громадный талант, повергающий окружающих в восторг. Если же к этому еще прибавить желанность существования ее в лоне семьи, желанность, которую она каждодневно ощущала от родителей, сестер и братьев, то..

Чего бы ей можно было хотеть еще? Разве что – лишь долгой жизни рядом с любимым человеком, в окружении любящих детей, внуков, правнуков. Но спокойствия своего заката она не изведала. Небеса, даруя ей все, что перечислено выше, взамен попросили слишком многое: Длительность Жизни. Царственной служительнице Муз было суждено встретить радостною улыбкой только лишь зарю своего бытия. Александра Николаевна Романова, Ея Императорское Высочество Великая Княгиня и Ландграфиня Гессен – Кассельская прожила на свете всего девятнадцать неполных лет и умерла в самый день появления на свет своего первенца – сына, маленького принца Вильгельма.