Доказательство жизни

«Погрузи меня в эту ночь…»

Погрузи меня в эту ночь,раствори во мне лунный свет.Если хочешь мне как-то помочь,позабудь слово твёрдое «нет».Подыши на мороз в стекле,путь открой движению вод.Отыщи след огня в золеи свечами согрей киот.Прочитай мне мои слова —я сказал их в душе, но не смелпревратить тишину в кружева,вместо литер нажав на пробел.Подними меня над землей,пронеси через ночь и рассветв город, вымытый свежей росой,одаренный неспешностью лет.

«Десять тысяч шагов…»

Десять тысяч шагов:от вечерней зари до рассвета.Ни темниц, ни оков —просто поиск ответовНа открытых просторах,в проулках, в глуши,в вопросительных взорахзаблудшей души.Десять тысяч шаговкак повинность и данность:в череде катастрофмы рождаем гуманностьи шагая во тьме от стены до стены,от надежды окна до безумья порога,в чувстве вечной неясной виныощущаем присутствие Бога.

«Вплавляет в лёд отмерший эпителий…»

Вплавляет в лёд отмерший эпителийпогибший лист в крутом пике.На звездах без остатка выгорает гелийи линии судьбу пророчат на руке.Всё также кто-то двигает полки —штурмует стёкла многокрылый легиони яркий свет вольфрамовой дугиих манит обещанием тепла – таков закон.Квадрат окна дробится на осколкии превращается в призывный круг,а сквозняки уносят недомолвки,возникшие не сразу и не вдруг.Который год лежат на площадях снега,а у пределов их, как на границах смыславесенняя течет вода, и тают ледяные берега;идут назад часы и прожитые числа.

«Это грустно, порой невыносимо —…»

Это грустно, порой невыносимо —перечитывать летопись собственных лет,вновь смотреть на свои Хиросимы,как редактор на строки вчерашних газет;видеть, как время увязло в границемежду сейчас и застывшим вчера —след от крыла в небе канувшей птицы,слов пустота, словно росчерк пера.

«Город небо пронзает башнями…»

Город небо пронзает башнямии фальшивой готики шпилями.Нас потоки несут бесшабашныек берегам, размытым ливнями.Всё пройдёт, отболит и изменится,говорят, продлевая надежде года —этой времени спутницы-пленницы,обрученной с людьми навсегда.Мы, надеясь войти в реку вечности,выплываем внезапно в море вины,и пьянеем от нашей беспечностина краю и себя, и приливной волны.Что нам толку от слов и пророчеств:этот день бы прожив, убежатьот себя, от толпы в одиночество —обо всех позабыть, и ключи потерять.Дело даже не в башнях и готике:вдруг исчезла в тумане искомая истина,нет капитанов на брошенных мостиках.Это мир наш – «Титаник» на пристани.

«Где-то плачет скорбная виола…»

Где-то плачет скорбная виолавместе с нами, вместо нас —где-то умер вновь Савонаролапо весне в недобрый час.Непривычно головы свободакружит, словно майская метель,как ундина нежно тянет в воду,в омута холодную постель.Нет закона, нет запретови шансон гуляет во дворах,но ночами за плечом поэтана краю постели дремлет страх.В монастырь на покаянье,в тягость долгих вечеровне ссылают больше окаянныхвозмутителей порядка и умов.Не сожжен и не повешен —новым узникам души покойпредписали монотонные депеши,запечатав губы немотой.Где-то плачет скорбная виолапо весне в недобрый час —где-то умер вновь Савонарола,молча живший годы среди нас.

«Стеклянные мосты пугают пешехода…»

Стеклянные мосты пугают пешехода,связав два края света в темноте,где страха рождена природабиением крыла по вечной пустоте.По ним идти возможно только раз:скользя и падая – годами, месяцами.Всё ближе берег тот от притяженья глази глубже бездна под алмазными ногами.А где-то в вышине, спасаясь от зимы,в осеннем пламени сгорают кораблии чьи-то мысли мимо света, мимо тьмытак жаждут лета и стаканчика шабли.И кто-то рядом, не дожив и до весны,раскинув руки, падает не в бездну, в реки,где годы исчезают призраком блесныи вечность гладит памяти разомкнутые веки.Стеклянные мосты так часто, мимоходом,уносит время, боль, дыхание войныи дымка памяти на месте перехода,как пена опадая, тает на краю волны.

«Все так сложно и просто привычно…»

Все так сложно и просто привычновидеть то, что нельзя изменить:день прошедший и вечный обычайна своих и чужих этот мир поделить.Я подстрочную правду в кармане,словно шило, таю от других и себя,и обычные будни, как тени в тумане,пропадают во мне в эти дни января.Мысли кошками выгнули спины —ни погладить, ни на руки взять —и умчались под шум камышиныйгде-то мышь на обед добывать.Вот так просто, обыденно, точномир меняется сам и помимо меня,и теряет себя поминутно, построчнов утро вновь наступившего дня.

Папа

В латаной кофте отца,пропахшей табаком и индийским чаем,больше правды, чем в залах дворца,и печали, чем в криках потерянных чаек.Ты любил и молчал, гладил сердца рубцыпо ночам у окна, приоткрытого в вечность.Своей нежностью тайной, как могут отцы,нас с тобой укрывал, счастливо-беспечных.Между небом в клубах ароматного дымаи землей, как основы натруженных ног,шаг один и года за спиной пилигрима —ровно столько пути, сколько вынести смог.Сколько сказано слов: по ночам, в тишине;в задушевном застолье, на улице зимней,столько лет и дорог в этой светлой стране,но не здесь и сейчас, и не в прожитой жизни.

«Недолюбившие друг друга дети и отцы…»

Недолюбившие друг друга дети и отцыне ходят в гости, смотрят пепельные сны,где снег и вьюга, и замерзшие птенцыне доживают до обещанной весны;где в плен морской попали городаи рыбьим жиром заправляют фонари;где слово «нет» привычней слова «да»и только в книгах описание зари.Улетай в небо высокое, снежное, белоептицей легкой и светлой поры.Всем, кто несет свои чувства незрелые,ты разжигай из любви на дорогах костры.Все, потерявшие веру и даже любовь,на поиски надежды снаряжают корабли.Они готовы лить свою и чью-то кровьна всех морях и на полях неведомой земли,Где это чувство сохранили в сердце горвсе те, кто изгнан был и миром позабыт,кто верит в чудо неизменно, до сих пор,своей любовью и свободой дорожит.Улетай в небо высокое, снежное, белоептицей легкой и светлой поры.Всем, кто несет свои чувства незрелые,ты разжигай из любви на дорогах костры.

«Я, как флюгер на Памире…»

Я, как флюгер на Памире,оторвался и пропалВ этом снежно-белом мире,что мерцает, как опал.Пролетая сквозь перинывлажно-нежных облаков,где танцуют балеринывальс потерянных цветов,я молчал, тая дыханье,и смотрел во все глаза,как небесные созданьяулетают прочь в слезах.Я их понял много позже,протерев себя от сна:этот мир – улыбка Божья,что в слезу заключена.

«Ниже неба в шляпах головы…»

Ниже неба в шляпах головывыдыхают дым ментоловый.Белоснежные манжетыгладят тело под жилетом,проникают прямо в душу:«Мы покой ваш не нарушим», —говорят. Но все активнейруки в пятнах никотинамашут стайкам чьих-то деток,Продают зимою лето.Ниже только пол асфальта,а в глазах застыла смальта.На полтакта стук мотора,шорох шин разбитой «скорой».Стоп, шаги. Заткните речи.На асфальте тают свечи,две гвоздики греют лёд.Где-то рядом жизнь идёт.Ниже неба в шляпах головыпо глаза залиты оловом.

«Адреналин пузырьками под кожей —…»

Адреналин пузырьками под кожей —это чувство ни на что не похоже.Эти руки хотят быть крылаты,только тело из плюша и ваты.Наплевать всем солдатам на приказыи жезлы. Лучше дом и рассказыо расстрелянных нервах,о предательстве первых,не успевших на север убраться,не сумевших со всеми бежать и бояться.Это братство уже ни на что не похоже —адреналин разорвался под кожей.

«Я не чувствовал рук, я не чувствовал ног…»

Я не чувствовал рук, я не чувствовал ног.Я бежал бы, наверное, если бы мог.Был живым только взгляд изнутри головы —даже нем был язык, даже мысли мертвы.А вокруг плотным облаком серая мгла,где вся масса миров, все слова без числа,словно пресс, выжимали из тела меня,будто дым и зола тянут жизнь из огня.И в тот миг понимая, что это конец,что так выглядит страха колючий венец,я поплыл, оттолкнувшись от холода дна,и счастливо вздохнул на поверхности сна.

«Громче нет иногда шёпота…»

Громче нет иногда шёпота,нет страшнее порой тишины,где несутся кони без топотав черно-белой палитре весны.Нет такой полноты одиночества,как в толпе равнодушных людей.Нет пророка без искры пророчества