Грозные волны моря Сулавеси. Третья книга о Серой Мышке

– Тут мы с тобой и простимся, Мацумото, – почти лаково пропела за спиной капитана Мышка, – передавай привет базе.

– Какой? – круто повернулся к ней капитан.

На палубе никого не было. Лишь громко плеснула волна, окатив Мацумото с ног до головы. И еще ему показалось, что там – под волной – мелькнула тень, от которой с плеском пришел ответ:

– Йокосука…

Глава 3. Море Сулавеси – база Йокосука

Адмирал Катсу Ямато, командующий эскадрой

Для пятидесятилетнего адмирала, круто взлетевшего вверх по служебной лестнице, вопиющее безобразие, каким ему представлялась отмена учений на самой ответственной его фазе – массированном десанте разу на четыре безлюдных острова, оказалось провозвестником куда более крупных неприятностей. Острова были расположены так удачно, что имитация триумфального возвращения Северных территорий в лоно Империи была почти полной. Увы – не случилось. Нелепый, если не сказать преступный приказ начальника базы, который одновременно являлся и заместителем командующего Морских сил самообороны Японии, сорвал учения, когда уже был отдан приказ поднимать в небо вертолеты.

Вместо этого его эскадре пришлось не имитировать, а реально оккупировать остров чужого государства – пусть совсем ненадолго. А потом еще и захватить в плен немногих его обитателей. Потом пришла радиограмма от приятеля в Центральном штабе, который поделился вестью о том, что на самом деле операция эта самая что ни на есть боевая, и что доверили ее лучшему адмиралу флота.

На последнюю строчку Ямато хмыкнул, а потом все-таки расправил плечи. А уж после того, как какой-то невероятный катаклизм – рукотворный, судя по тому, что его эскадра оказалась в нужном месте в нужный час – буквально погреб под бездушными волнами целый остров, адмирал понял, что у его страны появилось новое оружие.

– Тектоническое, – тут же дал ему название Ямато.

Он невольно содрогнулся, представив себе ужасающие последствия применения этого оружия. Даже прикрыл глаза, и тут же широко распахнул их – потому что в голове словно кто-то включил ролик, подобный только что увиденному «кино». Только теперь крутился вокруг зримой оси и стремительно рос, обнажая тонкую, такую хрупкую каменную ножку, другой остров, не сравнимый величиной с только что погибшим. Перед глазами кружил и готов был рухнуть в пучину Хонсю – родной остров адмирала. Там – адмирал открыл глаза и повернулся к востоку – была база флота; а главное – там был дом, в котором моряка ждала жена, престарелый отец, дети, внуки…

– Нет, – адмирал никогда не был пацифистом и становиться им не собирался, – это ведь наше оружие. Значит, кружиться и падать в море будут другие острова. Какие?

Теперь перед глазами почему-то возникло видение Московского Кремля; Ямато недавно видел его воочию, в составе делегации сил самообороны. О том, что от этих древних башен до ближайшего моря…

– Господин адмирал, – вытянулся рядом дежурный офицер, – радиограмма из штаба.

Катсу кивнул и взял в руки клочок бумажки. Точнее это был лист стандартного формата, на котором распечатали всего несколько строк. В них буднично и лаконично сообщалось, что ему надлежит обеспечить доставку на базу всех пленных, что были захвачены в ходе операции.

– Пленных!? – не поверил собственным глазам адмирал, – эту кучку жалких дикарей?

Его взгляд вернулся на строки и зацепился за один иероглиф, выделенный толстым шрифтом.

– Всех! – прошептал он, – что бы это значило? Что могут знать эти аборигены кроме той картинки, где их родной остров рассыпался на куски и исчез в океане.

Рядом кашлянул дежурный офицер. Ямато вгляделся в его лицо, явно смущенное и кивнул: «Говори!». Смущение, как оказалось, было вызвано тем, то офицер успел сунуть свой приплюснутый нос в радиограмму. И теперь доложил, скрыв за бесстрастным выражением лица то само смущение:

– Одного, точнее одной аборигенки на флагмане нет, господин адмирал.

– Одним больше, одним меньше – какая разница, – мысленно пожал плечами командующий; вслух же он спросил, – и где же этот… или эта аборигенка?

– На «Касудо», господин адмирал. Капитан Мацумото подобрал ее в открытом море.

Офицер мог рассказать начальству о той красочной, фееричной картине, которую пропустил адмирал; о бесстрашной красавице, что сиганула с высокого обрыва за несколько минут до катастрофы и досталась призом этому выскочке Мацумото. Про «красавицу» он не придумал – слухи по кораблям, несмотря на мили морского пространства, разделявшие их, разносились на удивление быстро. Адмирал об этом тоже знал – сам служил когда-то и младшим офицером и командиром кораблей, начиная с самых мелких. Но эта вот новость его почему-то взбесила. Никакой враждебности к командиру подводной лодки он особо не испытывал – где он и где капитан Мацумото! Но что-то засвербело в душе; что-то настойчиво стало внушать, что задание, обернувшееся триумфом японской военной мысли, им, адмиралом, выполнено не полностью.

– Прикажите перейти на самый малый, капитан, – отвернулся он от вахтенного офицера, – и дайте радиограмму на «Касудо». Пусть догоняет.

А потом, когда офицер поспешно ушел, недовольно подумал:

– И пусть только Мацумото опоздает!

Капитан Мацумуото не опоздал. Больше того – он пришел на двадцать минут раньше намеченного времени. И пришел так, что и адмирал и командир подводной лодки запомнили это до конца жизни.

Мацумото весь этот короткий рейд мучительно решал – что ему доложить о пропавшей пленнице. Он даже неожиданно для себя обиделся на Наталью; она же для всех Ирина Рувимчик.

– Могла бы и подсказать, – тоскливо подумал он, – или приказать. Я бы все передал адмиралу. А теперь что? Какая-то баба скрутила меня, чемпиона флота по каратэ, а потом улизнула; испарилась с подводной лодки, словно бесплотный дух. А впрочем (выпрямился он), кто видел меня лежащим беспомощно на кровати; кто был свидетелем того как, эта Ру-вим-чик прыгнула в море за сотню миль от ближайшего берега?

До его чуть затуманенного последними событиями мозга только что дошла простая мысль: «А зачем, собственно, эта Рувимчик прыгнула в море? Или там ее ждала другая подлодка – израильская или, к примеру, российская?». Он тряхнул головой, прогоняя остатки тумана, и горько усмехнулся:

– Я теперь уже ничему не удивлюсь…

Удивиться пришлось. В дверь каюты опять постучали; за пару минут до того, как он сам собирался покинуть ее. Капитана подводной лодки ждал флагман и командующий эскадрой, и место капитана было если не на палубе, то в рубке корабля. По поводу рубки и выпалил ему прямо в лицо молоденький лейтенант, запыхавшийся так, словно пробежал по короткому коридору лодки раз сто, не меньше.

– Господин капитан, – прокричал он, наконец отдышавшись – старший офицер заперся в рубке и не открывает дверь!

– Вот как? – почему-то не удивился Мацумото, – и зачем он это сделал?

Взгляд молоденького офицера, для которого этот поход был первым, стал изумленным и каким-то отчаянным. Он словно вопрошал безмолвно:

– Да откуда же мне знать? Он же заперся!!!

– Один? – вслух отреагировал на этот крик души по-прежнему спокойный командир.

– Нет, господин капитан, – еще сильнее побледнел лейтенант, – с ним два вахтенных матроса и командир боевой части.

– Понятно, – кивнул Мацумото, испугавший молодого офицера еще сильнее своим спокойствием, если не равнодушием, – приказываю всему экипажу подняться на палубу – для встречи с флагманом.

Офицер унесся по коридору, даже не успев задать ему вопрос: «Какая встреча – половина второго ночи?». А капитан вернулся в каюту; через пару минут он вышел в коридор уже в парадном кителе, с кортиком у бедра. В свете тусклых ламп блестели, словно только что начищенные, ордена и медали. Но еще сильнее сверкали его глаза. Мацумото уже понял, кто командует сейчас в рубке; кто заставляет послушно повиноваться и старшего офицера, и командира боевой части и весь подводный корабль, который он, командир, уже не считал своим.

Оставался вопрос – рискнет ли эта страшная женщина, противостоять которой у капитана не было ни сил, ни желания, дать торпедный залп по флагману. Других целей поблизости не было; по крайней мере Мацумото о них не было известно. И – вот парадокс – он сейчас не осуждал Ирину Рувимчик. Не оправдывал за месть женщину, потерявшую дом по вине японского флота (а точнее кого-то неизвестного, придумавшего способ уничтожить одним махом целый остров). Капитан сейчас просто машинально выполнял нехитрые действия, что ему диктовала ситуация. На палубе выстроился весь экипаж – все шестьдесят семь моряков, считая самого командира Мацумото, который прошел вдоль длинной шеренги, вполголоса пересчитывая подчиненных. И только вставая в общий строй, правофланговым, он задал себе вопрос, обжегший сердце:

– А почему шестьдесят семь? Должно ведь быть на одного меньше!

Но пробежаться по длинному ряду и вглядеться в лица, одно из которых могло отличаться широким разрезом глаз и более длинным носом, он не успел. «Касудо» так и не произвел торпедного залпа; обманул самые страшные ожидания командира. Зато нацелил во флагмана свой острый стальной нос.

– Безумная! – успел подумать Мацумото, поворачиваясь налево – вперед по ходу лодки.

Он оказался ближе всех к темно-серому борту флагмана, который вдруг вырос до небес. Какая-то сила подняла капитана, словно пушинку и швырнула на этот борт. Он еще успел услышать и жуткие крики за спиной и сверху, где бодрствующая смена эскадренного миноносца в ужасе отбегала от этого борта, а потом и рвущий душу скрежет сминаемого и рвущегося металла. Его голова даже повернулась назад, чтобы командир в последний раз мог увидеть свой корабль. Показалось ему или нет, но в проеме, который так и не закрыла крышка наружного люка, показалась голова старшего офицера. Наконец его тело, летящее практически в том же положении, как он стоял во главе колонны своих подчиненных, впечатало в борт, уже покрывшийся невидимыми глазу волнами и лохмотьями содранной шаровой краски. Ласкового прикосновения теплой океанской воды он уже не почувствовал…

Адмирал Ямато это столкновение встретил в постели. Мимолетное желание – самому встретить пленницу и посмотреть в глаза капитану Мацумото – он подавил быстро и жестко. На флагмане все подчинялось раз и навсегда заведенному распорядку. По этому распорядку сам Ямато должен был спать до шести ноль-ноль. Но не спал; перед глазами возникали все новые и новые картинки, где центры мировой цивилизации вырастали гигантскими грибами и опадали мельчайшей пылью. А еще он ворочался в предчувствии неприятностей. Хотя что могло угрожать флагману второго в мире по силе флота? Флота, доказавшего свою храбрость в Цусиме и Перл-Харборе и уничтоженного практически полностью после войны, проигранной в сорок пятом году. Он наконец уснул к середине ночи; и почти сразу же оказался на полу – несмотря на то, что его кровать была вдвое шире той, что тонула сейчас вместе с каютой капитана Мацумото.

На палубу адмирал выскочил полностью одетым – показаться перед офицерами и нижними чинами он не согласился бы, даже если бы началась ядерная война.

– Или та, о которой я думал вчера вечером – тектоническая.

Картина, что открылась его глазам, действительно на первый взгляд показывала, что на них напал враг – беспощадный и безжалостный.

На самом деле перед его глазами предстала картина вопиющей халатности и разгильдяйства – в левый борт флагмана, ближе к корме, врезалась подводная лодка. Та самая, ради которой эскадренный миноносец замедлил, а потом и совсем прекратил ход. Теперь она – лодка – медленно погружалась в воду, грозя утащить за собой моряков, барахтающихся в бурлящих волнах. Некоторые, впрочем, уже карабкались по канатам, сброшенным сверху моряками «Ямагири» – такое гордое имя было присвоено флагману. Ямато в спасательную операцию не вмешивался – по тому самому распорядку, что он твердой рукой насаждал на корабле. Даже в такой, казалось невообразимой, ситуации, каждый знал свое место. Адмирал знал и то, что сейчас в лазарете уже готовы к приему раненых врачи и операционные; что специальная команда обследует тот участок борта, куда врезалась подлодка и что не далее, чем через пятнадцать минут к нему с докладом подбежит Горо Такура – капитан флагманского корабля.

Такура уложился в четырнадцать минут. И этот срок он посчитал для себя слишком большим – о чем и доложил, почтительно поклонившись адмиралу.

– Жертв много? – задал первый вопрос адмирал.

Такура замялся, а потом решительно помотал головой:

– Нет, господин адмирал, даже.., – морской офицер позволил ее улыбнуться, -поначалу насчитали семьдесят одного спасенного.

– Ну правильно, – не удивился Ямато, – семьдесят человек экипажа и одна пленница.

– Пленница? – озадачился командир флагмана, – никакой пленницы среди спасенных не было. Насчитали одного лишнего подводника. Потом пересчитали – оказало ровно семьдесят.

– И все живы? – незаметно для офицера выдохнул Ямато.

Он уже предвидел и косые взгляды в штабе, и неизбежное расследование, и скорее всего, отстранение от должности. Но пока он был адмиралом, место которого было – на маневрах, где будет одной подводной лодкой меньше.

– Тектоническая война, – опять вдруг пришло в голову название, придуманное недавно, – «Касудо» – первая ее жертва.

Об острове он совершенно не подумал; забыл и о ее хозяйке – сразу же, как только Такура озвучил следующую новость, которая стоила всех остальных.

– Господин адмирал, – капитан состроил физиономию, приличествующую разве что церемонии похорон близкого родственника, – «Ямагири»…

– Что «Ямагири»?! – тут же вскинулся Ямато.

– Боюсь, что нам следует взять курс на базу. Удар не прошел для корабля бесследно. Левый двигатель сорвало с места. Трещин в корпусе по предварительным оценкам нет, но я бы не рискнул находиться в открытом море даже в средний по силе шторм. Хотя… Жду команды, господин адмирал.

Такура превратился в живую статую, готовую выслушать любую команду – и тут же броситься ее выполнять. Адмирал чуть слышно скрипнул зубами. Такой исход будет бесславным завершением его карьеры. Прибыть на базу, не выполнив задания, протараненным собственной подводной лодкой… Но другого выхода – и Ямато прекрасно то понимал – не было.

– Впрочем, есть! – он горько усмехнулся в душе, понимая, что никогда не решится на подобное – вспомнить о кодеке чести самурая; привести в исполнение клятву, что давал в молодости товарищам, юнцам – будущим морским офицерам, обещавшим ставить честь превыше всего – богатства, наград и самой жизни.

– Курс на Йокосуку, капитан, – Ямато сгорбился и совсем по-старчески зашаркал начищенными до блеска ботинками по палубе.

Это была минутная слабость. Совсем скоро из адмиральской каюты выйдет другой человек – подтянутый, собранный. Он будет делать все, что положено командующему – навестит раненых в лазарете; с непроницаемым лицом будет выслушивать ежедневные доклады капитана и флагманских офицеров. Только при ежеутреннем подъеме флага на немного изогнутый все тем же ударом флагшток ни разу не выйдет. А еще – он до самой базы не сможет побеседовать с капитаном Мацумото, который никак не приходил в сознание. Единственное, что смог доложить дежурный врач, когда адмирал наконец встал со стула, специально приставленного к больничной койке, так это об имени, которое очень редко, но шептали сухие губы беспамятного капитана.

– Ирина, – удивился адмирал, – это вроде русское имя?

Врач в свою очередь чуть пожал плечами; здесь, в лазарете, он мог позволить себе это.

А сам капитан Мацумото действительно видел в горячечном бреду лицо своей бывшей пленницы, ставшей виновницей всех его бед. Очнись капитан сейчас на несколько мгновений, он дал бы адмиралу совет – хотя тот никаких советов от проштрафившегося офицера не ждал.

– Господин адмирал, – возопил бы капитан во всю силу отшибленных легких, – ни в коем случае не приближайтесь к берегу. Не привнесите на базу, или в другое место Японии заразу, у которой есть имя – Ирина Рувимчик…

Йокосука предстала перед адмиралом и всеми моряками, что по долгу службы находились в эту минуту в рубке, на шестой день, считая от той памятной «встречи» «Ямагири» с подводной лодкой. Саму лодку флот потерял окончательно и бесповоротно. Да и сам флагман тоже – судя по тому, как мрачнело лицо капитана Такуры по мере того, как приближался берег. Ямато стоял не в самом радужном настроении. Но даже сейчас, на покалеченном флагмане, он невольно расправил плечи, на которых сегодня не горели золотом погоны парадного мундира. В свое время он очень удивился, когда узнал, что беспамятное тело капитана Мацумото выловили в полном парадном облачении. Даже кортик каким-то чудом не выскользнул из ножен. Впрочем, этому «чуду» было вполне прозаическое объяснение – надежная застежка, да еще цепочка, что хранила лишь единожды вручаемый клинок морского офицера от потери.

Адмирал и в походном кителе сейчас заполнялся гордостью при виде картины, открывающейся перед ним. Целых девятнадцать километров причальной линии, вдоль которой обычно свободно располагались не меньше трехсот крупных кораблей! Сейчас их было чуть меньше – эскадра адмирала Ямато продолжала учения, хоть и без своего командующего. А на берегу – на площади в шестьдесят квадратных километров – сухие доки, подземные склады вооружений, орудийный завод, морской музей и даже своя теплоэлектростанция мощностью больше миллиона киловатт. И конечно штаб, к которому и направлялся сейчас подраненный флагман. Не в сам штаб, естественно, а к ближайшему пирсу, где обычно и располагался эскадренный миноносец «Ямагири».

Перед адмиралом медленно открывалась сила, равной которой в этой части Мирового океана не было – чтобы там не заявляли морские стратеги Поднебесной. И Ямато искренне гордился своей причастностью к этой мощи. До сегодняшнего дня. А точнее – до этой минуты, когда капитан Такура озадаченно, а потом с нарастающим ужасом уставился на микрофон, в который только недавно выдохнул команду: «Самый малый ход!». Двигатели, которые исправно толкали многотонную тушу миноносца, даже без отключенного, сорванного с места сильным ударом левого двигателя, ничуть не изменили своего приглушенного, победного тона. Больше того – корабль сам, без всякой команды из рубки, вдруг вильнул влево, прямо в строй выстроившихся суденышек, своими размерами не сравнимых с огромным флагманом. И адмирал в этот момент, как только первый фрегат потерял кормовую часть, буквально срезанную острым носом «Ямагири», вдруг понял, почему капитан-подводник надел парадный костюм – он знал, что ведет «Касудо» в последний поход. Так же, как сейчас вел в свое последнее, крайнее плавание адмирал. Ну и капитан Такура, естественно. Последний еще что-то кричал в микрофон, дергал за какие-то рычаги. А за огромным окном, ведущим на палубу, были видны фигуры матросов, мечущиеся в разных направлениях.

Ямато, мертвецки побелев лицом, беззвучно шептал, называя по памяти корабли, который сейчас его флагман безвозвратно калечил, отправляя на дно, пусть не такое глубокое здесь.

– От восьми до одиннадцати метров, – невольно вспомнил он.

А потом вздрогнул, теперь уже до самого донышка души наполняясь отчаянием. Потому что какая-то неведомая, и очень злая сила перехватила и другой канал управления кораблем – голосовой. Мощные репродукторы, способные донести звуки команд до самого дальнего уголка базы, вдруг включились. А потом в мир, сейчас окончательно рушившийся на глазах адмирала, ворвалась песня. Это было верхом кощунства – даже хуже, как если бы моряки сейчас хором поносили в самых площадных выражениях императорскую фамилию. В машинном отделении моряки запели негласно запрещенный гимн далекой войны – русский «Варяг». Неизвестно кто перевел текст этого песенного памятника на японский язык; знание и цитирование этих слов жестоко каралось на флоте. Но их знали все! И адмирал тоже. В какой-то момент он вдруг заметил, что сам невольно подпевает нестройному хору – в тот самый момент, когда «Ямагири» наконец достиг адмиральского пирса и с грохотом, стоном ломающейся стали и камней врезался в него.

Бронированные стекла огромного панорамного окна, в которое командующий и его офицеры с ужасом наблюдали за приближающейся железобетонной преградой, непреодолимой для корабля, разлетелись в мелкие куски. Разлетелись даже раньше, чем сквозь него полетели вперед тела моряков. И впереди всех летел адмирал Ямато. Удивительно – в обычных условиях человек вряд ли смог бы преодолеть те метры, что отделяли рубку от краешка носа, сейчас уже отсутствующего. Теперь же стремительный поток воздуха вперемежку со стеклянной крошкой, частями каких-то приборов и телами подчиненных, подхватил командующего и швырнул его на жесткий бетон, выбивая из легких воздух, а из головы сознание. Адмирал Ямато прибыл для доклада вышестоящему командованию.

Глава 4. Август 1999 года. Ковров – Токио

Виктор Николаевич Будылин, он же Николаич. Мастер – золотые руки

Всю сознательную жизнь Николаич проработал на заводе имени Дегтярева. Он пришел в цех безусым юнцом, сразу после окончания ремесленного училища. Потом название училища удлинилось, стало профессионально-техническим, но продолжало ковать кадры для завода. А сам Николаич, выработав сорокалетний стаж, получил первую пенсию и вернулся в альма-матер – теперь уже мастером производственного обучения. Аудитории и производственные мастерские здесь остались практически такими же, как в годы далекого обучения самого Будылина. Разве что цвет стен, покрашенных масляной краской, изменился с ядовито-зеленого на веселенький, бежевый.

А станок, на котором когда-то пятнадцатилетний Витька впервые в жизни срезал тускло-синюю стружку с металлической болванки, все так же исправно работал. Это был замечательный, массивный токарный станок германского производства, привезенный сюда, на завод, еще по послевоенным репарациям. На этом станке Николаич разве что лезгинку не мог изобразить. А в металле – все что захочешь. Но не этим был знаменит мастер производственного обучения Будылин. Таких чудо-мастеров – токарей и фрезеровщиков – на заводе было немало. А вот у самого Будылина был талант, которому знающие его мастера искренне (а может быть и не очень искренне) завидовали. Николаич мог слушать и слышать металл; да и другие твердые материалы, которые можно было обработать, тоже. Он в буквальном смысле слова разговаривал с ними, и – как уверяли знающие люди – бездушные железяки и деревяшки отвечали ему. Больше того – подчинялись его приказам, а точнее просьбам.

Сейчас за спиной Николаича толпилась группа непривычно аккуратных и чистеньких экскурсантов. Нет – учащихся здесь тоже старались приучать к порядку и аккуратности. Но эту группу еще выделял и узкий разрез глаз, и темная кожа лиц, сейчас очень оживленных. Это были японцы, прибывшие на завод, чтобы попробовать спасти некогда могучее мотоциклетное производство. Линейка мотоциклов у производства была достаточно длинной – начиная от всем известного «Восхода» и заканчивая трех- и четырехколесными монстрами, на которых можно было гонять по болотам, или пахать дернину. Одна беда – их никто не покупал. Как и в автомобильной промышленности, все набросились на подержанную импортную технику – недорогую, качественную и неизмеримо более комфортабельную.

Теперь эта группа менеджеров и инженеров, уже осмотревшая само производство, и наевшаяся блинов с медом и других русских деликатесов, скептически рассматривала спину Николаевича – чуть сутулую, обтянутую чистым, но давно выцветшим халатом синего цвета. Будылин как раз закончил крепить на верстаке – сразу в двух мощных тисках проржавевшую железяку, в которой уже никто не смог бы определить – частью какого механизма она когда-то была. Главным ее достоинством было то обстоятельство, что из грязно-ржавой поверхности во все стороны торчали не менее ржавые шляпки болтов. Они даже не понимающему ничего в железе человеку говорили: «Не трогайте нас – мы уже умерли; точнее срослись с железом, когда-то новым и блестящим. И резьбы у нас уже нет; и отделить нас от материнской платы можно только грубой силой, вместе с ее частью; и…».

Николаич повернулся к японцам с хитрой улыбкой. В руках у него был гаечный ключ, который он и протянул одному из гостей, безошибочно выбрав того, кто знал, что за железную штуковину ему протягивают. И пусть руки у этого гражданина с узкоглазым, чуть смущенно улыбнувшимся лицом, были девственно чистыми и несли явные следы похода к мастеру маникюрных дел, Будылин сразу определил, что этот человек умеет, и даже любит возиться с железками. Нащупал, так сказать, родственную душу.

Японец не побоялся подтупить к верстаку – прямо так, в щегольском костюмчике – отвергнув и синий фартук, который ему с улыбкой протянул Будылин, и рукавицы, десяток пар которых лежал на краю верстака. Он сразу подтупил к объекту, зажатому сейчас неопрятной бесформенной грудой в тисках. И на глаз – практически не ошибившись (чем вызвал одобрительное кряканье мастера производственного обучения) – подкрутил колесико ключа так, что его плоские рифленые губы плотно обхватили шляпку самого крупного болта. Под светло-серым костюмом не было видно, как напряглись его мышцы, но результат вызвал шумное ободрение уже в рядах его соотечественников. Металл жалобно и как-то обреченно треснул, и в руках японского мастера вместе с болтом оказалась и часть плата, и гайка, за долгие годы намертво вросшая в болт. Переводчик что-то застрекотал на японском, а умелец осторожно опустил ключ на верстак с немым вопросом в глазах: