Бозон Хиггса

Бозон Хиггса (сборник)

Николай Калиниченко. ПЕРЕМЕННАЯ ЧЕЛОВЕКА (предисловие)

«…Без малейшего усилия, – только чуть вздохнул теплый воздух вокруг, – Смит поднялся над землей. Быстро, беззвучно взмыл он ввысь и вскоре затерялся среди звезд, устремляясь в космические дали…»

Рэй Брэдбери «Превращение»

Мы берем грубый камень и наполняем его смыслом при помощи нехитрых приспособлений. Мы собираем из разрозненных слов мудрые стихи и прекрасные песни. Из злаков – делаем хлеб, из дерева – возводим дома. Человек изменяет все, до чего способен дотянуться. А как насчет нас самих? Достаточно вспомнить эллинские мифы о кентаврах и сатирах, сиренах и нереидах – существах, совместивших человеческие и животные признаки. Подобные истории в том или ином варианте присутствуют у любого народа. Отождествление себя с животными, стремление приобрести качества, присущие другим видам, свидетельствует о неукротимом желании хомо к преображению собственной природы.

Наряду с культурными опытами люди постоянно стремились отыскать в самотрансформации и чисто практическую пользу. Большинство древних цивилизаций может похвастать обособленными группами граждан, обладающими исключительными психологическими установками и физическими параметрами. Эти полезные отличия достигались благодаря хирургическим операциям, регулярным тренировкам и даже селекции. Властители государства Спарта вели сознательный отбор граждан, воспринимая целый народ как механизм по выведению идеальных воинов. Японские синоби обладали фантастическими возможностями в области шпионажа. И что бы делали правители древности без широко распространенного института евнухов? Существуют и более безобидные «забавы», связанные с эстетической потребностью совершенствования собственного тела: от древнего искусства татуировки до культурных обычаев народов Африки по вживлению под кожу орнаментов из камней. Можно также вспомнить некротические опыты древних египтян с их изощренными ритуалами по изменению человеческого тела, способствующими правильной инициации умершего в загробном мире.

Сегодня наука может подтвердить то, что наши предки воспринимали интуитивно. Тяга к физиологическим эволюциям лежит в основе самой человеческой природы. Неслучайно эмбрион в утробе матери проходит разнообразные стадии: от простейшего одноклеточного через хвостато-жаберную фазу к зародышу.

Достичь существенных успехов в осознанном физическом преображении нам мешало и по-прежнему мешает несовершенство технологий и ряд религиозно-этических догматов, принятых большей частью социума.

Тем не менее, стремительное развитие мировой научной мысли, воплощенное в многочисленных изобретениях и проектах, создает возможность в ближайшем будущем подойти к незримой черте, за которой мифы становятся реальностью. В этой связи вполне симптоматичными выглядят попытки писателей-фантастов осмыслить происходящие и предвосхитить в литературной форме если не технические характеристики, то хотя бы тенденции и образы, настроение надвигающихся перемен.

* * *

Заглавная повесть сборника от Игоря Минакова и Ярослава Верова с легким романтическим названием «Cygnus Dei» переносит читателей в отдаленное и отнюдь не светлое будущее. Знакомый многим российским туристам Крымский полуостров превращается в подобие заброшенного и смертельно опасного полигона, заполненного немирными продуктами генных экспериментов. «…Алушты не было. Внизу расстилались буйные джунгли, из которых редкими клыками торчали развалины каких-то сооружений». Героям повести приходится не только противостоять агрессивной внешней среде, но и следовать указаниям загадочного зова в поисках новых товарищей по несчастью. Эта история – своего рода ловушка для любителей приключенческой фантастики, не готовых к изощренным научным обоснованиям. Привычный экшен неожиданно приобретает форму экзистенции с ярко выраженным научно-фантастическим уклоном. Повесть Верова-Минакова – синтез образа, включающего в себя ряд традиционных футуристических схем (глобальная катастрофа, био-модификации, развитие технологий) и оригинальной идеи, также вырастающей из существующих фантастических допущений и научных гипотез. Для сборника в целом «Cygnus Dei» выполняет ту же роль, что и Пушкинское «У Лукоморья…» для «Руслана и Людмилы». Помогает читателю поймать нужную «волну».

Повесть известного популяризатора отечественной космонавтики Антона Первушина «Вертячки, помадки, чушики», печальная история-предупреждение о странном пришельце из космоса, обращает внимание читателя на хрупкость привычных для наших современников морально-этических установок и социальных норм перед диктатурой будущего. Первым к этой проблеме обратился еще Герберт Уэллс в знаменитой «Машине времени». Причудливая и страшная картина разделения человеческой расы на беспомощных потребленцев элоев и отвратительных обитателей подземелий – морлоков задает широкий диапазон для спекуляций на тему образа человека в будущем. Естественный страх людей перед нарушением привычного порядка вещей создает известное неравенство между оптимистическими текстами, расписывающими преимущества будущих преобразований, и мрачными пророчествами о грядущих бедах – следствии человеческой самонадеянности.

Та же самая уэллсовская «магистраль» прослеживается в совершенно иной по настроению, чем произведение Первушина, повести Натальи Лесковой «Марсианин». Основным фантастическим допущением этого текста является технологическая инновация по усовершенствованию человеческого мозга посредством внедрения искусственной логической машины. Научная составляющая здесь несколько умаляется, и на передний план выходят необычные приключения группы подростков в странной посткатастрофической реальности. По духу это произведение напоминает рисованные фильмы в стиле аниме, часто скрывающие серьезный философский «подстрочник» за нарочитой пестротой художественных решений и адреналиновой динамикой сюжета: «…Реальность откровенно подтормаживала. Не лента бытия, а слайд-шоу. Как иначе объяснить, что столько событий могло в считанные секунды уместиться?»

Расширение возможностей сознания за счет кибернетических имплантов – тема не новая, но весьма востребованная, особенно на фоне последних научных разработок. Как правдиво сказал разумный клоп Говорун из незабвенной «Сказки о тройке» Аркадия и Бориса Стругацких: «…Вы уподобляетесь калеке, который хвастает своими костылями». В самом деле, использование человеком разнообразных вспомогательных технических средств создает опасность деградации собственных врожденных возможностей. Чем безупречнее костыль, тем слабее его носитель – конечно, не аксиома, но вполне вероятный сценарий, о котором нельзя забывать на пути к совершенству.

В повести «Исповедь» Павел Амнуэль рассуждает над излюбленным философами вопросом о сознании и бытии. Что, если все наши свершения, переживания и борьба – всего лишь химеры ложной памяти, вызванные предсмертным спазмом сознания? Где проходит граница объективного восприятия реальности и есть ли она вообще? Отвлеченные вопросы, располагающие к пространным и зачастую бессмысленным рассуждениям, приобретают неожиданную актуальность для главного героя «Исповеди», переходящего из одной реальности в другую. Эта печальная «мемуарная» повесть, без остатка погруженная в быт, на первый взгляд вовсе не относящаяся к научной фантастике, удивительным образом сочетается с техноориентированными вещами сборника. Переход из жизни в жизнь равносилен перезагрузке программы в искусственном мозгу. И самое главное, что никто, кроме закулисного божественного оператора, не может сказать, какое из разменянных Я было исходным. Наблюдая болезненную некротическую экзистенцию героя Амнуэля, читатель невольно проводит аналогии с собственной жизнью, вспоминая критические моменты, которые есть в судьбе каждого человека.

Тема взаимодействия человеческого сознания с механизмами, формирующими реальность, прослеживается в повести «Девиант» одного из старейших пишущих фантастов Евгения Войскунского. Переживший свою эпоху писатель не торопится сразу раскрывать карты. Скупыми горстями высеивает семена небывалого в сухую почву повседневности. Благодаря стилистическим особенностям текста, построению сцен, динамике диалогов, у читателя может сложиться ложное ощущение, что «Девиант» – из числа фантастических текстов ближнего прицела. Вот-вот персонажи повести изобретут реактивный трактор или откроют новый вид простокваши. Однако время на дворе не то. Закрываются институты, уезжают за границу молодые специалисты. Главный герой, эдакий повзрослевший носовский фантазер, идет по жизни в поисках чуда. Вольный бродяга и гражданин мира – он ищет откровения в глазах любимой, в пейзажах далеких стран, в экзотических напитках и необычных местах. Однако сверхъестественное является мечтателю в странных совпадениях, шлет видения небывалого прошлого, нашептывает секреты бытия словами литературных героев. Это произведение смело можно было бы отнести к мистике или даже к магическому реализму, если бы не уже упомянутая повесть «Cygnus Dei», в которой: «…всё просто. Времени нет. Настоящее не превращается в прошлое, а в виде свёртки уходит на субквантовый уровень. Любая информация сохраняется…» В этом свете литературные пророчества в повести Войскунского выглядят более наукообразно.

Особняком от прочих историй стоит «Бозон Хиггса». Заключительная вещь сборника. Это и текст-предупреждение, и чрезвычайно интересное научное исследование, вырастающее из фантастического допущения о возможной недоработке в эксплуатации адронного коллайдера. Ярослав Веров со свойственной ему изобретательностью, подкрепленной серьезным научным базисом, показывает, каким пугающим переменам может подвергнуть наш мир вмешательство в гармонию элементарных частиц. Вместе с автором мы проникаемся невероятной, по-настоящему фантастической хрупкостью привычной реальности, окруженной сонмом голодных чудовищ. «Ибо дьявол ходит вокруг, аки лев рыкающий…». «Бозон Хиггса», точно камень, замыкающий свод, подводит нас к теме неслучайной случайности, так или иначе проявляющей себя во всех собранных текстах. В конечном итоге, любой фантаст, избравший для себя направление к будущему, занимается поисками скрытых закономерностей в стремительной трансформе быстротечной жизни.

* * *

Сборник предназначен для вдумчивого неторопливого чтения. Явление по нынешним временам редкое. Человек, решивший взять «Бозон» нахрапом, скорее всего, потерпит неудачу. Коммерческая привлекательность данной подборки представляется весьма неоднозначной. Пугающее непосвященных название, внушительный объем и сложность текстов, отсутствие разгружающих, легких произведений – факторы, работающие против популярности. Может быть, именно такие книги и нужны сейчас больше всего. По-хорошему эстетские, некоммерческие проекты дают любознательному читателю серьезно расширить свои горизонты. Понять, что, кроме приземленных, развлекательных функций, научно-фантастическая литература решает широкий спектр задач, лежащих в совершенно иной плоскости, чем те вопросы, какими обычно занимается популярная проза. Встретить подобную вещь на прилавках магазинов – словно увидеть непокрытое лицо среди пестрого маскарада. Сначала испытываешь раздражение. «Да как он посмел!?» А потом невольно любуешься гармонией черт, дарованных человеку создателем.

В сборнике отметились писатели разных поколений. Причем все авторы по сей день продолжают работать в любимом жанре. Историческая дистанция, разделяющая творцов, в сочетании с условиями современности, от которых приходится отталкиваться и молодым писателям, и почтенным литераторам, создает полифонию образов. Читатель оказывается на конференции, в которой вместо реплик собеседники обмениваются текстами. И тексты говорят друг с другом, отталкиваясь и совмещаясь, образуя необычные сочетания, порождают долгое смысловое эхо. Лишь временами сквозь извивы сюжетных линий можно разглядеть кукловодов. Изменчивых людей изменчивого мира.

Николай Калиниченко

Ярослав Веров, Игорь Минаков. CYGNUS DEI

И, силой пленённый могучей,

Гребец не глядит на волну,

Он рифов не видит под кручей,

Он смотрит туда, в вышину.

Генрих Гейне

Но за мир твой, с выси звездной,

В тот покой, где спит гроза,

В две луны зажгу над бездной

Незакатные глаза.

Сергей Есенин

Песнь первая

Он очнулся. В затылок плеснуло расплавленным свинцом, да какое там свинцом – ураном, иридием, торием… Он лежал, смотрел в призрачно-голубое небо и не понимал смысла всплывших в памяти образов. Вернее, не помнил. Не помнил и не понимал. Потом возникло имя – Олег, и он понял, что это его имя, это он, Олег, и, наверное, он вчера таки крепко набрался… несколько мгновений ему понадобилось, чтобы понять, что означает – «набрался»… А по какому поводу?

Он неловко повернулся, сел. Поднялся на ноги. Боль перетекла из затылка в виски и лоб. Провёл языком по дёснам – передёрнуло от непривычного сладкого?.. нет, сладко-горького привкуса во рту. Мироздание дрожало, разбитое на миллион осколков, и никак не желало собираться в единую картину. Заросшая буйным разнотравьем поляна. Яйла, нет, низковато для яйлы, вон же впереди море, и оно не слишком внизу, значит, где-то поблизости трасса… Трасса. Трасса это асфальт, разделительные полосы, дорожные знаки. Дорога. Трасса это дорога. Дорога это путь. Он рассердился, оборвал закрутившуюся сумятицу мыслеобразов. Смотреть. Вспоминать.

Море – угрюмое, серое, а горизонт залит багрянцем, и облака над горизонтом разноцветные, сизо-фиолетовые, розовые, белые. Деревья. Вниз. Высокие, иглы длинные. Крымская сосна. Значит, Крым. Конечно, а что же ещё? Но где? Он повернулся. Наполовину заросший лесом горный массив. Демерджи. Да, правильно. Демерджи. Возникло воспоминание – там, на Демерджи его однажды укусил каракурт. Сам виноват – попёрся в поход один, помедитировать над проблемой нестационарного распределения неклассических галактик. Да, галактик. Галактика это небо, звёзды, космос, Вселенная. Да, он астроном. Сейчас он понимал это совершенно ясно. Он астроном, его зовут Олег и… и…

Он поднёс к лицу руки – их окутывало слабое марево, нет, не марево, какая-то слизь. Или померещилось? Нет, руки как руки. И почему он в костюме? В штиблетах? Неужели Гришковец защитил диссер и был банкет? Да, то есть нет. То есть – защитил, и банкет был… но не вчера, раньше. Что же такое было вчера? Надо спуститься к морю, подумал он. К морю. Окунуться. Эка занесло – до Алушты километров пять. Словосочетание «пять километров» вызвало странное ощущение… холода? Страха? Нет, не так – чего-то смутно и неприятно знакомого? Не поймёшь.

Он двинул вниз по склону – сперва медленно, ноги были как две сухие жерди и поначалу упорно отказывались гнуться в коленях, но потом идти стало легче, и плещущая боль в голове отступила, и вкуса сладкой полыни уже не было на губах.

Деревья. Сосна, кедр, кипарис. Узнавание радовало, но тут же порождало и смутное беспокойство – память продолжала издеваться над ним. Вот за этим отрогом сейчас откроется Алушта. Ещё одно название, очень смешное, – Ал-у-у-шта, – ещё одно осознание – конечно, он живёт в Алуште. А работает на обсерватории, в Голубом заливе – неблизко, но жить на обсерватории не хочет. Слишком тесно, слишком много не в меру общительных коллег. Он любит одиночество. Одиночество способствует консервации мысли… Нет, не так. Концентрации – вот правильное слово. А вот это платаны. Да. Платан – растение, Платон – философ, а плато это яйла… Новым усилием воли он подавил приступ сумбура. Вот – роща. Мощные, красивые деревья, странно, что он не помнит этого места. Вон – море, уже сверкают на востоке отражения солнечных лучей. А вон чайка. Высоко парит…. Нет. Не чайка. Странная птица, и крупная…

Птица заложила вираж и стремительно приближалась, словно, прочитав мысли, хотела дать возможность хорошенько разглядеть себя. Ближе, ближе…

– Господи! – хрипло произнёс он.

У «птицы» было человеческое, даже – он был уверен в этом – женское лицо, и волосы, золотые волосы, развеваемые встречным ветром. Бред, горячка. Делириум тременс. Я сошёл с ума.

Я сошёл с ума, повторял он, пятясь в глубь рощи. Словно древесная сень могла избавить от наваждения. Споткнулся о какой-то корень и опрокинулся на спину. Поспешно встал на четвереньки – ощутил, как что-то плотно сдавило щиколотку. Расщелина? Нет. Нога словно прилипла к бурому и толстому, как ржавый трос канатной дороги, корню. Не прилипла – прикована мощным древесным браслетом. Он осторожно поднялся. А спустя миг «трос» натянулся и повлёк его за собой. Неторопливо, но настойчиво. Он запрыгал было на одной ноге, не удержался, снова упал, вцепился обеими руками в подвернувшийся ствол, но не выдержал и пары секунд: всё равно что сопротивляться механизму. Неведомая сила повлекла его быстрее, и казалось, нетерпеливее, он перекрутился на спину, схватился за «трос», силясь приподняться, – и увидел конечную цель «путешествия».

Толстое дерево только листьями было похоже на платан. Ствол больше напоминал винную бутыль или бочонок. Посреди ствола зияло дупло. Если можно назвать дуплом жадно разверстую розовую пасть с тягучими белёсыми слюнями. Плотоядное растение? В Крыму? Я сошёл с ума…

Он закричал, вернее – завопил, громко и бессмысленно, и с неба отозвался звенящий печальный голос, и он понял, что это кричит птица с человеческим лицом, и не просто кричит – оплакивает… или зовёт на помощь?

Ш-ш-ш! Огненная полоса перечеркнула землю между ним и древесным чудовищем, смертельное натяжение исчезло, а «трос», вернее, его обрубок вдруг сделался горячим и вялым, и он трясущимися руками выдернул ногу из «браслета», а потом в поле зрения возник человек, именно возник, потому что он был в зелёной камуфляжной одежде, и разглядеть его получилось только, когда незнакомец вплотную приблизился к дереву и вскинул руку с чем-то длинным и блестящим.

Ш-ш-ш! Ещё одна молния, на этот раз прямо в розовую слюнявую пасть. «Дерево» содрогнулось, зашелестело. Нет, шелестело не «дерево», вернее, не само оно: многочисленные корнещупальца, разбросанные по сторонам, спешили, шурша в палой хвое, к стволу, чтобы втянуться в него, не оставив и следа.

– Да, – произнёс незнакомец. – Так. Вставай, не время рассиживаться.

Голос человека, привыкшего командовать. Да и одет по-военному: галифе, гимнастёрка туго перетянута чёрным ремнём. Стоит уверенно, широко расставив ноги. Правда, на ногах не пойми что: то ли борцовки, то ли альпинистские ботинки.

Олег – да, теперь он хорошо помнил, кто он – нехотя повиновался. Он не любил военных, не любил вспоминать свою «срочную». Армия – хорошая школа, но лучше бы он прошёл её заочно.

Незнакомец глядел серо-льдистым взглядом, пристальным и цепким. Словно в лице у Олега есть что-то такое, что следует изучать вот так – внимательно, спокойно и… и… Неприятный взгляд из-под белёсых выгоревших бровей. И волосы белёсые. И рыжая борода.

– Еврей? – неожиданно поинтересовался незнакомец.

– А… По отцу. А какого?..

– Для полной занозы в задницу мне недоставало ещё и еврея, – заметил офицер, засовывая за пояс серебристую «трубу», плюющую молниями.

В голове возник вихрь: бластер, скорчер, плазмоган, разрядник… конечно, офицер, вон у него в петлицах и знаки какие-то…

– За мной, – распорядился офицер.

Неразговорчив?

– А это? – Олег указал на «дерево».

– Живоглот ещё не скоро очухается, – пояснил военный и, не говоря больше ничего, заскользил вниз по склону.

Двигался он с грацией крупной кошки.

Подобие тропы петляло между валунов, становилось жарко. Олег по ходу расстегнул дурацкий пиджак, обнаружил, что один рукав почти оторван, хотел было скинуть вовсе, но незнакомец двигался столь стремительно, что, казалось, начни выдёргивать руки из рукавов, замешкайся, и он навсегда исчезнет, растворится среди валунов и… кипарисов. Да, кипарисов.

Вид на алуштинскую долину распахнулся внезапно, когда после непонятно какого по счёту изгиба «тропы» они оказались на ровном участке. Незнакомец обернулся, скомандовал:

– Привал, – и опустился на гладкий валун.

Алушты не было. Внизу расстилались буйные джунгли, из которых редкими клыками торчали развалины каких-то сооружений. А в районе набережной, где полагалось находиться курортной поликлинике, высились две колоссальные башни, увенчанные гранёными рубиновыми шарами. Шары сверкали свеженалитой кровью.

– Энергостанция, – проследив взгляд Олега, счёл нужным пояснить незнакомец. – Работает, всё под током. Большая редкость. Садись, – он небрежно указал на соседний валун. – Рассказывай, как ты умер.

– Что? – не понял он.

– Рассказывай, как ты умер, – повторил офицер.

– Я умер?

– Если бы существовала шкала для определения глупости, ты бы вышел за её пределы, – сказал офицер.

Быстро как-то сказал, для такой сложной фразы, словно выплюнул. Или ругательство произнёс. И добавил:

– Я, Дитмар фон Вернер, гауптштурмфюрер СС, отдельный горнострелковый батальон, убит седьмого мая тысяча девятьсот сорок четвёртого года во время наступления русских на Севастополь.

Дошло: в правой петлице гимнастёрки две рунические «С». В левой – три звезды, две полоски. Точнее, всплыло из памяти. Всё, связанное с фашистской Германией, фанатично собирал друг детства Володя, он же и просвещал насчёт кто какой кортик носит, и какие нашивки да шевроны… Гауптштурмфюрер. СС. Очень даже замечательно.

– Мы тебя уже третьи сутки здесь ждём, – добавил немец. – Говори.

– Меня? – переспросил Олег. – Кто ждёт? Где?

– Тебя, еврей, тебя, – откликнулся эсэсовец. – На энергостанции. Там сейчас двое. Монах и баба. Им повезло, как и тебе… Ну так как ты умер?

– Не помню, – буркнул Олег.

Кстати, что я вообще помню, подумал он. Пьянки коллегиальные на обсерватории помню. И работу помню. Расчёты и наблюдения, наблюдения и расчёты, и перетряхивание западных научных сайтов, и тоска – кому она здесь нужна, астрономия, надо было ехать, в Штаты, когда приглашали… Помню. Своеобычные субботние посиделки с Татьяной в какой-нибудь из многочисленных кафешек, и столь же своеобычные финалы этих посиделок. Горы. Походы тире медитации… Вот когда каракурт укусил, помню, такое разве забудешь…

– А говорили, что евреи умные. – Фон Вернер сплюнул между ботинок. – Хочешь сказать, что всё это, – он мотнул белобрысой головой, – тебе знакомо?

– Не всё, – проговорил Олег. – Но кое-что узнаю…

Гауптштурмфюрер пожал плечами.

– Кое-что и я узнаю, – сказал он. – Запомнишь, пожалуй, когда поползаешь по здешним скалам на брюхе. Ох, и прижали нас русские. Головы не поднять… Я вот поднял, а русский снайпер её сбрил… Помню, блеснуло на противоположном склоне, а эха выстрела уже не услышал. Очнулся весь в какой-то липкой дряни. Ни черта не соображаю, слышу только птица поёт… Ладно, не хочешь говорить, дело твоё. Идти пора, пока хатули не нагрянули.

– Кто?

– Коты здоровенные. Раза в два крупнее африканского льва.

Он невольно вздрогнул, но едва заметное движение не укрылось от пристального взгляда немца.

– Не дрейфь, еврей, – усмехнулся тот, поднимаясь. – Пушка со мною. Отобьёмся, если что.

Он зашагал к едва заметному прогалу в стене растительности. Не оглядываясь.

– Моя фамилия Сахновский, – сказал Олег ему в спину. – Сахновский Олег Яковлевич. По профессии – астроном. Работаю… Работал на Симеизской обсерватории.

Фон Вернер покосился на него поверх камуфляжного плеча.

– А на кладбище как оказался?

– Что?

– На кладбище, говорю, – повторил гауптштурмфюрер. – Не знаю, в чём дело, но живоглоты обычно предпочитают места упокоения…

Фрагменты образов, слова, никак с ними вроде не связанные, кусочки раздробленной мозаики, рассыпанные по уголкам памяти, – сложились. В чёткую до беспощадности картинку… Резкие боли в спине… Режущая боль в животе… Тошнота… Рвота… Опухоль растёт как на дрожжах… Нечем прижечь ранку – ни спичек, ни зажигалки… Впервые острое сожаление, что бросил курить… До ближайшего жилья километров пять… Ну а алуштинское кладбище так и называется – «Пятый километр». Вот откуда неприятное это воспоминание…

– Вспомнил, – заключил эсэсовец. – По глазам вижу. Ну?

– Двадцать пятого мая две тысячи девятого года меня укусил каракурт, – сказал Олег. – И, видимо, до медпункта добраться я не успел…

– Каракурт – это скверно, – отозвался фон Вернер. – Рядового Вирхова тоже кусал каракурт. Бедняге пришлось помаяться. У меня был приказ отправлять с передовой только тяжелораненых. Но Вирхов выжил. Ему была оказана своевременная помощь…

Олег слушал, но не трёп восставшего из небытия эсэсовца, а себя. В каком-нибудь фантастическом романе, до которых он был так охоч в юности, да и сейчас… ха-ха, сейчас… скажем так – совсем недавно непрочь был перелистнуть иногда от скуки, непременно написали бы… Да, что же там написали бы? «Ошеломляющее открытие приглушило восприятие, словно стена… – да, стена, непременно – из толстого противоударного стекла, – отгородив его от мира. Сознание искало спасительную лазейку. Сон. Кошмар. Завтра он встанет и расскажет всё Татьяне, за чашкой утреннего кофе. Будет над чем посмеяться…»