– Пойдём, красавица! Пойдём в избу. Прости меня, дуру старую! Это я сослепу сразу не узнала сношеньку свою. Пойдём! А ты, дурень, говорил бы по-уму! А то всё загадки загадываешь – укоряла она своего внучка. – Всё шуткуешь со старой. Я вот тебе, озорник! – погрозила она ему одутловатым веснушчатым кулаком.

В избе жаркий и душный воздух стоял, как пробка в бутылке. Пахло керосином, скисшимся тестом и свежей самогонкой.

Теперь было понятно, почему баба Дуся повесила на входную дверь замок и почему так напугалась.

– От участкового прячусь! Он, подлец, как узнает, что я самогонку гоню, так повадится ходить, пока всё не вылакает. Вот, как раз и ложка к обеду! – показала она на трёхлитровую банку, полную до краёв. Мы сегодня и свадебку справим!

На почерневшем от огня и времени керогазе стояла огромная кастрюля, прикрытая обливным блюдом с водой. Баба Дуся гнала самогонку по-чёрному. Способ простой и всякому доступный: в ёмкость с бардой, вставляется на таганке кастрюля поменьше и всё накрывается блюдом, в котором по мере нагрева меняется вода. Испарина на выгнутом днище блюда, собираясь в капли конденсата-самогона, скатываются в кастрюльку на таганке. По мере наполнения смогоном кастрюлька освобождается, и всё начинается сначала.

– Я – всё! Поддонки одни пошли – сказала баба Дуся, гася пламя в керогазе. – Управилась. Слава Богу! А ты чего стоишь – кинула она внуку. – Бери топор да курям головы руби. Парочки хватит?

– Хватит! Хватит! – приободрился Валёк, выбегая во двор. – Самых жирных достану!

Баба Дуся растворила дверь, выгоняя полотенцем нечистый дух из избы.

– Я вас, детки, пирожками прибалую – суетилась она. – С утра, как знала, печь протопила. Вот ведь сердце – вещун! Дай, думаю, самогонки сварю. Может внучок приедет. А он – вот он! Хорошо-то как, Господи слава Тебе!

Самогонка – вещь не хитрая, но стоящая. Она любое дело поможет хорошо сделать.

В каждой деревенской избе по осени закусить «чем-нибудь» всегда найдётся. Нашлось и сейчас. Хоть и колхозы, но и своё личное хозяйство не в упадке. Для себя народ в лености даже тогда не прохлаждался. И у бабы Дуси было чем встретить гостей…

Свадьба состоялась маленькая, но хорошая. А хорошего, – много не бывает. Мы, да пара бабкиных соседок. Кум Никита да колхозный бригадир Николай – бабы Дуси друг задушевный, тоже в годах, но ничего ещё мужик. Громче всех «горько!» кричал и посуду об пол для прибытку бил. Потом под старую трёхрядку боевые песни пел. Не забыл ещё дядя Коля славное героическое время, хотя без ноги пришёл. Откусила война ему молодому правую ногу под самое некуда, да потом подавилась в славный день Победы. Подавилась, но не выплюнула. Сплясал бы теперь старый боец Николай, да только ногой, сидя на стуле притоптывает.

– И…, эх! – кричал дядя Коля, растягивая волной русскую гармошку. – Ехали казаки на конях домой!..

Хорошая свадьба.

Мы с Алевтиной сидели – не знали, куда руки девать. Потом и для них нашлось место.

Под скатертью кто увидит?..

Отшумела, отголосила свадьба. Тычась в углы, стали расходиться по домам. Одним нам с Алевтиной идти было некуда. Молодых дурашливый хмель повалил на бабкины перины, на широкую железную кровать в блестящих шишечках. А ещё, кроме кровати стоял в доме один сундук, на который и прилегла счастливая до невозможности баба Дуся., предварительно вытащив оттуда подушку и одеяло:

– Это вам! сказала она. – Молодые! Вам и на полу мягко.

– Идите на сеновал! – подал голос, утомлённый друг. – Вам в избе жарко, а на улице в самый раз будет. В Африке от трения огонь получают. Только на всякий случай полушубок с гвоздя прихватите. Пригодится – если что.

Забрав старенький вытертый кожушок, мы с Алевтиной, не сговариваясь, повалились на ещё не очерствевшее сено под высоким тесовым навесом.

Обойдемся!

То ли от выпитого, то ли ещё по какой причине, но моя подруга Алевтина в эту ночь была податливой, как лыко. Хоть лапти плети!

Спать на сеновале хорошо, если лежать спокойно, а как повернешься, любая маломальская стерня – так и норовит ехидно уколоть тебя в голое место.

Но – ничего. Спим.

Среди ночи я проснулся от грубого толчка в бок.

– Не спится, бля! – Под звёздным небом в одних трусах стоял Валёк, зажав в руке бутылку. – Давай выпьем! Скушно там одному. Я с вами побуду.

– Ты что, сдурел? А как же Зинаида? Да и Алевтина здесь расстелилась,…

– Прогони её к Зинке! А мы с тобой помальчишествуем. Я и закуси принёс. Держи! – звякнул он посудой.

Алевтина без уговоров, с удовольствием улизнула в дом.

– Алкаши несчастные! – и затворила дверь.

Бутылка, да два стакана, да два пирожка с яблоками – что ещё нужно двум мужикам, оставленным без присмотра?..

Проснулся я от щекотки в носу. Солнце било прямо в самые ноздри. Рядом, закинув голову, святым праведником храпел мой друг.

– Во. Мы дали! – то ли с восхищением, то ли виновато с хрипотцой выдавил мой друг, когда я его растолкал.

Пока то да сё, пока зарубили ещё горлопана-кочета, пока баба Дуся протопила печь, – к вечеру всё началось снова.

– Нет, – сказал я другу, вы оставайтесь, а я поеду. Мне на работу надо.

– Работа – не член… правительства – с оглядкой на Зинаиду, сказал мой друг, хлопнув меня по плечу, – постоит!

Нагруженному вином мне тоже возвращаться в город не очень хотелось.

Вот ведь слово, какое – «вино»! Вино, вина, виноватый, обвиняемый – слова однокоренные. Смысл разный, а действие одно. Правду говорят: – « Не пей вина – не будет слёз!»

Так и пролетела журавлём в небе моя квартальная премия! А с ней и сытные обеды в рабочей столовке. Чего не сделаешь ради друга и хорошей выпивки, если эта выпивка во время под руку попала.

Когда мы уезжали в город, у бабы Дуси кур больше не осталось.

– А-а! Всё равно зимой не несутся! Только зазря корм переводить. По весне еще разведу. Приезжайте! Подумаешь, добра-то! Я хуть внучка со сношенькой повидала – когда ещё встретимся?

Действительно – больше не встретились. Ни Зинаида, ни Валёк сюда уже не возвращались. Коротка, до обидного коротка человеческая жизнь, а ошибок успеваешь сделать уйму…

Прошло много лет.

Я и сам за это время натворил столько, что разгребать и разгребать. Да и разгребёшь ли?.. За спиной служба в Армии, долгая и трудная, вечерний инженерный институт, работа мастером на том же участке, где и сам начинал монтажничать, ну и женитьба, конечно…

В квартиру, правда кооперативную, въехал из постоянно гомонящего общежития, где мне с женой-студенткой начальством великодушно была предоставлена комната…

Там хорошо, но мне туда не надо!

Молодость прошла – чего ещё? Утихли порывы. А те, которые не утихают, жена успокаивает: скажет несколько слов, и ты уже на земле стоишь обеими ногами, как вкопанный. Шаг влево, шаг вправо – слёзы. Ничего нет более отрезвляющего, чем женские слёзы! Любое похмелье, как рукой снимает!

Жизнь…

У жены отпуск в летнее время, а у нас на стройках, как в поле, самая страдная пора – бьём-колотим, время торопим!

Выходной день. Сижу один. Жена к родителям уехала, от неё одни наставления остались: – «Смотри, чтоб порядок был! Не дурачься, опять куда-нибудь попадёшь!» «Всё, всё, всё! Слушаюсь и повинуюсь!»

Да наставления быстро забываются, а соблазны – вот они! Да и порывы, оставшиеся от молодости дают о себе знать. После вчерашнего праздника – сдача в эксплуатацию очередного объекта – как-то пусто и на душе и в квартире. Уж лучше бы жена была дома!

Звонок в дверь, как соскочившая с бойка пружина болезненно ударяет в затылок. Ну, кто там ещё?.. отрываю голову от подушки:

– Да подожди, подожди колотить! Сейчас открою!

Хотел натянуть джинсы, а потом передумал – а-а, кто-то из своих, можно не церемониться! Но всё же дверь открываю медленно – вдруг, не дай Бог, женщина!

В приоткрытую дверь нагло продёрнулась сучковатая с замысловатыми вензелями палка, в конец которой была впрессована латунная гильза от охотничьего ружья – типичный стариковский «бадик».

– Одну минуту! – попридержал я дверь, собираясь надеть брюки, – нехорошо и неуважительно встречать пожилого человека в расхристанном виде. – Одну минуту!

Но настырный костыль просунулся ещё дальше, не давая возможности притворить дверь, пока я буду одеваться.

Ну, что за люди! Рассвирепев, я распахнул дверь, чтобы высказать хорошим русским языком, как нехорошо вламываться без разрешения в чужую квартиру.

В дверном проёме, как в раме, стоял, улыбаясь во весь свой золотой рот, Валёк! Правда, в улыбке сверкали только вставные зубы, а глаза были сосредоточены и молчаливы. Таких глаз у моего давнишнего друга раньше никогда не было… А это был, конечно, он – Валёк, но совсем другой. Какая то цепкая настороженность и постоянная готовность – то ли к защите, то ли к нападению.

Одичавшие глаза. От них мне в первое мгновение стало несколько неуютно.

Неожиданная встреча и весь вид моего товарища по детским и не детским забавам привели меня в ступор.

Наверное, моё состояние и мой «видок», тоже озадачил нежданного гостя:

– Пьёшь, поди?

Ну, Валёк! Ну, старый друг! Нет, чтобы поздоровкаться, пообняться как следует, а он сразу наступает на пятки…

– С чего ты взял?

– Да видок у тебя фуфлыжный!

Разговор такой, – вроде мы вчера расстались.

Валёк вошёл, заметно припадая на правую ногу, и оглядываясь – куда бы пристроить свой бадик и тугую сумку из плотной чёрной материи.

– Жена-баба дома?

– Проходи, проходи! Я один.

Валёк, набычась, стянул с себя полосатый безрукавный тельник. Во всю мосластую грудь моего товарища синей растушёвкой красовался, распустив по плечам клешни, тихоокеанский краб в натуральную величину.

– Ну и жарища у вас! – Валёк бросил скомканный тельник на стул – краб его в это время шевельнулся, и мне показалось – сейчас сползёт на пол, клацая клешнями, как пассатижами, и начнёт кромсать мебель.

– Ты, как тот Сильвестр, – с чёрной меткой и в наколках. Всё пиратствуешь, флибустьер морей и океанов. Проходи! Посидим, чайку попьём…

На словах – «чайку попьём», Валёк, поперхнувшись, расхохотался во весь свой зубастый золотой рот.

– Попьём! А как же! Только погорячей и без сахара, а то у меня и так в полрта зубов нет – Валёк дурашливо схватился за щеку.

– Ну, я это – образно говорю. Конечно, выпьем! У меня ещё тут кое-что осталось – полез я в буфет, но заповедной бутылки так и не обнаружил. Наверное, вчера со своей бригадой «Ух!» переусердствовал. – Ты посиди! Я мигом сгоняю! Гастроном рядом, правда, там теперь такая толкучка, придётся постоять в очереди – предупредил я своего друга.

– Я не халявщик! – Валёк здоровой ногой пододвинул ко мне большую дорожную сумку с бесконечными молниями.

Сумка брюхатилась, как свиноматка перед опоросом.

Мы прошли в кухню, где мой друг, памятуя наши отношения, по-хозяйски уселся на табурет, широко расставив ноги.

Одна нога, (из-за которой он ходил с костылём) как сухое надломленное полено, перегораживала мою кухоньку так, что мне пришлось это сухое полено перешагивать, чтобы подойти к газовой плите.

Валёк скользнул бегунком молнии, и на столе появилась тёмного стекла бутылка совсем не нашего вида, а к бутылке скромно прислонилась пузатенькая банка с чёрной дробью икры, по всему видать, самодельного посола – банка ёмкая, но без опознавательных знаков.

Всё – честь по чести! А хлеб, масло, сыр, яйца мы и сами найдём!

Теперь моя тесноватая кухня приняла свой деловой, настоящий вид. Руки засуетились, яичница заскворчала, бутерброды отсвечивали маслянистой свинцовой дробью, намекая на свою деликатесную справу.

– Ты пошто меня ни о чём не спрашиваешь? Не интересуешься?.. – недоумевает мой друг.

А я нарочно тяну волынку:

– А чего спрашивать на сухую! Вот сейчас водочка языки развяжет, ты и сам заговоришь.

Отвинчиваю у бутылке пробку. Разливаю по рюмкам – мать честная! В тёмной пахучей жидкости, у самого дна, ремённый шнурочек плавает. Что такое?

Валёк довольно улыбается, отвалившись на спинку стула, посматривает хитро: – мол, вот как я тебя сделал!

Ну-ка, что за мерзость?

Рассматриваю бутылку. На бутылке иероглифы загадочные, а под иероглифами зелёная змейка примостилась… А-а, вспомнил! Читал где-то, что на востоке для усиления мужской потенции, водку на ползучих гадов настаивают, на тритонах разных…

– Ну что ж, – невозмутимо говорю другу, – попробовать можно, только вот у меня жена в отъезде.

– А мы с тобой чужих жён шерстить будем! Вот они все, в кармане! – и вытаскивает перехваченную резинкой объёмистую пачку денег. – Кого не купим – украдём!

– Ёшь твою корень! Вот это деньги! За такой кирпич зелёных мне полжизни без выходных горбатиться, пахать надо.

– А ты думаешь, я на северах не горбатился? И пахал, и сеял, и жал одновременно. Чукчанки всю мою силу взяли, мать-иху-так! Теперь вот этим делом – показывает на змейку – и лечусь.

– Да северянки вроде как ленивые на это дело.

– Э, не скажи! У чукчанок промеж ног всё то же, что и у Дуньки русской, только рыбой попахивает. Руку положешь – вроде тюленя поглаживаешь. – Валёк берёт рюмку и, не чокаясь, опрокидывает в себя. – Наливай ещё!

Выпиваю и я. Водка густая, терпкая, сладковатая только.

– Ты как к чукчам-то попал? Вербовался вроде на Камчатку, на крабовую путину, насколько я помню?

– А-а, ты вот о чём? – лениво потягивается Валёк. Ему явно не хочется вспоминать об этом. – Ты бы лучше о чукчах пораспрашивал. Они, народ забавный. Дети белого кита, или тюленя, как они говорят.

– О чукчах я анекдотов наслушался, ты лучше о вербовке расскажи. Задержался ты, брат, там надолго. Понравилось, кажись? За столько лет – ни слуху, ни духу. Я за твоё здоровье по церквам свечки ставил…

– За моё здоровье да и за твоё тоже давай лучше выпьем – Валёк подставил рюмку.

Выпили. У меня в голове после вчерашнего порядок стал восстанавливаться.

Хорошо сидим!

– А чего рассказывать? – Валёк подцепил пальцами прямо из сковороды яичный ошмёток и бросил его в рот. Глотнул, почти не прожёвывая. – Чего рассказывать? Расскажу – ты всё равно не поверишь. Покидать бы тебе бочек на полста килограмм сельди по стеллажам – пупок развяжется. А я их на попа ставил в два яруса. А рядом бабы. Их на разделку рыбы в море брали. Голову и брюхо рыбине вспорют – и в бочки – грузись, сынок! Бывало, за смену нагрузишься, когда улов хороший, и – в каюту! Под тобой палуба ходуном ходит, вроде выпил чего. Ныряешь в койку, – и забаюкался, как в качели детской. А бабы там, сучки эти, как звери. Нажрутся морских огурцов, трепангов, ну знаешь, голотурий, которые все в колючках, как ерши для чистки бутылок, и начнут в каюты двери ломать. Мужиков им давай. А мужики с кадушками напестаются, какие из них потом грёбари? Ну, конечно, хороводили их, человек пять на одну. Ничего, справлялись – хмыкнул, вспоминая, друг. – Полапатил я там одну путину, сошёл на берег. А на берегу – тоже бабы. Знают, мужику деньги ни к чему. Пристают, как у нас цыганки с гаданием, на шею вешаются: «Возьми меня! Возьми!», и другая так же: «Меня возьми!», да у мужика только пальцев много, а член один. Отобьешься кое- как, и – в кабак. А там – то же самое. Не угадаешь, где очнешься. В постели если, то хорошо, триппер вылечить можно. Но если в подворотне где-то – тогда всё! Кранты! Ни денег, ни документов. Ни дна, ни покрышки… – Валёк поиграл словами, упёрся взглядом в пустой угол кухни, помолчал, и, перехватив горло бутылки, не тратя времени на рюмку, отхлебнул прямо из горла.

Пока я делал ему бутерброд с икрой, крупной, зернистой, как чёрный жемчуг, Валёк вытер губы тыльной стороной ладони, закурил и брезгливо посмотрел на приготовленный мной деликатес:

– Убери с глаз! До смерти надоела эта погань. Пока с бичами по теплотрассам скитался, только ей и питались, хлеба нет, а рыбы с икрой сколько угодно по берегам навалено. Браконьеры, они как медведи шатуны захоронки делают. А мы у них навроде санитаров. Соль, правда, всегда в дефиците была. А так выберешь бельдюгу – кежуча там или кету перезрелую, главное, чтоб пузцо еще не лопалось. Рыба, она ведь, как кремлёвское правительство, с головы гниёт. А головы нам – к чему? Посмотришь, – если под жабрами цвет розовый, смело вспарывай брюхо и в посуду подходящую сдаивай. Плёнку потом снял, присыпал сольцой. И минут через двадцать за ложку берись смело. Иногда, правда, понос прошибёт. Самоочищение организма, все яды вымываются, только воды побольше пей. А через день опять бери ложку… Ну, ты чего? – посмотрел он на меня. – Пей, да закусывай!

Я с изумлением уставился на старого товарища. Предполагал всё, но чтобы Валёк, герой моего детства и юности в бомжи подался – это уже слишком. Характерный человек, крутой, такого сломить трудно. В детстве всяко было. Напрокудничаешь в школе, дружок, зная моего родителя, всю вину на себя брал. А в разное время вина была разная, и часто – не безобидная. Всякая вина…

Работал у нас киномехаником мужик один, дядя Саша, по прозвищу Богомол. Кличка эта к нему шла. Как потная рубаха к телу, прилипла – не отдерёшь.

Какой-то остроум однажды как назвал его Богомолом, так и пошло. Маленькая головка на длинной шее, долговязый, худой и весь он был в своём постоянном сером костюме, как сухая изломанная осиновая ветка. Богомол и богомол – ни дать, ни взять. Голос надтреснутый, скрипучий вгонит кого угодно в тоску. Одно преимущество у него было – кино крутить.

Кино, кроме понедельника, шло каждый день. А деньги давались родителями раз в месяц и то не всегда.

Софи Лорен вкупе с Лолобриджидой начинали сниться нам в мальчишеских снах, потому мы стремились правдами и неправдами попасть на любой сеанс, где бы хоть чуточку приоткрывались женские ноги.

Мы уже входили в свой законный возраст – от материнской груди отпали, а к другой ещё не прилепились. Но чего-то уже хотелось в пятнадцать младенческих лет, хотя тогда наш возраст младенческим ни как не казался.

С Богомолом нас связала одна страсть – картинки.

Выкрав, неведомо как попавшую в нашу районную библиотеку книгу, старинную книгу, «Мужчина и Женщина», мы с другом, сидя на бережку в упоении разглядывали соблазнительные женские детали и не заметили, что картинки эти, стоя за нашими согнутыми в напряжении спинами, разглядывает с ещё большей страстью и Богомол.

– Мужики, давай, дашь-на-дашь меняться – прерывисто задышал Богомол. Вы мне книгу, а я вас – на любой сеанс для взрослых.

Мы с другом переглянулись. Предложение соблазнительное. Книгу мы уже порядочно засалили глазами, залистали, но всё равно отдавать жалко. И в кино когда вздумается! – тоже заманчиво…

– Идёт – сказал мой друг, подавая ладонь Богомолу.

– Идёт! – повторил я.

И вот мы в уютной кинобудке Богомола. Смотрим, затаясь, «Фан-Фан Тюльпан», разрешённый к просмотру только для взрослых.

Теперь нам никаких препон!

Киномеханик ленту крутит, а мы в окошко поглядываем, в кулаки похихикиваем.

Так вот и сдружились с Богомолом: – за вином ему бегали, сами угощались, покуривали «Беломор». На десятку учились туза вытаскивать – картишками баловались.

В «очко» играли на сигареты, когда денег на вермут не было.

Жили – ничего себе. Иногда и друзей приводили.

Вроде маленького подросткового клуба кинобудка была. На улице «чичер» – дождь или метель, а в будке на втором этаже районного дома культуры, рядом с библиотекой, уютно, тепло. Культурно так, что домой приходили к полночи, а то и за полночь. Родителям говорили, что кружок у нас «юных киномехаников». А особенно одарённых будут рекомендовать в институт кинематографии, в Москву.

Помню, мать меня жалела. Бывало, откроет дверь, а я на пороге согнулся, лицо отвернул, чтобы в сторону дышать. Спешу сапоги снять – и в постель побыстрее нырнуть. Мать озабочена:

– Что же ты, сынок, себе покоя не даёшь? На часах уже полпервого ночи, а тебе завтра с утра снова в школу. Бросил бы ты эти занятия! Гляди, шатает всего!

А ты затаишь дыхание и – шмыг на печку! Как в бездну провалишься.

Одноклассниц заманивали в свой кружок, но те понимающе хихикали, пугливо оглядывались по сторонам, и убегали.

Одна потом – то ли по глупости, то ли над нами захотела шефство взять после беседы с классной руководительницей, но прикипела к нашей компании.

Не раз мы, подшефные, обыгрывали свою приглядчицу в карты. Платить ей было нечем, поэтому она каждый раз расплачивалась тем, что, пробежав пухленькими пальчиками по пуговицам кофточки, показывала нам и давала потрогать маленькие розовые и твёрдые, как недозрелая вишня, сосочки своих начинающих наливаться грудей.

Может быть, она согласилась бы и ещё на что-нибудь, но мы не настаивали. Игра есть игра. Хотя способности к «другому» у нас уже явно проглядывались.

Соученицу нашу при посторонних для конспирации мы называли Машкой, хотя она носила другое имя и фамилию. Заковыристая была фамилия. Не деревенская. Ну, да ладно, Машка и Машка.

Родители у неё были приёмные. О том, что её взяли из детского дома, знали все, кроме неё самой. Может быть, и до неё доходило что-то, но она на это никак не реагировала.

Вот эта самая Маша, войдя к нам в товарищество, постепенно перенимала все наши забавы, и это ей, судя по всему, нравилось. Потихоньку приучалась курить, и от дешёвого вермута не отказывалась.

Не знаю, что она про нас говорила классной руководительнице, но мы с ней дружили душа в душу.

Однажды тёплым мартовским вечером, когда весна уже начиналась проглядывать сквозь хрупкую наледь на дорогах, Богомол, будучи в хорошем подпитии, сел с нами поиграть в карты. Сказал, что у него сегодня получка, и он запросто может нам проиграть, не только на сигареты, но и на «огнетушитель» настоящего вермута заграничного разлива, без красителей.

И, действительно, в несколько партий он проиграл довольно приличные деньги, на которые можно было купить и вина, и закуски, и сигарет.

Как самому быстрому на ноги, мне пришлось бежать за вином. Не часто выпадает такая удача!

Одна нога здесь, другая там.

И вот уже на дощатом столике в тесной кинобудке маковым цветом наполнились гранёные стаканы, и праздник стал расходиться по-настоящему.

Машка наша – на правах хозяйки. Только успевала строгать колбасу. Жили тогда трудно, и колбаса могла только присниться. А тут – на тебе! Вот она круглится на столе, отдавая чесночком и крепким мясным духом. Настоящая «краковская».

Пили мы хорошо, а закусывали ещё лучше.

Богомол, затеяв какую-то обиду, выставил нас с другом за дверь. Но мы и не упирались. Богомол стал для нас ближе отца родного.

Поутру уже, как ни в чем, не бывало, мы сидели в школе на уроке литературы, смело, поглядывая в почему-то тревожные глаза, нашей классной.

Машки в классе не оказалось, но мы к этому отнеслись без понимания, а зря.

Родители нашей приятельницы, встревоженные отсутствием приёмной дочери, ранним утром обратились в районную милицию.

Органы в те времена работали более чем исправно, и через полчаса обнаружили в незапертой кинобудке заигравшуюся школьницу.

Ещё не протрезвевшая, та никак не могла объяснить, в чём дело. Родители тут же повели её в гинекологию, где был документально отмечен факт дефлорации.

Тогда нарушение девственности у несовершеннолетней – случай в сельской местности был исключительный. Девочки ещё умели себя блюсти, опасались огласки и всяческих неприятностей, связанных с разрушением своего Карфагена.

Святая наивность, которая помогала строить семейные отношения по любви!

Дело закрутилось.

Прямо с урока нас с другом в сопровождении милиционера понудили прибыть в райотдел милиции.

Спрашивали о дяде Саше Богомоле, о нашей нестандартной дружбе с ним, на что мы отчаянно мотали головами. Отказывались. Говорили, что мы ходим в кино редко, так как родители карманных денег не дают. А если когда и дают, то мы на них покупаем всякие школьные принадлежности – резинки, перья, тетради… А к дяде Саше заходили только по интересам – мечтаем, после школы поступить в институт кинематографии на режиссёрское, или какое другое, отделение… Может, на операторов будем учиться.… Вот даже книги берём в библиотеке по фотоисскуству.

Наверное, нам поверили, потому что тут же отпустили, сказав, что если вы увидите дядю Сашу, ничего ему не говорите, а сообщите нам, где он находится.

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3