Ржавые земли

Широкие ноздри втянули воздух и не уловили посторонних запахов. В его владениях было спокойно.

И он начал осторожно спускаться по егозливому щебню, как вдруг ветер переменился, подул в спину. Хлыстов отшатнулся: точно собирался перейти улицу, но в последний момент заметил несущийся «фаэтон» с пьяным кучером на козлах. Он резко развернулся, упал на одно колено, сдернул с плеча винтовку. Ноздри затрепетали, силясь распознать запахи незнакомых химикалий. «Паучок» зачастил лапками, готовя на всякий случай человеческое тело к бою.

Пустошь, которую он только что пересек, преобразилась.

Мерцала в нескольких верстах на северо-востоке колонна бледно-голубого света; уходила в небо, сужаясь ближе к вершине клином. В бинокль были видны четкие вертикальные борозды, покрывающие неохватный ствол. Тотчас ожили тени, – повинуясь ритмичному мерцанию, они волнами задвигались по равнине.

Час, не меньше, Хлыстов рассматривал объявившееся диво. Время текло, вокруг ничего не происходило. С одной стороны, световой столп казался эфемерным, точно призрак или мираж, с другой – внутри него явственно просматривалась вполне материальная основа, завуалированная светом; кроме того, столп теперь отчетливо господствовал над прилегающей территорией. Постепенно до Хлыстова стали докатываться эманации всепоглощающей апатии (сквозила ли она в запахе химикалий или же он улавливал ее на интуитивном уровне), и тогда внутренний «паучок» угомонился. Хлыстов понял: то, что возникло в пустоши, безразлично к нему, к ржавым пескам, к первым лучам рассвета. Оно – как проявление стихии. А со стихией воевать бессмысленно.

Поэтому Хлыстов повесил «мосинку» на плечо. Развернулся, и был таков.

Когда рассвет занялся в полную силу, он уже крепко спал в своей норе под скалой у озера.

3

Хлыстов не жаловался на плохой сон.

Казалось бы, охраняя в одиночку столь обширные владения, он не имеет права смыкать глаз. Казалось бы, он обязан без отдыха двигаться вдоль условной границы оазиса, всматриваясь в продуваемые всеми ветрами просторы: не приближается ли кто? Но даже в таком случае проникнуть сюда мог кто угодно: один, как известно, в поле не воин.

Вот только спал он спокойно. Знал, что верный «паучок» под ребрами бдит день и ночь; что в случае тревоги мохнатенькие лапки, оканчивающиеся крючковатыми когтями, забегают по паутинкам нервных волокон, и тогда, словно по щучьему велению, прыгнет в руки пристрелянная «мосинка», а треклятый возмутитель спокойствия сам подставит грудь пуле.

Хлыстов спал с открытым ртом. Иногда он что-то бормотал, шамкал толстыми губами, шумно сглатывал, но затем снова затихал. В том, другом мире его сон не был таким крепким и безмятежным. В другом мире ему не снился океан серой первичной жижи, бурлящей под четырьмя щербатыми лунами. В старых снах он не гонялся за тучами фосфоресцирующего криля, широко распахнув восемь челюстей-лепестков. В другом мире он был всего лишь Ванькой Хлыстом – неудачливым террористом, стриженным под горшок болваном, провалившим не слишком замысловатую акцию в провинциальном Симферополе. Бомба и револьвер остались под колодой на заднем дворе каретного депо, и наверняка какой-нибудь везунчик из тамошних трудяг по дороге в нужник уже отыскал тайник.

Теперь-то ему ясно, почему всё сорвалось в заснеженной тополиным пухом Ак-Мечети.

Потому что тогда он и «паучок» жили раздельно. Он – на юге Империи, а «паучок» – в мрачном океане под четырьмя лунами.

В полдень Хлыстов проснулся.

– Петруша, милый! – доносился из ямы осипший голос неугомонной пленницы. Скорее всего, она звала Хлыстова не в первый и даже не в десятый раз. – Мразь немая! Покажись же мне…

Он вышел из пещеры и принюхался. Воздух, обычно вкусно пахнущий озерной жизнью, стал другим. Даже в недоступном ветрам сердце оазиса ощущался чужеродный запах химикалий. Световой столп, объявившийся в пустоши, давал о себе знать на всю округу.

Хвостатые лягухи перестали плескаться и затаились, как будто перед песчаной бурей. Ничто не ухало среди ветвей неподвижных деревьев. Одинокая стрекоза, сверкая пятью парами крыльев, выплыла из тумана; за ней тянулось облако мелкой мошкары. Хлыстов взмахнул рукой и поймал стрекозу. Хрустнули, сминаясь, слюдяные крылышки. На дыхальцах, расположенных вдоль тела, вспенился липкий секрет. Хлыстов машинально сунул насекомое в рот и принялся жевать. Мошкара, лишившись флагмана, удрученно жужжала над головой хозяина оазиса.

Стрекоза сильно кислила. Это означало, что в ее брюшке накопилось достаточно соков и что она способна перелететь через пустошь.

Хлыстов чертыхнулся: он сложил два и два, и полученный результат ему не понравился. Маленький мир оазиса менялся. Невидимое движение ощущалось в воздухе, в воде и даже в солнечном свете. Преображение текло в абсолютном безмолвии, спокойно и слаженно. Не было пробирающих до мозга костей эманаций страха, не было гнилостного запаха смерти – верных спутников приближающейся катастрофы. Словно кто-то тихой сапой повернул рычаг и запустил скрытый механизм всеобщей метаморфозы. Словно происходило всё согласно высшему замыслу.

Тогда он спустился к озеру.

Мелкая волна, как и вчера, точила черный базальт прибрежных глыб, успокаивающе шуршал трубчатый камыш. В воде стального цвета отразилось одутловатое лицо; жилистые руки погрузились в теплый ил. Несколько минут Хлыстов слепо шарил на мелкоте, не обращая внимания, что вода заливает за голенища сапог.

Когда Хлыстов вынул руки из ила, между ладонями у него темнел шар, облаченный в упругую мембрану. Он нашел, что искал. Вскрыл, не долго думая, мембрану и вновь ругнулся: под кожицей оказалась снулая хвостатая лягушка.

– Да что это вы?.. Столковались?..

Никто не учил его разбираться в повадках обитателей ржавого мира, да только отчетливо понял Хлыстов, зачем это хвостатая лягушка зарылась в ил и вырастила вокруг себя заполненный водою кокон. Пупырчатое создание готовилось к длительной засухе!

Деревья замолкли… стрекозы приготовились к перелету… лягушки ждут, когда пустыня сожрет оазис… Каждая живая тварь что-то там понимала, и лишь он – хозяин сих роскошных владений – впервые оставался не у дел.

Хлыстов забежал в пещеру за биноклем. «Петруша! – орала в исступлении пленница. – Не губи! Дай знак, что жив!»

– Револьвер и бомба… ждут в тайнике… на заднем дворе… – шептал он, взбираясь по щебню на возвышение между оазисом и пустошью.

Световой столп сгинул.

Над пустошью скучились пегие облака. Сквозь них пробивались лучи непривычного для глаз цвета, точно в вышине за дымчатой завесой скрывалось лиловое солнце. Причем лучи падали весьма избирательно и освещали ограниченную площадь. Внутри овала, на котором поместилось бы доброе поле пшеницы, возвышалось нечто, здорово похожее на мексиканский кактус-гигант. Как и его предшественнику – столпу света – лже-кактусу были присущи вертикальные борозды на стволе. Кроме того, имелись у него и редкие ветви, оканчивающиеся широченными листьями-ластами, а вершина подпирала те самые пегие облака. Возле этого дерева или… башни явно что-то происходило.

Хлыстов приник к окулярам бинокля. В груди его нарастал трепет: маленькому «паучку» с мохнатенькими лапками было боязно, но одновременно до смерти любопытно.

Что-то большое и неповоротливое топталось на дальней стороне отвоеванной у пустоши территории. Оно то появлялось, то исчезало из виду, скрываясь за загадочными полусферами, бог весть каким образом очутившимися здесь. Ну да черт с ним, с большим и неповоротливым, – Хлыстову приходилось видеть множество нелюдей, способных ошеломить размерами. Черт с ним! – ведь остальное было куда неожиданнее и интереснее.

Полусферы блистали отраженным светом, Хлыстов мысленно сравнил их с каплями росы, увеличенными до размеров деревенских изб, – такой, наверное, видят росу снующие в траве муравьи. Хлыстов не понимал, как и откуда могли появиться столь объемные и, несомненно, тяжелые предметы (или строения), за то время, пока он спал.

«Они ведь не грибы, чтобы из земли за одну ночь выпрыгнуть!»

А на ближней стороне из каменистого грунта торчали корявые ветви лиловых кораллов и довольно высокие мутно-белые друзы, напоминающие подтаявших снежных баб. Эти тоже появились неизвестно откуда, не иначе как из воздуха. Хлыстов прикинул, что кораллы ему по пояс, а друзы – на целый фут его выше. Над этой порослью в воздухе неподвижно висели полдюжины… бабочек! Бабочки тоже были лилово-серого цвета, и на обычных бабочек походили не больше, чем хвостатые лягушки – на лягушек, а десятикрылые стрекозы – на стрекоз. И размах крыльев у них – ого-го! Хлыстов представил, что такое «насекомое», если бы пожелало, то легко подняло бы человека над землей. Зазубренные вдоль краев крылья ритмично двигались вверх и вниз, – как причудливые опахала они обдували кораллы и друзы, воздух над которыми дрожал, точно от печного жара.

В чужом и враждебном человеку мире ржавых пустошей пустил корни еще более причудливый и чужеродный мир. На грязно-рыжем полотне образовалась синяя, окантованная завесой дрожащего света, заплата. Цвета холодной части спектра, казалось, излучали враждебность…

Нет, нет, нет!!! Неправильно!

Хлыстов с шумом потянул носом воздух: не ощущал он недружелюбия или иного дурного настроя. Только монотонную апатию; равнодушие крестьянина, обреченного до конца своих дней окучивать репу. «Паучок» расслабленно пошевелил лапками, «паучок» уверился, что на его место в центре паутины пока не претендуют.

А Хлыстова неожиданно проняло. Хлыстов сел, задрал голову к небу, – оно оставалось чистым над оазисом. Хлыстов поерзал и расхохотался. От души расхохотался, до слезок на прищуренных глазах.

С одинаковой скукой, с тем же самым равнодушием, с каким накатывал Синий мир на Ржавую пустошь, нажимал на спусковой крючок он – террорист и хозяин единственного оазиса на тысячу верст окрест – Ванька Хлыст. Он был тоже – нечто вроде стихии, которую не предугадать и от которой не уберечься. Правый ли, виноватый ли – всё одно; так думалось ему на протяжении жизни. Если на пути твоем стоит человек, а в руках у тебя – револьвер, значит, бог уже решил за вас двоих, кому гореть, а кому песни петь.

Поэтому, сидя на остром щебне и хохоча, Хлыстов твердо знал, что Синие сомнут его без личной ненависти, без претензий на место под солнцем и без каких-либо угрызений совести. Сомнут его, сомнут разрозненные банды людей и нелюдей. В конце концов, ржавым пустошам придет конец. Повсюду воцарится чужеродная синь, а тишину наполнит шорох крыльев тысяч и тысяч исполинских бабочек, висящих над бескрайними полями лиловых кораллов.

* * *

Он выпустил пленницу на солнышко.

Ева без особой охоты поковырялась пальцами в банке с тушенкой, от сухарей отказалась вовсе. На белом лбу баронессы поблескивала испарина, на лице появились болезненные розовые пятна. Она то и дело кашляла и прижимала к груди полупрозрачные руки.

Хлыстов чистил револьверы и время от времени поглядывал на пленницу исподлобья. Та грела ладони над углями в костерке, что-то напевала сама себе на одной ноте, словно дряхлый акын. Плоха была барыня-сударыня. Тут и в воду глядеть не стоило, чтоб сказать, сколько ей осталось…

И зачем ему понадобилась эта на ладан дышащая аристократка?

Первоначально его замысел был простой. Косматые хозяева, державшие в кулаке страну ржавых песков, куда-то сгинули, и дышать стало свободнее. Он уже нашел оазис, нашел оружие, еду и утварь, обустроил пещерку. Оставалось только поймать в пустошах барышню помоложе да поздоровее, и зажил бы тогда он – Ванька Хлыст, террорист без рода и племени, – как король. Тут тебе и «наследственные» земли, и хоромы каменные, и какой-никакой, но род-приплод.

Разыскать женщину Хлыстову помог нос, который стал невероятно чувствительным. В лагере людей, разбитом у осушенного канала, маялась от безделья и голода плохо говорящая по-русски толпа. С толпою он разделался в два счета, единственную барышню приласкал по голове прикладом, перебросил через плечо и утащил в пустошь.

Но – увы! – семьи не получилось: в последний момент заупрямился тот самый «паучок». Почему-то тошно ему было от этой женщины, – то ли запах ее не понравился, то ли что-то еще не устроило. Хлыстов покружил вокруг младой дворянки, точно боров, затем махнул рукой и бросил ее в яму.

Отныне баронесса Беккер стала его заделом на будущее.

Придет «черный день», и он продаст пленницу либо обменяет на что-то нужное. Хлыстов всё продумал: в мире, где одежда, утварь и еда стоят дороже золота, молодая женщина почти бесценна. За нее он вправе требовать что душа пожелает.

А если уж совсем «припечет», то он ее сам… ножом по горлу, как овцу. Приходилось же когда-то потчеваться человечиной… Чего уж кривить душой… Да, не хотелось бы марать руки об ополоумевшую дворянку, только голод не тетка.

– Рабыня благодарит доброго массу за то, что позволил чернокожей девушке посидеть у костра, – проговорила баронесса бесцветным голосом. – Рабыня готова вернуться на плантацию…

Хлыстов все-таки вздрогнул. Не собирался, но поздно спохватился… и вздрогнул.

…Мертвый корабль лежит на боку, мачты упираются в рыжий грунт. Недовольные трутни выбираются из темных люков. Вот их вожак выходит вперед. «Мас-са!.. Мас-са!..» – хрипит он почти по-человечьи. Затем гремят выстрелы…

Он поднес револьвер к лицу. Из дула лился густой запах свежей смазки; едва-едва различался пороховой душок. Да, револьвер был славно пристрелян; сколько раз он помогал засевать бренную плоть чужаков свинцовыми семенами смерти.

– Куда мне теперь, Петрушка? В яму, да? Или масса позволит еще немного погреть косточки?

Не дождавшись ответа, Ева пожала плечами и поднялась на ноги. Побрела к озеру, поглядывая искоса на Хлыстова. Необычная синева, разлившаяся в небе на северо-востоке, просочилась сквозь ее внимание, словно вода через решето. Да и зачем ей было глядеть на небо? Ведь всё самое важное для нее находилось на земле.

Она сбросила с плеч шубу и, как по ступеням, спустилась по мокрым валунам к воде. Присела на крайнем, склонилась над своим отражением.

Озеро было необыкновенно тихим. Оно как будто затаилось.

Баронесса стала стирать. Чулки из темного шелка истончились до неприличной прозрачности, на пятках появились откровенные дыры. Но заменить их было решительно нечем. Она бы попробовала починить, – хоть и не знала, как это делается, – но где взять иглу и нить? Петрушу лучше не просить, он и так глядит волком. Точно баронесса его томит в вонючей яме, а не наоборот.

– Я искупаюсь…

Он отложил револьверы, встряхнулся, словно пес. Подбросил в костер пару корявых веток перекатиполя. Прилег на бок и уставился на озеро отсутствующим взглядом. В теплом тумане сновала неясная фигурка, она напоминала Хлыстову трепетный огонек свечи: вот-вот погаснет на сквозняке.

Ева плескалась долго. Плавала вдоль берега туда-сюда. Отдыхала, лежа на спине; погружалась в воду с головой, «парила» ноги возле горячей середины озера. Она усердно оттягивала время возвращения в яму.

Потом что-то пошло не так. Чересчур громко забили по воде ладони, а брызги взлетели тучей и упали на берег.

Ева закричала:

– Тону! Мамочка!! Ой… – Она ушла под воду, вынырнула и забилась еще сильнее. – Петруша, спаси! Тону!!

Хлыстов пробурчал проклятья. Нехотя встал, сбежал по камням к озеру. Ева была уже у берега: она почти выбралась, но ноги почему-то не слушались ее.

– Помоги же! Ну!!!

Она снова упала и снова поднялась. Она задыхалась и рыдала в голос. Раскрасневшаяся, растрепанная, исходящая паром, жуткая и не похожая на саму себя.

Хлыстов, переборов приступ отвращения, протянул баронессе руку. Ева же быстро села, погрузившись в воду по плечи, и сунула пальцы в ил.

Секунду до того она еще колебалась. А вдруг не выйдет?.. А вдруг она сама подписывает себе приговор?.. Было понятно: безголосый Петруша не простит задуманного и определенно не станет церемониться.

Но в этот тихий день баронесса совершенно отчаялась. И дырки на чулках – как бы это прозаично ни звучало – стали последним аргументом во внутреннем споре, который терзал ее на протяжении многих дней. Итак, она решилась.

Пальцы сомкнулись на чем-то твердом и округлом, скрытом под слоем ила. Она до сих пор понятия не имела, в чем заключалось ее спасение. Сердце отчаянно заколотилось, наполняя мышцы разгоряченной кровью. В тот же миг Ева прыгнула вперед. В ее руках белела массивная, в два локтя длиной, кость. Не долго думая, баронесса ударила своего палача.

Внутренний «паучок» вновь не сплоховал. Хлыстов проворно отпрянул. Обглоданный сустав размером с детскую голову промелькнул перед его чувствительным носом.

Баронесса поняла, что промахнулась. Завыла обреченно и зло. Сделала шаг, развернулась и замахнулась еще.

Упала!

Зашумело в ушах; в рот и нос хлынула теплая, как парное молоко, вода.

Сейчас он схватит. За длинные волосы или за шею. Потянет вверх – стриженный под горшок идиот ведь невероятно силен! – затем одним движением свернет ей голову.

Непременно брыкаться! Царапаться и кусаться! Бороться! Отбиваться!! Больше такого случая не будет!!!

Вновь на ногах! Клокочет в глотке вода… Ее оружие, ее первобытная дубина, описывает в воздухе дугу: баронесса готова ударить во второй раз, хотя почти ничего не видит.

…Хлыстов лежал на камнях, раскинув руки-ноги. Светло-русые волосы стали почему-то коричневыми. По темному в зеленоватых прожилках боку валуна в озеро стекали алые струйки: ни один «паучок» не в силах сделать поверхность под твоими сапогами сухой…

Ева выпустила кость, пошатнулась. Теперь ноги действительно перестали слушаться. Вот незадача! Она поползла к берегу – к счастью, до него было рукой подать; она то и дело хлебала воду и кашляла каждую секунду.

Выбралась полуживая (или полумертвая), будто жертва кораблекрушения. Откашлялась, отдышалась, перевела дух. В оазисе царила тишина: ни уханья деревьев, ни возни хвостатых лягушек, только истово стучало сердце молодой баронессы.

Одна! Свободна!!

Трудно было поверить, что ее ночной и одновременно дневной кошмар валяется бездыханный. Распластался на скользких камнях – мешок с конским навозом! Мозги набекрень, на лице – оскал.

Его больше нет! Одна!..

…Бежать!!!

Грудь Хлыстова бурно вздымалась. Будто что-то настойчиво пыталось выбраться из-под засаленной рубахи. Он застонал, вернее заворчал, как медведь. Не открывая глаз, положил ладони на лоб. Пошевелился всем телом, пробуя привстать.

Ева прижала к побелевшим губам кулаки и завизжала так пронзительно, что по озерной глади прошла крупная рябь; так громко, что ее мучитель едва не потерял сознание снова. Кинулась от воды прочь, наверх, туда, где лежала ее одежда. С ходу всунула босую ногу в один сапог, потом во второй. Натянула шубу, торопливо скомкала остальное тряпье, прижала к груди…

Он шел следом за ней. Его руки были испачканы кровью, в глазах полыхал черный огонь. Рубиновые ручейки струились по жилистой шее и скатывались за ворот рубахи. Он пока не мог бежать, – даже быстрый шаг раненому зверю давался с превеликим трудом. Он продолжал глухо ворчать, он глядел на нее, не мигая.

Баронесса побежала что было мочи. Мимо замолчавших деревьев, через проволочные ветви кустарников, по пружинящей циновке охряных мхов. Капли воды срывались со спутанных волос, с впалого живота и быстрых ног. И не было никого, кто бы мог за нее заступиться. Никого, на много миль вокруг – только холодная пустыня; только два человека – жертва и преследователь. Последнее единоборство.

Или я, или он!

…Шаг за шагом, быстрее и быстрее. Прикоснулся к затылку: кровь перестала хлестать. Что ж, живы будем, пока не помрем. «Паучок» в груди бьется об ребра, что птица об клеть. Беги, человек! Беги за ней!!

Догони и прикончи!

…Взлетела, не чувствуя ног, на щебнистый пригорок. Бросилась вниз. Не глядя куда, наугад, прижимая к груди неудобный сверток влажной одежды. Ветер сунул под шубу холодные руки, безнаказанно ощупал мокрую спину. А позади уже слышится дробный топот подкованных каблуков.

Живуч же, песий сын!

Стелется однообразная долина, каменистая и рыжая. Спрятаться негде, негде укрыться. Пыльная бесконечность, замкнутая по кругу линией горизонта. И только сияет впереди необычная синева. Как будто ворота в другой мир открылись, как будто подсказывает кто-то, куда нужно уносить ноги.

…Он одолел подъем. С изумлением обнаружил, что барыня-сударыня сломя голову несется к Синим. А Синие… Ах, Синие! Что за пройдохи! Синий занавес мерцает уже под боком: и половины версты до него не будет. Очередной кусок, отрезанный от пустоши, пока лыс и гладок. Не успели прорасти на нем лиловые кораллы и белые кристаллы: видно, их время еще не пришло. Но серебрится щебень, освещенный чужим светом, – точно изморозью покрыт. И пегие тучи к оазису ближе придвинулись: тяжелые и грубо скроенные, словно вылепленные из холодного пара вручную.

Куда бежишь, дуреха? Разве не видишь, что они совсем другие?

Ева же мчала, ни о чем не думая. Как на крыльях летела баронесса навстречу загадочной синеве. Больные глаза служили ей дурную службу. Она видела лишь врата. А в проеме врат – смутные тени и контуры чего-то большого, чего-то, что ползло ей навстречу.

Не добежала до синевы. Не попала под лучи, сочащиеся из пегих туч. Шагов сто оставалось до границы, когда появились неожиданные ощущения. Громко затрещало в ушах, как это случается на горных перевалах. Дыхание сбилось, а подошвы как будто нарочно стали липнуть к земле. Тогда ей волей-неволей пришлось перейти на шаг. И всё же Ева с завидным упорством продвигалась вперед. Вперед – навстречу туманной громаде. Баронесса по-прежнему видела перед собой лишь серо-синий силуэт и не имела представления, чем бы он мог быть на самом деле. Окружающий мир с каждым ударом сердца становился более и более расплывчатым. Контуры дальних строений в глубине синего пространства и вовсе двоились, а то и троились. Потом появился зуд в зубах, нос наполнился теплой влагой. Она провела рукой по лицу и увидела на ладони кровь. Взых! – пронзила невидимая игла голову: это была острая боль, вроде приступа мигрени, и одновременно резкий звук в ушах.

Остановилась, качаясь от дурноты и слабости. Уронила бесполезную одежду. Зажала уши в тщетной надежде защититься от невидимых жал. Затравленно оглянулась, силясь разглядеть источник своих бед. Но увидела лишь тусклую тень, мчащую за ней след в след. Неожиданно поняла, что на этом – всё. Убежать не удалось! И тогда Ева подумала с неуместным злорадством, что Петруша останется с носом. Точнее, не с носом, а с ее безжизненным телом. Закончилась сказка суровой, в чем-то издевательской моралью: мол, ты росла в неге и богатстве, а сдохнешь больной, убогой клячей у черта на куличках, аминь.

И она упала. Но не на землю (вернее, не только на землю), но в черноту, поглотившую мир от горизонта до горизонта.

…Хлыстов учуял беду мгновенно. Чем ближе он подходил к владениям Синих, тем сильнее обжигало ноздри воздухом. Сверхчувствительный нос пылал, как будто Хлыстова заставили вдохнуть молотого перца.

У строптивой жертвы дела шли не лучше. Как же, как же: заплетаются ноги, а саму водит из стороны в сторону, словно хватившую лишнюю чарку потаскуху. А теперь и вовсе остановилась, упустила одежонку, зажала уши…

Неожиданно пустошь скакнула у него перед глазами. Подпрыгнула и раздвоилась лиловая линия горизонта. Хлыстов споткнулся и ошеломленно поглядел по сторонам. С пустошью было что-то не так. Или это с ним, с его глазами, было что-то не так. Всё, что его окружало, пошло какой-то рябью, исказилось, точно в кривом зеркале. Скорее всего, слишком уж крепко он приложился затылком об треклятые камни.

А девке-то совсем худо: на землю свалилась. Сейчас он ее достанет, всего-то осталось… К тому же горизонт вернулся на место, фокусы со зрением прекратились.

Тварь, застывшую на краю владений Синих, он старался не замечать. Тварь как будто колебалась: стоит ли выходить за пределы, очерченные занавесом из холодного света, в обычную пустошь. У твари был массивный костяной гребень за головой и пара огромных, лишенных век, но вполне человеческих глаз. Только со зрачками вышла какая-то путаница: в одном глазу их было два, а во втором – зачем-то сразу пять. И тварь неотрывно следила за прямоходящими млекопитающими, нависая над ними утесом могучих мышц и толстой кожи, а те без стеснения разыгрывали сцену со всеми земными страстями.

…Как же близко подобралась негодная сударыня-барыня к Синим! Небось, решила своим бабьим умишком, что примут они ее с распростертыми объятьями? Что приголубят, будто родную?

Взых!

Хлыстов упал на колени, схватился за голову.

Что за боль! Что за звук! Мурашки по коже… Нечто подобное он испытал однажды. Давным-давно. Когда медленно умирал от энцефалита на руках у матушки. Тогда была лихорадка, были бесчувствие и бред, наполненный визгом невидимых игл, снующих от уха к уху.