Полная версия
Правдивые и доподлинные записки о Мандельшпроте, найденные в фисгармонии бывого Пуськинского Дома настройщиком роялей Василиском Бурляевым. Charitas omnia kredit
21 августа 1932 г.
Иногда, иногда даже стесненные обстоятельства жизни, скудость или даже полное отсутствие информации не только не останавливают интеллектуальное развитие, но даже дают мощный толчок. Эта явная странность может иметь разумное объяснение, если учитывать простое свойство мозга – обрабатывать и пестовать малое с большим энтузиазмом. Пресыщенность заставляет выбрасывать лишнее в не очень приятных для глаз формах. Сейчас у меня есть немного книг, но как они расцвечивают мою жизнь, каждая страница развертывает такую панораму, что у меня временами захватывает дух, Честное слово, как тут не разразиться гимном честной бедности?
КошелекЗакрою сердце на замок,Отвергну руку друга,Лишь потому, что кошелекНе издает ни звука!Мне белый свет уже не бел,Я грустен стал и вял,Мир хорошел, а я худел,Он шел, а я стоял.Закрою сердце на замок.Какая это мука,Когда печальный кошелекНе издает ни звука!Чтоб миру доказать, что честьСвою мы не украли,Нам нужно бочку соли съестьИ выпить чан печали.Слукавит умник в свой черед,Ведь он умен и так.Дурак бедняге не соврет,На то он и дуракИз козьей маковки рагу,У корня зла приляг.Солжет правдивый дураку,На то он и дуракВсего важнее в дуракеТо, что он потерялИ жмет ботинок той ноге,Которой явно мал.Бог с тобой!Коль порох сух, то – Бог с тобой!Монета есть – кошель тугой.С желудком полным дуралейНа небо смотрит веселей.А если все наоборот,Сиди, дерьма набравши в рот.Все тяжелей идти впередИ кажется, что нетВесенних слов, которым сводВручает лучший свет.Чем ты жил? Бабку кокнул? Да! В то время Мандельшпрот был росл, статен, сурмян. Кандыбобер. Усов не носил принципьяльно, хотя его не раз подталкивали к этому его собутыльники, коллеги-баснописцы и сослуживцы пера. Лука. Зато бороденка его была великолепна, в серебряном окладе с чернью. Веймарский Филистер. Голос его был истошен, как Иерихонская труба на рассвете цивилизации планиды Земли, слог прост и доходчив до омерзения. Лоботряс. Что тут- Особенно нравились всем его большие выразительные выпученные очи, слегка остекленевшие и как бы на выкате личика. Фаюмский портрет. «Барин, ну истинный барин, голосок бархатный», – шептались мужики в народе. Лицо опившегося вермутом младенца. А достиг он такого великолепного ветеринарного эффекта ежедневным употреблением спирта с натуральным неженским огурьцом. Только помирая, секрет свой выдал, гадость ползучая! Мистик! И последние будут последними. Роза в свинарнике! О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
Чтобы проснуться счастливым«Другие за блага дерутся,Но ты на столетье усни,Чтобы счастливым проснутьсяВ самые Лучшие Дни.В запретные долы приди же…»Кружилась его голова,Когда он впервые услышалСогбенного старца слова.В день летний в овраге зеленом,Где полз паутиною дрок,Заснул он……И с трепетным стономПроснулся в назначенный срок.Глаза протерев, он воззрился:По глади бесплодных степейДымящимся клубом катилсяБездомный глухой суховей.И здесь в пустоте опаленнойРастресканной зноем землиОн вспомнил о жизни зеленой,Оставшейся где-то вдали.Он шел в опаленные дали.Кружилась его голова.И с неба надменно звучалиУмножены эхом слова:«Другие за блага дерутся,Но ты на столетье усни,Чтобы счастливым проснутьсяВ самые Лучшие Дни».30 августа 1932 г.
Случайность – вот коварный и бездушный бог современной цивилизации. Соседнее здание, населенное местной архитектурной элитой со своими прекрасными модернистскими формами, пришедшее в совершенный упадок ввиду отсутствия ремонта, обрушилось всеми своими консолями на землю и окутало округу матовой дымной пеленой разврата. Бац – одного прибило! Бац – другого пришибло! Бах – третьего завалило! О как! И люди-то всё какие хорошие, товарищи как на подбор! Взирая на чудовищные разрушения, я со стыдом на какую-то секунду почувствовал себя Нероном, озирающим пожар Рима. Виновником несчастья оказался слесарь, менявший краны в умывальной комнате и по рассеянности пробивший слишком большую дыру в немощной несущей стене. Горе его было неизбывно. Если бы он знал хотя бы некоторые законы Ньютона, он никогда бы не допустил такого промаха. Я всегда думал, что чудовищная кувалда, которую он носил на плече, не доведет его до добра. Если бы я бил своим серебряным молоточком по колкам рояля с такой силой, у меня скоро не осталось бы объекта для применения моих талантов. Вот бы увидеть, как рушится и полыхает Эмпайр Стейт Билдинг – его название звучит не менее чеканно, чем присяга, данная мной советской родине, нашей державе! Фановой, запевай! Ать! Бать! Тать! Драть!
Новые временаГрусть моя – испепеленье воли.Старый Джокер,Что ты смотришь вниз-Сатаной начертанные ролиКлоуны исполнили на бис.Завершилось время тихим всхлипом.Хохот оборвался. Тишина.Отчего же ты припала к липамС ликом обмороженным, страна-Отчего ты смотришь, не мигаяЩепки рубят, долу лес летит.Я не слышу более средь лаяСладостные звуки аонид,Не Шанелью освященный запах.Я не умер, но и не живу.Пред лотками на куриных лапахМолох, воздаю тебе хвалу.Ты нас обокрал и обескровил,Превратил в руины города.Кончилась любовь на полуслове,Полувздохом кончилась мечта.Новый век. Кровавые кумиры.День, как ночь. Цепь зла и на часахТри кита, на коих сфера мира:Жадность, Похоть и звериный Страх.Грусть моя. Моя. Не оттого ли,Старый Джокер, все ты смотришь вниз-Сатаной начертанные ролиКлоуны исполнили на бис.18 сентября 1932 г.
Что бы ни говорили, а я не могу найти убедительных причин, способных отвратить меня от исполнения долга с мужеством и стойкостью, достойными Гомера или Вергилия. Сегодня кактус, мой бедный кактус, чье место на окне было безусловным, как скрижали Вильгельма Оранского, засох. Целый год я боролся за его жизнь, поливая благодатную почву в горшке вином, чаем и кофейной гущей. Мои усилия оказались напрасны. Борьба за чью-то сомнительную жизнь – это всегда борьба с природой! По всей видимости, его жизненные силы были подорваны какими-то внутренними причинами. Я вынес мой бедный кактус во двор и, воздев горестные глаза к небу, произнес короткую, но очень красивую заупокойную речь, более похожую на молитву францисканца. Затем я вывалил его из плошки вместе с землей. Он мягко упал в мусорный ящик, и я новыми глазами в последний раз узрел его бездыханное, утыканное иглами тело. Острая жалость к другу в течение всей ночи не давала мне спать. Если горестная бессонница продолжится, то моя плоть не устоит перед искусом лунатизма. Как трудно порой противостоять своим естественным инстинктам и ставить перед жалостью защитные барьеры, когда обладаешь тонкой и чувствительной душой, трепещущей и взмывающей при каждой дисгармонии мира. Кто сможет понять и оценить мои метания? Кто увидит их в свете всеобъемлющей любви, наполняющей мироздание?
Людские косность и равнодушие несомненно были причиной гибели многих талантов. Гидра чиновничества много постаралась для того, чтобы мой герой не смог обрести подобающего ему места в анналах русской литературы. О, как бренно слово, какая это хрупкая материя и как трудно доказать даже таким корифеям, что они не напрасно поедают свой хлеб и не даром пьют свою кипяченую воду. В этой стране любят богов, по крайней мере, внешне, но пророков не переносят и бьют их по голове. Всегда. Всегда. Всегда. Всегда. Сейчас, когда я окунаю перо в чернильницу и аккуратно вывожу каллиграфические буквы, когда эти горестные строки заполняют страницы, я боюсь даже взглянуть в зеркало, боюсь увидеть скорбь в своих сильно расширенных зрачках. Мне будет трудно в придачу ко всем жизненным горестям прибавить еще одну. Я не перенесу такой картины. Это было бы выше моих сил. Тьма, укрой своего страдальца мягким пологом сна и укрепи его силы в борьбе с новыми испытаниями. Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки, затылок и живот пока не лопнут и не начнут дома и колокольни плясать свой дикий танец! Ветер! Ветер! Раздуй огонь в кострах, печах, заслонках, жги эти крыши, балки, всё сметая, раздуй над этим гадостным мирком пожар пожаров, в коем сгинет скверна.
РобинзонВ чужой отчизне я как Робинзон,Язык родной в устах у КаннибалаЯ не могу уже понять нимало.Я не живу, но и не умерщвлен.Раскинул сеть мой город, как паук,Топыря швы слоистого хитина,Из зеркала выглядывает минаС глазами в обрамленьи грустных дуг.Надежда объявляет карантин.Не вижу ничего, никто не снится,Ни фрак не нужен мне, ни власяница,На Рождество я мертв и не молитьсяГосподь мне указал, как господинВсего того, что прячется вдвойне,И вопреки всему, живет во мне.Мандельшпрот еду поглощал жадно, без задней мысли, большими кусками, почти не жуя и не глотая. Лукулл. Схватит шоколадку – и в рот, схватит крендель – и в рот. И пищу почти не переваривал совсем, как истинный неандертальский человек. Копь. Нам, кроманьонцам, все бы это было удивительно и ново, да и не скрою, завидовали порой мы ему, как будто он нам укор какой дал. Вот фря-то какая! Мелкий он был человек и ничтожный, этот Мандельшпрот. Даром, что фамилия у него была такая. Не советская. Намотай себе! Сдо- Даже неандертальцу подобают не разнузданные телодвижения органов и дикий смех, а скромность и застенчивый румянец на морде. Отце! Пососю! Пососю!
ДуракВсе говорят, что он дурак.Трудолюбив, как вол.И дом его пустой чердак,И голова – котел.Он так неловок и сутул,И шляпа, точно гриб.Ему сосед придвинул стул,И он к нему прилип.Я знаю, он не так уж плох,Он лямку все тянул,И у него язык отсох,И ум его уснул.Он ноги стёр, он руки сбил,Сгибаясь от труда,И никого он не любилНигде и никогда.Дождавшись ночи, он уснёт,Умрёт он белым днём,Он ляжет в землю, не сморгнёт,И может, кто-то вспомянётИ погрустит о нём.Все говорят, что он дурак,Что жаден он и зол,Что дом его – пустой чердак,А голова – котёл.19 сентября 1932 г.
Моя поистине детская доверчивость иногда играет со мной скверные шутки. Я отдал секретарше, очаровательной девушке бальзаковского возраста роскошный том сочинений товарища Сталина, хотя он нужен был мне самому. Прошел уже месяц, и сегодня девушка вбежала ко мне, посыпая себя пеплом, куриным дерьмом, поташем, и сбивчиво сказала, что не может отыскать книгу и не знает о ее судьбе ничего. Я представил себе мое лицо, мои скорбные интеллигентные глаза, плотно сжатые губы и вдруг осознал, что только крайняя степень потрясения, искупающая вину этой подлой мерзавки, эти опущенные чувством вины плечи не дадут мне силы размазать ее по стене, и я ограничусь грустной шуткой и, смягчив свое возмущение, прощу ее грех. Не знаю, как я обойдусь без запомнившегося абзаца на четвертой странице, в котором вождь в очень простых словах призывает народ к единству и сплоченности, особенно в сферах, где отсутствие бдительности стало уже вопиющим. Какими пророческими показались мне эти строки. Как этот великий человек умеет обращаться с такой тонкой материей как слово. Лучше бы я подсунул ей Спинозу, памятуя о том, что моя предусмотрительность имеет свои пределы. Книга – это всегда освежающий душ, а хорошая книга – это баня с парилкой и сауной. Придется моей бедной душе ходить немытой. Грязь! Грязь! Глина! Слипс!
Вчера, в довершение всех бед, которыми судьба начинает меня испытывать и о которых у меня нет сил говорить, меня вызвали хрустящей, как унтер-пришибеевские сапоги, повесткой в военкомат, и я четверть часа просидел напротив заросшего волосами человека по фамилии Плюгенс. Если военкомы у нас похожи на диких обезьян, то что же говорить о прочих- Руки мои были холодные и липкие, а душа пребывала в пространстве, какое в самых ужасных видениях не могло привидетьсям даже товарищу Данту. Товарищ Плюгенс брезгливо и невежливо подбрасывал мои лёгкие, как пушинка, бумажки и говорил, что моя «странная» (как он выразился) болезнь вызывает у него легкие, ни к чему не обязывающие сомнения. Я был воплощением смирения и выслушал его, сопровождая каждое его слово учтивым кивком. Вдобавок я заглядывал честными глазами в его ртутные глазки. Я попрощался, раскланявшись в меру импозантно, натыкаясь все время на его глазки, точившие меня как маленькие буравчики. В довершение всего он промычал: «Ну-у- Нэ-а! Нэ павэрил!»
Сукин сын в зеленых галифе и хромовых сапогах! Плю-генс! От своей подозрительности ты окосеешь! Явная штучка! Я не удивлюсь, если он, в конце концов, окажется немецким шпионом, каких сейчас отлавливают сотнями экземпляров. Маменькин сынок. Ты вот сразись не со мной! Сразись с громилой из Германии, закаленным в Рейнских лагерях. Он скоро тебе надает таких тепель-тапелей, что ты забудешь не только это дурацкое «ну» и свое звание, но и свою невменяемую фамилию Плюгенс. Маму свою забудешь втуне! Это надо мной ты можешь издеваться! Посмотрим, что как! Скоро будет всё! Скоро трубы вострубят и стогны низринутся!
Трубы МираЦветет Война, как Эдельвейс,За ней чума маячит,Но иностранное «Про Пейс» —Во славу мира – значит!Войну лелеет только тот,Не ведая доверья,Кто зарывается, как крот,В бетонные ущелья.Беда и голод, и война,Увы, не в нашей власти.Толпа всегда ослеплена,Разбит народ на части.Веками раздевают насНабег, разбой, блокада.Но очень часто вырван глазБывает у пирата.Война приносит много бед,Все больше раз за разом,И в лживой пачкотне газетЧто видит честный разум.Все ставки на грабеж? Я – пас!Войне не дам я в лапу!Пред Честным Миром всякий разСнимаю мирно шляпу.Это в корне неверно, что Мандельшпрот хорошо относился к женщинам. Как полагают исследователи, он все же предположительно относился к мужчинам. Знаем!
Несчастьям несть числа и все они не прекратились! Незнаемо как, между делом, закадычный друган Мандельшпрота Иван Махрютин ввалился сегодня к нему, не как приличные люди вваливаются, а как баре к крестьянам ходють – не снимая грязнючих гамашлей и галош! Такого отборного мата не знала наша великая история! Махрютин пришлёпал к Мандельшпроту пьяный и со скрипкой. Скрипка была такая старая и дряблая, что её в руки было брать противно. Мандельшпрот схватил скрипу и пытался на ней сыграть мерзость какую-то попсовую, но у него ничего не получилось. Тогда он бросил скрипу, быстренько забыл о ней и лёг в кресло. Скрипка, благо гниловатой была, сразу хрусть – и пополам! На несколько частей развалилась скрипка! Одна труха в решете! Жалобный звук – последний звук великой рапсодии!
Махрютин мгновенно протрезвел и говорит:
– Это же скрипа Страдикаобразиуса! Музейный экспонометр! Как же так?
– Надо было спозаранку говорить, по трезвому делу – ответил ему достойно Мандельшпрот, ничуть не смутившись наездом младшего товарища, – Я уж зарёкся тебя, Ваня, принимать! То у тебя сопли начинают струиться самотёком, как ты ко мне придёшь, то скрипка Страдивахрика поломается – рухлядь библейская, то балалайка Вазари не в той поре, всё у тебя не так! Всё вопреки временам и ожиданиям! И всё поломано! Изломано! Всё, короче, разбито! Барабан-то Стравинского цел?
И дал Махрютину по карстовой вые кулаком для известного воспитательного декокта. Мобильно отметелил! Тот даже и не почувствовал, так преживал за Страдивариусца и его скрипучку. Тогда Мандельшпрот арфу, какую у Веры Пуловой откупил ранее в Столешном, разгромил и со струнами стал за Махрютинымгоняться и бегать в чаянье жестоко отстегать, а потом возможно и удавить. Тот уже потом в сортире спрятался и там до утра отсидел на ведре, а ранёшним утрецом топ-топ-топ на цыпах выбрался из укрытия, собрал остатки Страдивари и ушлёпал задним проходом, дабы не волновать Мандельшпрота и не отвлекать его влимание от дел кипешных.
Нельзя, нельзя так объедаться зефиром! До добра это не доводит!
Здравствуйте!Намела зима сугробы белые,Закрутил меня свирепый ветр.Не хочу давить тебя своими перлами.Я хочу послать тебе привет.Мы не будем в наши чувства пялиться,Споры бесполезные вести.Настроение всегда меняется,Радости без грусти не найти.Я люблю тебя, моя честная братия,И при встрече с вами, долбаки,Я вложу в свои рукопожатияНежности пучину и тоски.Намела зима сугробы белые,Закрутил меня свирепый ветр.Не хочу давить тебя своими перлами.Я хочу послать тебе привет.А голова – котел.7 октября 1932 г.
Мне было всегда удивительно наблюдать, как мнение человека о себе, в особенности, человека творческого, не совпадает с мнением окружающих. Легкая зависть, как туча, находящая на солнце разума, лишает нас того сияющего блаженства, какого мы могли бы достичь, усмирив низменные стороны нашей человеческой природы. Мы сами порой потворствуем этому и, подобно Мандельшпроту, резкими словами, неуместными телодвижениями убиваем благоприятное впечатление, произведенное нами при первой встрече. Как говорил несравненный Данте: «Личное присутствие часто умаляет истинные достоинства человека». Редко кто видит золото наших сердец и серебро наших душ, редко в избранном видят избранного, но зато все видят небритое грустное лицо, помятый костюм, стоптанные башмаки, горячечную речь, не помогающую нам, но ставящую непреодолимые преграды на нашем скорбном пути. Увы, слишком отличны таланты – талант творческий и талант лицедейский. Слишком редко они объединены в одной персоне, слишком стыдлива творческая душа, чтобы становиться лицедеем, слишком вертлява лицедейка, чтобы что-нибудь создать. Сколько блестящих начинаний сгублено этой дисгармонией, сколько усилий пошло прахом! Но разве великие прислушиваются к мнению скромных, но практичных умов, отдавая пальму первенства своей неуемной самоуверенности. Как я был бы счастлив, если бы мой совет дал второе дыхание любимому поэту и вызволил из тупика тягостной и тяжелой жизни, виной которой – он сам.
РондоНа лысинах тугие фетрыНе сдуют свежие пассаты!Сижу бухой и волосатыйИ ем конфеты.Мне наплевать, что Вавилоны,Разрушив, строят.Мне нравится завитый локонОсиных роев.Ты помнишь детство, Гонерилья,В кустах забытой повелики-Не обрубайте, люди, крыльяБескрылой Нике.Однажды Мандельшпрот побрел через Фонтанку прогуляться, прямиком – в садок Эрмитаж. Идет весь в мали-новом галстуке свисток, а навстречу ему из ниши выдвигается торцом молодая, красивая и как бы стройная женщина в соболях, бриллиантах, нафталином воняет, как самая предпоследняя стервокоза. Глазками так и стреляет в праздношатающихся товарищей и губки щек строит. Невинное Дитя Ромула и Рема.
– Дай-кость, – думает Мандельшпрот, – приударю за ней, за антилопицей этой. Чем черт не шутит! Мадонна с горностаем! Смак! Ляля!
И поскакал вслед, вихляя бедрами, как Казанова мосластый, смех и слёзы, думал преуспеть на ниве откровенного адюльтера и конформизма, и архинепристойного разврата поведения. Ну и что? Ответ был в лузу.
Раз приударил. Ничего! Ноль! Два приударил – никакого эффекта, всякий процент результата отсутствует. Блеф. В общем, ноль внимания, фунт презрения. Как рыба об лед! Нет ответа! Спасибо. Быть иль не быть – вот в чем аншлюс. Не покидай меня, Жизус Крайст! Не могу!
Но беспричинного в этом мрачном мире ничего нет! И вдруг стало кристально ясно, почему всё так, почему мир так несовершенен!
А та глухая была и не услыхала распутных слов его речей и гнусных намеков его чистой любви. В ухе у нее ваты полно было, как потом выяснилось в околотке. Вот она и не слыхала поэтому ничего. А он весь из себя пыжился и кряхтел, и лакированные бахилы попусту трепал. Скрипун. Да и не женщина это была вовсе в соболях, бриллиантах, шиншиллах, а глухой вонючий мужик в порватом треухе на босу голову. Бяка! Мандельшпрот-то был тоже слеп, как Куриная Слепота. Но надо отдать ему должное, он не огорчился, а поднял указательный перст конечности к небу, вдохновился, как суслик, и написал стишок о Родине. Раешный Ветрогон. Его теперь в школе для недоразвитых пионеров проходят. В пятом классе. Все очень смеются и хихикают, до того он хорош и неприхотлив. Метафоричность доведена там до последней степени высот. Тут как посмотреть! Мо так, мо эдак!
***Яичница-Болтушка,Люби меня тайкомИ гладь меня по брюшкуЖелезным молотком…Любовная песня ПруфрокаЯ Вами пленен,Вы бросили вонДемарши мои и петиции,Но Вам не уйти,На Вашем путиНе хватит солдат и полиции.Какие труды!Вы очень горды!Стройны и нежны, точно лилия.Но дайте мне срок —Зажгу огонекВ глухих казематах Бастилии.Я парень в сокуИ много могу,Поймите, прекрасная, нежная.А буду старик,От лучшей из книг,От Вас отверну-усь небрежно я.С другими я – пас!И только для ВасГотов поступиться привычками.Нет, я не таков!Сон крепких замковНарушу своими отмычками.Да будь Вы судья,Казнен был бы я.Пусть голову в шляпе осудите,Зато мой дуракРаботает так,Что имя свое Вы забудите!Я Вами пленен!Вы бросили вонДемарши мои и петиции.Но Вам не уйти,На Вашем путиНе хватит солдат и полиции.6 ноября 1932 г.
Проделки Фортинбраса в лунный день!
Селедка, которую я с такими баталиями получил сегодня в нашей книжной лавке, увы-увы-увы, оказалась гниловатой изнутри, сугубо отвратительного вида, и только известный стоицизм смог отвратить мои мысли от этого недоразумения к высоким материям и императивам, из коих я тку полотно моей философии. Я остро осознал, что человеческое расположение часто является функцией от бытия; и зубная боль, к примеру, – не лучший стимул для настоящего творчества. Вероятно, Гомер, приступая к сочинению своей непревзойденной «Энеиды», был не только слеп, но и не имел зубов. Моя мягкая попытка навести на эту мысль Мандельшпрота закончилась безрезультатно. Впрочем, он мог бы обойтись без такого количества грязной площадной брани по столь пустячному поводу. В ответ я показал ему средний палец и клацал зубами. Он весь чувственно отпал, узрев моё презрение чувств к себе. Не хочу! Я тебя не хочу, Гонзила!
РоссияТерпеть неправедную власть,Избрать смирения путиИль ей противиться и пасть,И не допеть, и не дойти-С улыбкой знать, что рядом вор,И видеть ночь слепую днем,И безнаказанный позорБессилья слабого пред злом.За счет голодного ты сыт.Трудолюбивый кормит лень.И это знать и делать вид,Что ночь бела, что черен день.Жить среди пошлых дураков,Без неба, завтра и дорог,Без путеводных маяков,Без ничего – Помилуй Бог!Работать, о, ни для когоНи у кого служить нигдеИ кланяться, забыв Его,Давно угаснувшей звезде.Терпеть неправедную власть,Избрать смирения пути.Иль ей противиться и пасть,И не допеть, и не дойти-МемориО камни средь камней!Мосты и стены.Веков одолевая череду,Закинув голову под ливнями измены,Кадык мой ловит мрачную звезду.Я отдаюсь влечению начала,Послушен я вибрации струны,Мне внятен гулкий разговор вокзалаС печальным ветром дольней стороны.Шалом Алейхем, я ваша тетя! А вы не ждали нас в горниле испытаний?
Когда известный в революции бунт народных треволнений вышел из-под контроля, и народные массы орд осознали свою индифферентность разгула, спрятался Мандельшпрот в заглубленном винном погребке за титанической бочкой хереса и стал, пуф-пуф, бешено отстреливаться от красных большевичков – комиссаров в кожанках из Маузера до последнего патрона издыхания пуль. А ну подходи! Кто? Ё! Я вас врассыпную! Я вас! Несколько большевистских кожаночек он пулями изрешетил, как решето, натюрлих, и думал, что все завершится нормально. Консенсусом, ждал, завершится дело. Ну и бродяга! Думал, что, на самый худой конец, ему бесплатную свинцовую примочку сделают. Честняга! Фома Асизский. А господа большевики ему в 1919 году такой счет пропечатали на финской атласной бумаге – за кожанки, херес, патроны, бочку и вообще, за моральный ущерб деятельности, что он ополоумел и замер, как мишка! Коала, на севере. Скульптурная группа. Лаокон кисти Пинтекорво.
– Жуть! – говорит. – Жуть. Альгамбра! Грабеж! Кандырь.
Пришлось Мандельшпроту раскошелиться и в долги залезть по самые уши волос, чтоб расквитаться и размерсикаться. Лизун. А Маузер у него пионеры отняли на субботнике. Пызры. Незадача-то какая! У приличного человека пионеры Маузер не отымут. Кишка тонка! А у плохого отымут. У такого, как Мандельшпрот, пионеру Маузер грех не отнять. Вот что я Вам скажу. Хотите – верьте, хотите – нет? Ловля ветра в суете сует. Дьявол! Я ведь любил их всех! А теперь, раз так, выкусите всё! На, Боже, обе штуки!
Соль ЗемлиТы – русский парень. В век позора,Дней провожая череду,Знай, честь твоя – твоя опора,И сам с собой живи в ладу.Пусть Ложь сгибает долу шеи,И Правде рот заткнут в ночи,Будь горд, и пред свиньей в ливрееСвой честный бисер не мечи.Верь лишь сияющему своду,Не утешай, не обещай!.Будь одинок! Свою свободуНа рабство сытых не меняй.Живи в миру! Схиму и латыОставь для плоти дурака.Но в час возмездья меч расплатыВонзи безжалостно в врага.Будь верен истинному другу,Но сожалея, не грусти,Когда предав свою поруку,Тебя покинет он в пути.Скрепи железной волей разум,Не жди подарков от судьбы.Лишь смысла здравого приказомНаправь к Великому стопы.СереброДуша благого человекаВ жемчужной патине теней —Змеи серебряное векоВ слепящем золоте огней.
