Нокла и Горизонт

Нокла и Горизонт

Александр Иванушкин

© Александр Иванушкин, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Нокла

.1

Зеленый ЗИЛ-131 с кунгом без дверей шел меж снежных стен по зимнику «Турмалин – Нокла». Нокла – верхний склад. Там три барака, дизель-электростанция и ПРМ (передвижная ремонтная мастерская). Зимой, конечно, ад. Но летом, разумеется, рай. Летом лесные бригады валят банан на летниках (уходят из Ноклы в сухие места). Здесь же оттаивают бездонные болота и оживает витаминная линия – морошка, голубика, черника, брусника, клюква.

В ягодах Ноклы повышенное содержание серебра. Никто не знает откуда в ягодах серебро, но всем это очень нравится. Мне тоже это очень нравится, хоть я их еще не пробовал. Я появился здесь в декабре. После отстоя в Турмалине, меня и еще двоих духов «отобрали для Ноклы». К несчастью, для Ноклы без ягод, без озер, для Ноклы промерзшей до костей и заваленной снегом по крыши.

Дело в том, что я умный и сильный. И теперь зеленый ЗИЛ с оскаленной мордой тянет порыкивая себя и поклажу по ледяному зимнику. А поклажа – битый кунг без дверей, в котором я, Алеут, Цапфа, какие-то мешки и две окаменевшие свиные полутушки. Как сказал Алеут: «Что -42, что +42, одинаково хреново». Вот не знаю.

В начале мы пели, потом ели (нашли мешок с луком и настрогали стружек с каменной свиньи), но так и не согрелись. Бушлаты на телогрейки, ватные штаны, валенки – все прах, когда ты не двигаешься. А двигаться уже нет ни желания, ни сил. Конечности утеряли чувствительность и подвижность. Цапфа, похоже, помер. Алеут сосредоточенно кряхтел (пытался шевелить пальцами рук и ног).

– Цапфа, ты жив?

– Пни его…

– Цапфа! Глаза открой!

– Восемьдесят километров. Интересно, сколько осталось еще?

И тут Цапфа задекламировал своего Мандельштама:

– В серебряном ведре нам предлагает стужа Валгаллы белое вино…

– Опа. Бред цапфиный попер.

– Мы едем в вечность, ребята…

– Цапфа, не надо в вечность. Давай в Ноклу.

– Зачем? Вот свет в конце пути. Белый, слепящий…

– Дурень, это гребаная снежная пустыня в проеме.

– Ты в кунге, Цапфа. И просто замерзаешь. Подымай его, Алеут.

– Щас, Ваньша, себя бы поднять…

Ты такой веселый клоун, когда тебя слушаются только мышцы торса и ноги выше колен. Два таких веселых клоуна в тряском кунге копошатся, пытаясь согнуть третьего в сидячее положение. И еще давно, слишком давно хочется отлить. Пожалуй, (спасибо ангел) мы выжили только потому, что я не желал писать в обмундирование.

– Я плохой совсем. Так что будем делать это втроем. Без вас я сейчас обоссусь.

– Опа. Обоссаным в Ноклу нельзя, сожрут.

– Спасибо, Алеут. Не сожрут. Я сейчас там, в проеме, на колени встану, а ты Цапфу мне на ноги закатишь. Весу в нем немного, но хоть какая-то страховка. Дальше будем размышлять…

– Ребята, я с вами. Кати меня куда надо, Алеут.

Да. Я, Иван Баюклин, называемый Алеутом «Ваньша», сделал свое непростое дело (спасибо товарищам) на эту убегающую белую дорогу. И маленькая анимешная Фрейя за елкой, прижав пушистые ушки, отщелкнула пальчиком на алмазных счетах крошечный кристалл: «Не описялся. Первый уровень пройден. Кровоснабжение оптимизировано на восемь процентов».

Мифы света воспевают усилия, мифы тьмы – результат. Мы выпали из кунга у барака и я понял, что рассказы о лесниках – страшная правда. В Турмалине нас пугали, не испугали, но вот эти поджарые, ловкие, ощерившиеся звери на крыльце – ослепительный ужас. Противостать же сегодня в нас мог только дух. Ну на то мы и духи.

Добрый прапорщик Максимчук, что доехал до Ноклы в теплой кабине, сказал крыльцу: «Ваши» и ушел куда-то в белое. Ориентация, это то, что нужно было немедля обрести и мы с Алеутом выдвинулись прикрывая неуклюжего Цапфу. Это развеселило агрессивную среду и она заговорила.

– Вот эти два пельменя хороши.

– Хороши бровки хмурить…

– Ну, не очень задохлые, раз доехали. День без жмуров – хороший день.

– Еще не вечер.

– Харе болтать. Припас пусть выгружают.

– Тащите, духи, все из машины в столовую. Вон то здание, там повар куда что покажет.

Мы с Алеутом вывалили первую полусвинью на снег. Засунуть Цапфу обратно в кунг, чтобы подавал, не получилось (ноги у него не сгибались) и тут маленький злой человек с синим лицом (водитель нашего зила) подошел сзади и ткнул в Цапфу железным ведром.

– Ты. Полный бак.

И дурень Цапфа ведро взял.

– А где?

– Там.

Синий махнул рукой в белое. И дурень Цапфа в белое потопал.

С крыльца проворковали:

– Быстрее разгрузите, быстрее до печки доберетесь, жиробасики.

Это был наш с Алеутом смертный грех. Отпустили Цапфу одного в белое. Цапфу, который и в Турмалине в трех соснах путался, Цапфу, который ничего тяжелее шариковой ручки в руках не держал.

Повара звали Гудвин. После разгрузки мы ровно четыре часа кололи дрова для столовской кочегарки, за что Гудвин нас в финале накормил. Глядя на то, как я и Алеут глотаем кашу, селедку и хлеб, он произнес,

– Трамбуйте, духи, трамбуйте. Может поможет…

Синей ночью снег в Нокле фиолетовый и волки за спиной воют. Пошатываясь (чот устали), мы с Алеутом добрались до барака, рядом с которым мурчал в холостую наш ЗИЛ. Большой градусник на крыльце упорно показывал —42. Никто нам не сказал где спать, и мы тупо вошли через маленькие сени в казарму.

Да. Это была казарма. Длинное помещение с железными кроватями. А у входа под лампочкой стоял грязный, мокрый Цапфа и вытаращив глаза смотрел прямо перед собой. Два больших одинаковых синяка, как очки. Такое бывает от точного удара в верхнюю часть переносицы. Цапфа нас не узнал. Шарахался и вжимался в стену, как животное. И молчал.

Попытки растормошить его пресек валенок вылетевший из темноты и очень спокойный, убедительный голос:

– Кто первый вякнет, будет спать снаружи.

Позже, мы узнали, что Цапфа совершил невозможное. Нашел на незнакомой местности заметенные снегом цистерны с ГСМ (горюче-смазочными материалами). И добросовестно, побеждая себя на излете каждого рейса, натаскал мятым ведром полный бак зеленому ЗИЛу.

Только огромных стальных бочек там было две. А ни его замечательная интеллигентная мама, ни кто другой, не успели Цапфе разъяснить разницу между бензином и соляркой. Солярка, пусть и разведенная для морозостойкости керосином, все одно заглушила единственный «не трактор» Ноклы. Когда маленький синий водитель разобрался что к чему, он впал в амок (патологическую нестабильность).

А это, для натур определенного типа, заразительно. Цапфу сломали резвящиеся шакалы. Наш Цапфа ушел в свою слепящую вечность, а в Нокле осталось животное бессловесное тело. Преданный раб двух тем – страха и голода. Стройбат нарек его Синеглазкой за регулярно подновляемые фиолетовые фонари.

Я счастлив жестокой обидою,

И в жизни похожей на сон,

Я каждому тайно завидую

И в каждого тайно влюблен.

Цапфу убили весной на помойке за столовой и я еще о том расскажу. Теперь, когда не различить уже, где кончается моя борода, а где начинаются седые мхи Ноклы, я понимаю – Цапфа и не жил никогда. С самой первой прочитанной книжки, даже раньше, с самой первой игры в «маминого зайчика» – Цапфа тщательно имитировал все подряд, собой не являясь. Не являясь в этот мир собой.

Когда стройбат походя содрал с него липкие шкурки (заученное дабы слыть и нравиться), под ними не оказалось человека. Под ними оказалось безумное новорожденное животное. Животное без опыта самости, душа в отключке. Сегодня мне понятно и омерзение жестоких живых к «имитирующим жизнь мертвецам», и понятны жертвы высоких живых ради воскрешения (пробуждения) «имитирующих жизнь мертвецов».

.2

Утром пришел бодрый прапорщик Максимчук и заревел как тирекс (древний предок петуха): «Падиом!» Этот (первый) день, я могу описать. Последующие сорок – нет. Из обмундированных по уставу здесь были только я, Алеут и тело Цапфы. На Цапфино тело кто-то шикнул: «Стой, где стоишь», так что на завтраке его не было.

Теплая, сладкая (мороженная) картошка пюре, хлеб и чай. Вся посуда алюминиевая. У каждого свое место за тремя длинными столами. Масло пронесли было мимо нас. Но нет.

– Масла духам. Эти мои.

– Не жирно, Бобер, сразу двоих?

– А ты отбери…

Бобер и Выгла – два бригадира вальщика. Я точно (позвоночником) определил оскалившихся Выглиных и меньших числом, но тем не менее веселых и спокойных (уверенных в бескровной победе) Бобровых. Мастер-класс администратора или «живые уроки вождя» – Бобер убил трех зайцев двумя короткими фразами.

После еды, на пол минутки, мы обрели эскорт. Бобровы, как-то мягко и точно перемещались вокруг нас и ни один Выглин так и не вошел в прямой контакт с духами. Наконец Выгла, что наблюдал за странными танцами в отдалении, плюнул под ноги и махнул своим рукой.

– В кунг.

Нас же Бобер вручил Феде.

– Федя, обеспечь.

Федя был не поджарый, не ловкий и не хищный. Его можно было принять за духа, если бы не всеобщее почтение. Федя был хозяином ПРМ. Он точил цепи и ремонтировал бензопилы. Алеута он спросил:

– Бензин от солярки отличишь?

И вручил ему железную канистру на 20 литров. Алеут дунул на ГСМ за бензином для Бобровой бензопилы. А меня Федя отвел в свою ПРМ.

Зеленый вагончик на колесах был с дверью и железной печной трубой. Внутри ослепляла огромная лампа (на 800 вт.) Там был верстак, лежак и кучи железного хлама в углах. Там также были маленькие токарный, сверлильный и еще какие-то станки. Федя был токарь, сварщик, автослесарь и мог все. На меня он навесил бензопилу (Урал-2), три цепи и вручил пластиковую полторашку редукторного масла.

– Дуй в кунг.

– Федя, а кто Цапфу забил?

– Какую цапфу?

– Ну, нашего третьего…

– Беги в кунг, пока стройбат не уехал. А то пехом на делянку попрешь… Стой. Топоры привезешь из леса. Первый раз я вам их наточу. Дальше – сами. Пошел…

Весь стройбат уже сидел в кунге и Алеут, стороживший свою канистру с краю, принял мой груз и подал руку. В Нокле есть сварочный аппарат и Федя, но кунг был без лесенки. Заменял ее торчащий на уровне солнечного сплетения скользкий буксирный крюк, который здесь называли «фаркоп». Зил рыкнул и тронулся. Ватные штаны и валенки + этот фаркоп + необходимость упереть в него ногу на ходу = адреналиновый шок, что не дал мне замерзнуть по дороге на делянку.

Делянка – огромное, белое, неведомое, засыпанное снегом слепое пятно, которое нам с Алеутом пришлось осваивать в бою (без предварительной теоретической подготовки). Мы отаптывали обжигающий снег вокруг елок, сосен и редких берез, чтобы Бобер мог валить «за-под-лицо», не оставляя убивающие наш трактор высокие пеньки.

И еще мы рубили сучки топорами на длинных топорищах, превращая упавшие деревья в то, что стройбат называет «бананы». Трелевочный трактор (кабинка сбоку, лебедка и щит сзади, эмблема производителя – олень), вытаскивал бананы пачками. Надо было успевать нарыть корпусом траншей вокруг стволов вопящему Бобру в запас (Бобер и его помвала не желали мерзнуть и ждать) и успевать отсечь все сучки на уже сваленных (трактор с чекеровщиками на капоте поджимал).

Вообще, мы закончились физически через час. Алеут крепче, а вот я вывернул в сугроб весь завтрак. Оказавшиеся рядом встретили мой салют смехом.

– Веселые у нас духи.

– До вечера сдохнут.

«Вот хрен вам всем» – так подумал Алеут. «А я уже сдох» – так подумал я.

Суть угара была проста. Тракторист, сильно кривоногий чел по имени Вилка, пытался нагнать Бобра (оказаться в ситуации, когда трактор пришел, а полной пачки лежащих ровнюсенько бананов еще нет). Он и два его чекеровщика желали с шиком заехать на волок и, опа, покурить. Обсудить веским ленивым матом вялого вальщика и нерасторопных сучкорубов. Но с Бобром, очевидно, этот вариант был маловероятен и потому разжигал.

Эти люди двигались, как вода – точно и очень быстро. И они не были покрыты ледяной корой. До сего дня не знал, что могу просолить своим потом ватник (и ватные штаны) насквозь. Отбежать, увернуться от падающей елки, рвануть к ней, упавшей, и отчекрыжить топором верхушку. Затем, с мелкого замаха, частить-состригать весь ее лапник, выворачивая один глаз на спину (сторожить, когда тронется на тебя следующая). И все это по пояс, а где и по боле, в снегу.

Тело, когда отработало свой ресурс (выжато), а остановиться восстановиться не светит, начинает стремительно умнеть. Ты вдруг понимаешь, что только что послал топор на длинном топорище вверх единственно точным экономным ударом валенка в обух, а вернулся он вниз своим весом (без твоих усилий вообще). Отсек же гладко этот топор сосновый сук толщиной в руку только потому, что ты чуть изменил угол его падения и чуть поддернул на излете.

И ты уже не ухаешь, как свежий дебил в белый свет зажмурившись, а режешь дерево так, как никогда не умел. Другое дело, что на старте, пока ухал и вертел шеей, чтобы тебя не убило сосной или елкой, ты успел (и не один раз) порубить себе валенки. И там, кажется, даже хлюпает красное. Но вот подбегает по стволу Алеут с очень злым почерневшим лицом и помогает достричь сосну.

– Я там сам, Ваньша, – хрипит:

– Буду сам там рыть и к тебе подлетать… Не свались, брат, ты у меня теперь один…

Можно, конечно, убить Бобра. Эта возможность занимает, пока не сфокусируешься на самом Бобре, что весело скачет от дерева к дереву через сугробы, размахивая бензопилой (16 килограмм, если с полной заправкой). Скачет конь неутомимый и весело ему. Сколько кубов стрелевал Вилка в большой красивый штабель, не знаю, но до обеда я дожил на ногах.

На обед привезли красивые зеленые термоведра. И был в них суп с капустой, картошкой и кусочками свинки. И была в них перловая каша с квашеной капустой. И был слабо сладкий чай (сильно разведенный чагой). И съели мы все очень быстро с хлебом у большого костра. Дальше было тоже, что и до обеда. Не знаю, почему я не помер. Злой Алеут (почерневший и шатающийся) со своей стыдной помощью, врожденное упрямство, но скорее всего – воля Божья.

Вечером, перед тем как мы залезли в кунг (ехать в Ноклу на ужин), Бобер заметил мои красные валенки. Он лично добыл солярку из трактора и аккуратно залил по литру в каждый.

– Шоб не гнил у меня. После ужина к Максимчуку за новыми. И топоры возьми наточить. Таким тупьем сучки рубать токо Ильи Муромцы могуть.

Я быстро стаял (с 90 кг до 70-ти). Перестали расти волосы и ногти (ногти начали расти через два месяца, волосы через три). Цапфа же наоборот, зарос мгновенно. Черные руки его, с загнутыми когтями, походили на руки вурдалака. О ногах боюсь даже думать (валенки он больше не снимал, зачем?).

Цапфа поправился пожирая объедки и мерзлые очистки на помойке за столовой. В казарме очень скоро его перестали терпеть за стойкую вонь и он устроился жить угловой тенью в столовской кочегарке, поближе к источнику пищи. В обращенной к нему человеческой речи Цапфа различал только интонации (бежать ему сразу или можно зажмуриться и переждать).

К весне я научился видеть делянку в трех проекциях и всех находящихся на ней одновременно. С векторами движения, настроениями и намерениями всех единиц, как один непрерывный текучий мир, который мне подконтролен. Боброва бензопила рассказывала как скоро она заревет и захлебнется без бензина и что она грызет сейчас (елку, сосну, березу, подпил или спил). Вилкин трактор честно докладывал пустой или с пачкой и полна ли она, как тяжко переваливаться через долбаный пенек и в тоске или в угаре собственно Вилка.

Я точно знал пойдет ли сегодня снег и куда упадет трехкубовая ель, которую Бобров помвала не смог вытолкнуть правильно. Но лучше всего я чувствовал Алеута. Мы с ним вообще перестали разговаривать и действовали как две руки одного торса. К весне мы начали грубить старшим, при необходимости. И грубить успешно. Себя я не видел, Алеут же высох в стальную, увитую жилами пружину. Смотрел он на людей прозрачно и весело, как смотрят готовые убить просто так, чтобы стало чуть разнообразнее жить.

Мы до подробностей восстановили произошедшее с Цапфой. Маленький водитель ЗИЛа, которого завали Грузин (потому что он был грузин), тонко визжал от ненависти и лупил Цапфу мятым ведром, пытаясь попасть по голове. Минуты две. Потом ушел сливать бак и продувать патрубки. Собачья работа на морозе, кто спорит. А вот привлеченные тупым бабьим визгом шакалы остались. Да. Вилка и его чекерята гоняли Цапфу вокруг казармы около часа. И этого хватило.

Мы знали и ждали, они знали и ждали. Этот мрак висел над Ноклой настолько явно, что даже Бобер нашел нужным поставить меня в известность, что Вилка классный тракторист и менять его на неизвестного урода никто не хочет.

– Пришлют криворучку, бляди. Расти его, обучай, дрессируй. А он тупой есля? То и кабздец нашей кубатуре.

Теперь, когда не различить уже, где кончается моя борода и прочая, и прочая, я знаю, что Цапфа и на делянке не жилец. Прибило бы елкой, отрубил бы себе пальцы, чтобы истечь кровью насовсем. А то просто зарылся бы в снег, чтобы никто не нашел и не мучил больше непосильной работой. Теперь я знаю, что дело тогда было вовсе не в Цапфе, а в нашей каменной вере в то, что шакалы жить не должны.

.3

В апреле Нокла еще белая и болото держит, но на ночь ЗИЛ уже можно глушить. Заведется. Сам собой уходящий мороз, это ежегодное реликтовое чудо. Сейчас, конечно, проще – наклон Земной оси и теплый для северного полушария отрезок орбиты. А раньше-то один Индра за все отдувался. И Ашвины его.

В чем-то Нокла имела свой уникальный наклон оси и свою не общую с Землей орбиту. То есть была вполне самостоятельной планетой неведомой звездной системы в другой, неизвестной галактике. Обыденное чудо совмещения происходило только во мне (а теперь и в вас). А еще Нокла говорила с людьми во сне. Первый месяц мне снилась только делянка и бесконечно разнообразные сучки, которые я упрямо рубил под оптимальными углами.

Это непрерывное ночное усилие (оптимизировать угол падения топора), можно спокойно назвать обучающим. Так Нокла доводила своих духов до совершенства. В реальность это отразилось, в итоге, как абсолютная точность и высокая скорость боя. Именно боя, потому что на волоке мы сражались. Отношение к работе, как к битве и к битве, как к работе (не различение этих двух) – родное, общее, наше с Алеутом «одно».

Потом сны усложнились. Точнее, усложнились обстоятельства снов, а мучительное усилие «оптимизировать это» осталось и даже стало сильнее. Нокла увеличила масштаб «задачи, которую надо решить» как всегда ничего не объясняя прямо, дабы исключить шанс на имитацию, дабы я «точно стал», а не «начал пытаться слыть». Нокла желала, чтобы я оставался живым.

Деловой лес здесь растет на пологих буграх, что выступают, как спины древних зверей из моря моховых болот. Зимой эти болота промерзают и держат трактора и лесовозы. Летом эти болота тают и не везде держат даже легкого человека. Моховое болото – это ковер из мягкого мха толщиной до четырех метров, что затянул поверхность древнего пресного моря неизвестной глубины.

Мох в поверхностном слое живой, а ниже мертвый, а еще ниже уже разложившийся в полужидкую бахрому. И мало кто, ступив на покачивающийся ковер, может точно сказать, какой толщины этот ковер вон там, через два шага: 3 метра или 3 сантиметра. Но в апреле еще все герои. С бугра на бугор Вилкин трактор пер не стесняясь, напрямую.

И зря. Этот участочек был слишком ровный и не такой белый, как остальное. Белый, конечно, да с нездоровым оттенком. Я видел это с бугра, а вот Вилка из трактора – нет. Потому я знал, что будет за три секунды до случившегося. Нокла вздохнула и слизала трактор целиком. Вот он был, а вот его нет. Тракторный след по белому полю уходил в черную квадратную дыру. Дыра дымилась. В ней барахтались Вилкины чекеровщики (они грели жопы на капоте и успели спрыгнуть в черную жижу). А вот Вилка в закрытой кабине опускался сейчас с трактором вниз.

Бобер бежал с бугра и ревел: «Шесты рубать! Костер пампуй!» Его помвала таранил сугробы следом с тягой на плече (тяга помвала, это трехметровый шест с двузубой железкой на конце). Алеут бежал с бугра снося по дороге топором тонкие длинные сушины. Я бежал вслед подхватывая их и прижимая комелек к комельку подмышкой. Последнюю зацепил топором и к черной дыре подгреб нагруженный шестами и дровами.

Бобер уже снял с себя одежды и прыгнул в жижу. Помвала опустил в нее вертикально свою тягу на всю длину, и голый Бобер, перебирая ее руками, ушел в глубину. Мы с Алеутом помогли выбраться пускающим пузыри чекеровщикам. Мокрые шакалята взялись памповать костер. Мы отобрали у них пару ровных стволиков и попытались нащупать трактор. Один шест во что-то уперся.

Вынырнул Бобер и сообщил:

– Тама дальше чистая вода. Густо только сверху на метр. В родник заехал, долбоеб. Но черно – глаз выколи.

– Тут шест уткнулся…

– Ща к вам поднырну. Огня там больше давайте!

Вилкины и сами, чтобы не помереть, старались отчаянно. Сухие палки трещали, костер разгорался. Помвала вытащил на свет ненужную уже тягу и перебежал на нашу сторону провала.

– Давай шест. Держать буду. И другой туда же уприте.

Помвала зажал оба шеста подмышками и оплел их руками. Суровая морда его выражала: «Убей, все одно удержу».

Черно, значит, глаз выколи? Мы с Алеутом быстро разделись на смену Бобру, что уже выбирался по нашим шестам с соплями черного мха на голове и плечах.

– Вот дрянь скользучая. Разгрести б. Не обосритесь там, герои. На трактор не больно похоже.

Бобер пошлепал к огню отогреваться, вилкиным же повелел:

– Харе жопы сушить. Взяли по суку. Сволочь эту наматываем и вытаскиваем. Надо хоть немного света туда.

Жижа оказалась теплой, а вода под ней ледяной. По шестам я добрался до того, во что они упирались. Это был камень. Даже, наверное, каменный столб. Даже, похоже, покрытая мелкой резьбой верхушка каменного столба толщиной в один мой обхват. Камень был теплее воды, но воздух вышел, и я рванул вверх.

Третьим нырнул Алеут. Я и Бобер обжигаясь впитывали жар костра то спиной, то пузом. На краю дыры росла куча склизкой дряни. Вилкины пытались создать окошко во мху. Помвала спросил:

– Ну чо там?

– Хрен знает, – ответил Бобер.

– А ты, Ванька, чо нащупал?

– Не знаю…

Бобер скосил хитрый глаз:

– Пойдешь по этой хрени вниз?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.